Знакомство с родителями, или Очень кошка

Все начиналось непритязательно, но вот три месяца спустя я сижу на экспресс-курсах по французскому, чтобы через две недели ехать знакомиться с его родителями. Потому что Гийом упрям как осел и отказывается замечать очевидные вещи. На фразу «We’re made of different pastry» («Мы сделаны из разного теста») он отвечает: «Ты даже не знаешь, из чего состоит тесто. У тебя дома нет скалки». Когда я набираюсь сил сказать ему, что все кончено, он сначала долго молчит, а потом начинает всхлипывать в трубку. Это выше моих сил. Это уже четыре раза оказалось выше моих сил.

Во всем виноват языковой барьер, уверяю я себя. Не исключено, что, освоив французский, я открою в Гийоме тонкого интеллектуала с редким чувством юмора. Или, на худой конец, смогу объяснить ему, почему нам не стоит быть вместе. Проблема коммуникации вполне объяснима, если учесть, что мы общаемся на уродливом глобише.

За окнами здания на Моховой стоит теплый июльский вечер, напоенный ароматами клумб Александровского сада и звонким девичьим смехом. Я бездарно прожигаю его, рассматривая распечатку песенных текстов, в которых понимаю только знаки препинания. В группе со мной еще шесть человек, которые так же, как и я, впервые увидели французский текст в довольно зрелом возрасте. За последние пять дней мы все смирились с тем, что выглядим идиотами, поэтому без стеснения распеваем песни Джо Дассена, стараясь попадать хотя бы в гласные. «О-о-о… а-э-и-э-ээ! О-о-о… а-э-и-э-ээ!» — так выглядит припев знаменитых «Елисейских Полей» в нашем исполнении.

Ну, рьян-дурьян, как поет Пиаф, то есть нашему дураку все нипочем. Восемнадцать наспех проглоченных уроков — и я готова отстаивать честь далекой северной страны перед буржуа из Прованса. Я могу, держа за спиной учебник, объясниться с полисменом, который поймал меня на превышении скорости, могу рассказать доктору, что у меня ларингит, и даже провести небольшую экскурсию по центру Парижа. Я очень горда собой. Жаль — нет, действительно жаль! — что я не вожу машину, не страдаю ларингитом и весь отпуск проведу в Экс-ан-Провансе, где чета Мийе проживает повышенную военную пенсию в двухэтажном особнячке.

Мийе-старший, спасатель в отставке, встретил нас на выходе из аэропорта Ниццы… и бегло заговорил со мной о чем-то. Из того, что я не поняла ни единого слова, могу заключить, что его спич не касался дорожных штрафов, заболеваний горла и топографии французской столицы. Странно, но и мама Мийе, дожидавшаяся нас в машине, не хотела обсуждать эти животрепещущие темы. Я с ужасом думала о светской беседе, которую придется поддерживать за обедом — долгим, как обещали сумки овощей и мяса, закупленных на придорожном рынке.

Моя матушка, глубоко изучившая этнокультурный вопрос перед поездкой, поручила мне ответственную миссию — узнать, правда ли французы едят цветы кабачка. Что лягушки по вкусу вылитая курятина, уже общеизвестно. Народ требует новых гастрономических мифов. Поэтому для чистоты эксперимента я обещала себе есть все, что предложат. Но куриные сердечки в говяжьих потрошках, которые папа Мийе приготовил в качестве основного блюда приветственной трапезы, — это слишком. Я бормотала что-то про вегетарианство, надеясь, что это слово звучит одинаково на всех языках. Увы, в лексикон этой семьи оно явно не входило.

Обед длился три часа. Не по случаю моего приезда — это среднестатистический обед. К каждому блюду из гаража извлекалась новая бутылочка чего-нибудь: то шампанского, то ягодной наливки, то лимонной настойки, то сухого винца, то сладкого ликера. И с каждой новой бутылочкой поток моего сбивчивого красноречия становился мощнее. С лиц родителей не сходило напряженное выражение: они коллегиально старались связать мои шепелявые существительные и инфинитивы в синтаксическую конструкцию. Закончилась трапеза тремя шариками сливочного мороженого, щедро политыми «водой жизни» — крепким эльзасским самогоном («Его гнал мой покойный отец, дедушка Гийома. Осталось всего две бутылки», — приговаривала матушка Мийе), и вдохновенной речью в защиту российской нефтегазовой политики на Украине. Моей речью.

* * *

На второй день стало понятно, что программу визитов придется сильно сократить, ведь, если в сутках всего двадцать четыре часа и каждый прием пищи растягивается на три часа, на знакомство с Южной Францией остается всего немного. Но один город мы просто обязаны посетить, несмотря на то что родители — душевнейшие люди и запас местного алкоголя у них в гараже практически неиссякаем. Так что утром третьего дня мы запаслись питьевой водой и бензином и отправились в Сен-Тропе — город, где в некотором смысле начались наши отношения. Со светом в Сен-Тропе творятся странные вещи. Он не разлит по окружающим предметам, как во всех других географических точках, а густ и сконцентрирован — его практически можно пощупать. Оранжевой насыпью он лежит в начале переулка, теплой буханкой таится в углу внутреннего дворика, золотой струйкой стекает с крыш в разломы узких улиц. Неслучайно здесь любят снимать кино о красивой жизни. Съемочные группы могут экономить и на осветителе, и на гримере — в этом свете все недостатки кожи и фигуры становятся достоинствами. На Пляс-де-Лис мужчины — действительно, все как один в ослепительно-белых льняных костюмах — играют в петанк. Тяжелые металлические шары глухо бьются друг о друга и, взрывая песок, отбрасывают «соперников» на периферию игрового поля. А костюмы игроков между тем остаются ослепительно-белыми, как в рекламе «Тайда». На таких оптических обманах выстроен миф о Сен-Тропе, где у людей не бывает плохих дней, заусенцев, прыщей, морщин и пятен — ни на рубашке, ни на репутации.

Наш малогабаритный «ситроен» пристраивается между холеным «ламборгини» и белоснежной «маздой»; его фары, колеса, крылья и даже ручки дверей сразу приобретают какой-то извиняющийся вид. В Сен-Тропе никто не задается вопросом, откуда у людей деньги. Они просто есть: они рассыпаны по земле, они висят в воздухе, они — данность. На палубах яхт, выстроившихся вдоль причала, полуденный зной разбавляют ледяным шампанским. Хозяев не видно, но догадаться об их статусе можно по униформе и осанке стюарда, который оберегает вход в роскошный кампус со стороны набережной. Конечно, опасность проникновения надуманна: простые смертные снуют вдоль причала, завистливо лязгая затворами фотоаппаратов. Несколько сантиметров воды между пирсом и бортом — это демаркационная линия между теми, кто прикован к суше, и теми, кто перешел на другую ступень эволюции: обзавелся яхтой. Мы пока еще по ту ее сторону, где не качает, но Гийом утверждает, что это ненадолго.

Вместо голубей в этом городе — павлины, которые развелись здесь в пятидесятых годах прошлого века, когда в деревеньке Сен-Тропе стали приобретать дома экзальтированные американские миллионеры. Одичавшие птицы бродят в парке, окружающем Цитадель, в поисках зернышек и насекомых. Павлины абсолютно непритязательны в еде и из любопытства едят все, что видят, — как и мне надлежало бы вести себя в Провансе. Мы извели на них половину запаса сэндвичей: если поторговаться, за большой кусок они распускают хвосты.

По возвращении меня переполняли впечатления, но поделиться ими было не только нечем (словарный запас до впечатлений не дотягивал), но и не с кем. Восторгов бы не разделили. Жители Южной Франции не любят Сен-Тропе — за павлинов, за «ламборгини», но главным образом за то, что он задает непосильные цены на недвижимость всему региону. Поэтому я ела салат из горошка с морковкой и придумывала предлог, чтобы сбежать из-за стола. Похоже, в этих краях приему пищи придавали совсем иное значение, чем у меня на родине.

* * *

Старший Мийе — личность неординарная. Крепкий, коренастый, похожий на мавра, он производит настораживающее первое впечатление. Он очень быстро говорит, по-солдатски шутит и громко смеется. Где бы он ни появлялся, его тут же окружает толпа подростков: сидя на заслуженной пенсии, Мийе-старший ведет секцию юных спасателей. Его стараниями Гийом сдал на сертификат подводного плавания PADI, прошел курс по прыжкам с парашютом, научился ставить палатку за двадцать секунд и готовить деликатесный ужин из консервов. К тому же папа моего французского друга — натура увлекающаяся: в то лето его живым умом владела идея покупки надувного дома, который в спущенном состоянии помещается в карман походного рюкзака, а расправленный воздушным потоком превращается в трехкомнатное (!) строение с крыльцом, встроенной кроватью и наличниками.

Хобби Мийе-старшего — пешие прогулки. До Испании. Если в пути его застигает дождь, он садится на поезд, едет домой, чтобы переждать ненастье, а потом возвращается в пункт Икс с новыми силами и запасами провианта. Так, швом «назад иголкой», он уже пару раз добирался до Страны Басков.

О чем же мы, два заядлых путешественника и любителя пеших прогулок, могли говорить, как не о погоде? О-о, эту тему мы проходили! Сейчас-то я поражу его чистым французским прононсом, за который меня так хвалили на курсах.

— Кель бо там, — говорит он, имея в виду, что стоит хорошая погода.

— Уии, мэ трэ ша, — бойко отвечаю я: да, мол, только очень жарко, — и мысленно хвалю себя за то, что в кои-то веки не перепутала французское «мэ» и итальянское «ма».

— Трэ ша? — округляет глаза Мийе-старший. — Кель ша?

— Ну, ша-а, — повторяю я, обмахиваясь для наглядности.

— Сэтт ша? — показывает он на спящую белую кошку.

— Но! — в отчаянии мотаю я головой. — Ша-а-а! — оттягиваю ворот майки и высовываю язык.

— А тю аллержи о ша?! — На его лице появляется беспокойство.

— О господи, да нет же! Ша, хот, жарко!

— Ей жарко, — переводит вовремя появившийся Гийом.

— Да, именно, — подпрыгиваю, видя на лице папы Мийе просветление. — Я же и говорю, трэ ша!

— Шо! Трэ шо-о-о! А ты ему талдычишь «очень-очень кошка».

Ах, эта московская привычка акать и вообще невнимательно относиться к окончаниям! Все последующие утра теперь начинались с лукавых расспросов, не донимали ли меня ночью кошки.

Хотя мы молча друг другу симпатизировали, с Мийепапой взаимопонимания добиться было нелегко. Он родом из Лангедока, а там говорят со скоростью строчащего пулемета, умалчивая о существовании половины согласных в слове. Зато я прекрасно понимала его богатую жестикуляцию. Однажды утром он, столкнувшись со мной на кухне, сделал щиплющий жест в воздухе и сказал что-то про морковку.

— Нет, спасибо, — ответила я, — мы недавно позавтракали.

Он замотал головой, пряча улыбку.

— Тэ швё, — щипал он себя за коротко стриженный ежик, — сон комм ля карот.

Иными словами, волосы у меня цвета моркови. Какое после этого взаимопонимание… Хна с кефиром? Больше никогда!

 

Единственным членом семьи, с которым я вела продолжительные связные беседы, не опасаясь попасть впросак, стала собачка Юла. С людьми же интеллект пребывал в режиме офлайн, я старалась молчать и выглядела почти предметом сервировки. Чтобы не чувствовать себя совсем никчемной, я как одержимая мыла посуду. После обеда из пяти блюд ее было предостаточно. Сразу после ужина я подрывалась на кухню и решительно брала инициативу — читай, губку с моющим средством — в свои руки, отмахиваясь от хозяйских возражений бодрыми заверениями: «Да что вы, я обожаю мыть посуду! Это практически мое хобби!» В последний день я заметила, как мама Мийе выгружает тарелки из посудомоечной машины. Она перехватила мой изумленный взгляд:

— Да, знаешь, так экономней, воды расходуется меньше. Но мы думали, раз тебе так нравится, не будем мешать.

После Юлы с Беатрис у нас было наилучшее взаимопонимание. Гийом объясняет это тем, что она родом из Эльзаса, а там говорят очень мед-лен-но. Почти как эстонцы. Я же склонна объяснять это женской солидарностью. Иначе как бы она в полминуты разгадала пантомиму «Не найдется ли у вас жидкости для снятия лака?» Уверена, любой мужчина в ответ на мои энергичные заламывания пальцев предложил бы никчемный йод. Да и чего ждать от мужчин, если они не могут угадать «жарко» в «кошке».

Расставались мы, конечно, большими друзьями. Я сделала вывод, важный для всех девушек на выданье: ничто так не располагает к вам его родственников, как смущенная улыбка и молчание. Видно, судьба очень хотела выдать меня замуж, раз искусственно помещала в такие условия, где я, говорливая и язвительная, могу только молчать и улыбаться.

А цветки кабачка оказались до обидного неромантичным блюдом: по сути, они лишь красивый предлог для кляра из яиц и муки.

Парижская жизнь, так ее

Без особых на то оснований я всегда была уверена, что выйду замуж за богатого человека. Поэтому, когда я отперла ключом, только что полученным у домоправительницы мадам Лопез, дверь квартиры Гийома, я сразу поняла, что отношения наши ненадолго. Точнее, что они уже затянулись.

Проход загораживала хлипкая этажерка, нагруженная банками с крупой и коробками с порошковым картофельным пюре. Сразу налево была кухня… площадью два квадратных метра, из них полтора занимали стиральная машина, раковина и покосившиеся фанерные стеллажи с провиантом на случай войны — макаронами, мукой, консервами. На полу — горка мусорных пакетов и батарея пустых бутылок. Здесь не попеть песен под гитару, не почаевничать с подругой. Холодильник занимал почетное место в гостиной: белым бочком он прижимался к маленькому телевизору, балансирующему на кривоногой табуретке. В нише встроенного шкафа, из которого для экономии пространства вынули двери и полки, переплелись розетками десятки проводов, разбегающихся от удлинителя в разные углы квартиры. Большую часть гостиной занимала раскладная сушка для белья. А за ней, в углу комнаты, стояла совершенно независимо от стены чугунная батарея.

Я втащила чемодан в комнату Гийома («дальнюю», как было сказано в легенде, которую он прислал мне перед отъездом — она начиналась в зале прилета аэропорта Шарль-де-Голль и заканчивалась фразой: «Вот и диван. Располагайся (в мини-баре напротив есть бутылка вина), включай телевизор и жди меня — я приду ровно в семь»). Как и наш номер в брюссельском отеле, это была комната-кровать, точнее, комната клик-клак. Стены были завешены полотнищами агрессивных расцветок. На кровати возлежала электрогитара.

Пользуясь отсутствием хозяев, я бестактно заглянула в смежную комнату. Ее занимал Готье, школьный друг Гийома, с которым они несколько лет назад вместе перебрались в Париж. Там не было ни электрогитары, ни черных плакатов с лозунгами вроде «Это моя территория», зато на бездействующем мраморном камине стояли фотографии маленьких племянников. Похоже, я плохо прицелилась: вот же, буквально за стенкой, живет сентиментальный человек, созданный для гармоничных отношений. Впрочем, за три тысячи километров такая маленькая осечка простительна… но тем более обидно. Тем более — потому что комната эта на полтора квадратных метра больше соседней.

Когда я открыла дверь в ванную, стало очевидно, что ошибка в выборе куда масштабнее: я промахнулась не просто с человеком, а с целой страной. В Европе восемнадцатого века французы были известны своей… кхм… нечистоплотностью. Даже сейчас, поговаривают, во французских школах лояльно относятся к вошкам и целыми классами болеют папилломавирусом. А чего удивляться, когда в ванной нет ванны. И сама ванная размером со стенной шкаф. Чтобы протиснуться к душевому поддону, нужно обогнуть раковину, прижавшись телом к холодному кафелю стены, и перешагнуть через унитаз. Причем стоит заранее подумать, с какой ноги начинать движение, потому что в узкой щелке между вторым и третьим сантехническим объектом места остается только для пируэта левой ногой, но никак не правой.

* * *

Отношения с Гийомом в разных коммуникативных формах длились уже восемь месяцев, и все это время словно против моей воли. Это он звонил, это он писал эсэмэски, он составлял планы совместных поездок, он заканчивал разговоры фразой «Я люблю тебя», на что я продолжала смущенно отвечать: «Спасибо». Надо было как-то определяться, потому что знакомые мужского пола нервничали и требовали конкретики. Либо я вольная птица и перед встречей со мной надо по-прежнему брызгаться одеколоном с феромонами, либо на мне висит табличка «Занято. Руками не трогать» и теперь ко мне можно обращаться за советами в пользу других красивых девушек. Поэтому я решила в ущерб купаниям (Кемер, бархатный сезон, низкие цены) провести октябрьский отпуск в Париже. Надо использовать возможность бесплатно пожить там, пока она еще есть. Тем более что этот город отчаянно нуждался в хорошем втором впечатлении. Первый раз я увидела его три года назад в феврале, а февраль у меня всегда протекает с осложнениями. Сквозь призму паршивого настроения Париж показался грязным, несимпатичным и ужасно холодным — на всех фотографиях я получилась без шеи, она была втянута в плечи от озноба.

 

В семь вечера Гийом нашел меня на диване, мелко стучащей зубами от холода. Как удивились бы коллеги — вместо приветствия они часто восклицали: «Даша, опять в демисезонном пальто зимой!» Наверно, Париж обладает каким-то неизученным кровозамедлительным эффектом. И хотя, судя по страстным приветственным поцелуям, наши с Гийомом желания совпадали, я категорически отказалась снимать свитер в квартире, где нет центрального отопления, а в оконных рамах просверлены дырки для вентиляции.

— Я не знала, как включить это ч-ч-чудовище. — Дрожащим от озноба подбородком я указала на чугунную батарею.

Гийом нащупал коробок спичек под сушкой белья:

— Смотри, все просто. Зажигаешь спичку, открываешь наполовину этот краник на трубе и на три четверти краник на самой батарее, засовываешь зажженную спичку вот в эту дырочку, и — вуаля! — загорается огонь. Теперь открываешь до конца краник на трубе и регулируешь краник на батарее: единица — свежо, восьмерка — жарко, как в аду.

— М-м-не сейчас, пожалуйста, как в ад-ду, — проклацала я зубами в ответ.

Через сорок минут квартира прогрелась, из кухни потянулись аппетитные запахи, а я сидела на диване, завернутая в его дырявый халат, и бездумно созерцала бокал красного вина. Тот самый бокал с аляповатым синим орнаментом, который путешествовал с ним в Бельгию.

Гийом вызвался соорудить торжественный ужин из топора — в холодильнике обнаружились только залежь початых копченых колбасок, наполовину опустошенная банка корнишонов и треть смертно окоченевшего багета в морозилке.

— Зачем ты заморозил багет? — спросила я с укоризной.

— Чтобы в доме всегда был хлеб.

— Но у тебя универсам прямо внизу, не проще ли сходить за свежим?

— Никто, кроме нищих эмигрантов, не покупает хлеб в универсаме. Настоящий хлеб продается в булочных. А булочные не работают по выходным… да и вообще когда им вздумается. Это же семейные предприятия.

— И из-за риска не найти открытую булочную в воскресенье ты делаешь запас мороженых батонов? — уточнила я, не в силах поверить, что тот же самый человек намекал на «бессистемную загруженность» нашего московского холодильника, кормящего трех капризных в вопросах еды женщин.

— La maison sans pain c’est comme le soir sans calins ^[8] , — вдохновенно ответил он.

С тех пор как Гийом поймал меня на том, что я записываю некоторые его примечательные фразы в блокнот, чтобы использовать в будущих статьях, в нем проснулся талант к составлению афоризмов. Этот талант был зарыт очень глубоко под другими его талантами, поэтому, выбравшись на поверхность, он не сразу сориентировался, что от него требуется.

— Calins? — Я наморщила лоб.

— Я тебе после ужина объясню.

Каково же было мое удивление, когда на журнальном столике, который по причине нехватки места заменял тут обеденный, появилось нечто похожее на шедевр Хуана Миро — черный фон тарелки, зеленый акцент гуакамоле, темно-красные мазки сушеных помидоров, розочки лососевой пасты, башенки круглых гренок и поверх всей композиции — вензель из веточек петрушки. Мне оставалось только ахать, потому что потревожить эту картину вилкой мог лишь бездушный варвар.

— Это закуска, — объявил Гийом, довольный произведенным эффектом.

Я выпучила глаза:

— А что, будет еще основное блюдо?!

— И даже десерт, — кивнул он.

Главным блюдом оказалось мясо по-французски, под шапкой из лука, сметаны и сыра. С каждым кусочком Гийом казался мне все привлекательнее, все роднее. А когда на столе появились «иль флоттант», или «плавучие острова» (легкое безе в соусе из английского крема с добавлением кофе), я уже готова была выдохнуть: «Я люблю тебя».

— Дорогая, подойди на минутку, — нежно позвал он из кухни.

Я с готовностью поспешила сделать два с половиной шага, разделяющие кухню и гостиную. Вот прямо сейчас и скажу.

— Я хотел объяснить тебе, как сортировать мусор, потому что заметил, что у вас в стране это не принято. Смотри, вот это… — Гийом двумя пальцами достал из мусорного ведра стаканчик из-под йогурта и потряс им у меня перед носом, — пластик, он может быть переработан. Значит, кидаем его вот в этот пакет. В первом пакете — неперерабатываемые отходы, во втором — годные на вторсырье, в углу — банки-бутылки и все другое стеклянное. А это… — он приподнял за хвостик почерневшую банановую кожуру, — кидаем в специальный мешочек и сразу его завязываем, чтобы мухи не налетели. Сейчас уже темно, а завтра спустимся во двор, и я покажу тебе, что в какой контейнер выбрасывать, ладно?

Я кивнула, проглотив вертевшиеся на языке три слова. Те самые, которые он ждал услышать уже несколько месяцев.

* * *

Нет, не запахом круассанов и не переливами аккордеона… Та-дах! Та-дах! Та-дта-та-даааах! — так началось мое первое парижское утро. Кому пришло в голову поставить контейнер для стеклотары внутри двора-колодца? Кому пришло в голову выбрасывать туда пустые бутылки в восемь утра?! Определенно тому, кто даже поверхностно не знаком с законами акустики: грохот разбивающегося вдребезги стекла (выброшенная в контейнер бутылка пролетает до дна около метра) уносится к небу, запертый с четырех сторон каменными стенами, и с каждым этажом эхо усиливает его. Гийом ушел на работу десять минут назад. Не представляю, чего ему это стоило, если учесть, что до трех ночи мы не спали сами и мешали спать соседям слева, сверху и снизу. Я намеревалась проснуться только в половине одиннадцатого. Но соседи, видимо, решили отомстить за вчерашнее: они скрипели половицами сверху, стучали кастрюлями снизу, гремели бутылками со двора и хлопали дверями в подъезде. Масштабы их мстительности навели меня на мысль, что, возможно, в доме просто очень плохая звукоизоляция. Еще бы, здесь квартиры закрываются одинарной деревянной дверью, а на полу лежит древний рассохшийся паркет, громко стонущий от каждого шага.

Утренняя дрема была безжалостно изгнана, а ведь на часах не было еще и восьми тридцати. Я потянулась под одеялом, высунула ногу, чтобы нащупать тапки… и быстро засунула ее обратно. За пределами одеяла установился ледниковый период. Испуганные мурашки бегали от затылка к пяткам и обратно, а я думала, что в мире нет совершенства. Вот Париж, отпуск, утро в постели… ну, давайте считать, любимого человека… И холодно, как будто я попала в неотапливаемый сибирский город!

Закутавшись в дырявый халат, я осторожно выглянула из комнаты и прислушалась. Не хотелось бы столкнуться с Готье, будучи в таком неприбранном виде. Он славный парень, дружелюбный и ненапрягающий, из тех, с кем можно годами жить бок о бок и ни разу не поссориться. Вчера он деликатно запоздал к ужину, дав нам время побыть вдвоем. И ночью мы не услышали ни одного раздраженного стука в стену. У него самого девушка из Будапешта, он как никто знает, что такое редкие встречи после долгих разлук. В общем, он хороший человек. Именно поэтому, с учетом крохотных размеров жилплощади, не хотелось бы желать ему доброго утра с нечищеными зубами.

Похоже, в квартире никого. В два шага я оказалась в ванной, в царстве принадлежностей для бритья. Правда, на ассортимент гелей для душа тоже нельзя было пожаловаться: на железной полочке, подвешенной к оконному шпингалету, стояли рядком флаконы с запахом пачулей, экзотических фруктов, цветков хлопка и зеленого чая.

Обитатели этой квартиры следят за собой и всегда прекрасно пахнут. И кожа их долго будет оставаться упругой и подтянутой, как в рекламе антицеллюлитных средств, — принимать душ при такой температуре все равно что каждое утро проходить сеанс криотерапии ^[9] . Напор воды был слаб, как дамское рукопожатие, к тому же прогрелась она только к пятой минуте мурашечного стояния на поддоне. От побитого кафеля исходил могильный холод. В кухне томно вздыхала газовая колонка.

 

Я поставила на конфорку эмалированную кастрюльку с водой для чая (чай в Европе почти не пьют, чайников, соответственно, не держат) и полезла в холодильник. Вчера Готье — вот же идеальный мужчина! — забил целую полку всевозможными сырами. Сладкие, соленые, плотные, дырчатые, свежие, заплесневелые, круглые, прямоугольные, белые, желтые, оранжевые, красные, зеленые, черные, гладкие, морщинистые, обсыпанные тмином или сухими травами! Все мои вкусовые рецепторы трепетали в предвкушении. Я разложила сыры на маленьком столике и, громко чавкая, чтобы заглушить голос рассудка, призывающий не налегать спросонья на жирное и соленое, принялась пробовать по кусочку от каждого…

За дегустацией я просмотрела всю сериальную программу для домохозяек: в эти невинные часы, зарезервированные для приготовления обеда и игр с детьми, по центральным каналам вовсю показывали голое тело, страстные поцелуи и неприкрытый секс. Французские телефильмы не стесняются этих тем и образов. Потому-то французы так многообещающи в преддверии сентиментальной жизни: они растут с мыслью, что секс есть важная часть ежедневного распорядка. Я не имею ничего против этой установки, но, поскольку до ближайшего сеанса секса оставалось еще минимум восемь часов, мне не хотелось провокаций. Я нашла канал ARTE, аналог нашей «Культуры», — там начинался красивый фильм-сказка с молодой Катрин Денёв и Жаном Марэ. То, что надо для целомудренного утра, решила я и благостно откинулась на подушки с ломтем оссо-ирати.

Это был детский музыкальный фильм про Ослиную шкуру.

Первые пять минут я думала: какая несправедливость, что из-за разногласий с капиталистическим Западом советские дети были лишены таких сказочно сделанных сказок. Режиссеру-постановщику можно было смело давать премию «Сезар», художнику по костюмам и оператору — вручать золотые пальмовые ветви, а Катрин Денёв заочно — корону «Мисс Франции». Во всем этом неописуемо красивом мире была только одна несуразность: придворный осел какал рубинами. Нет, это замечательно, что рубинами, но сам процесс… Эстетики ради сценарист мог бы придумать иной способ синтезирования драгоценных камней в ослином организме. Почему бы ослу, например, не вытряхивать их из ушей или не выбивать копытцем? Возможно, тогда бы фильм прошел кордоны строгой советской цензуры и его прокатная география расширилась бы в разы.

Но с каждой следующей минутой я укреплялась в мысли, что сказка эта чисто французского пользования. Во всех других странах ее показывали бы на закодированных каналах. Итак, королева умерла. Король был так опечален, что прогнал с глаз долой принцессу, которая была слишком похожа на почившую мать и тем самым разрывала ему сердце. Через несколько лет он случайно увидел девушку поющей в саду, поразился ее зрелой красоте и сходству с покойной женой и… решил на ней жениться. На своей дочери. Чтобы подавить слабое сопротивление отвыкшей от отцовской ласки принцессы, он использовал тяжелую манипулятивную артиллерию из разряда «Разве ты не любишь своего отца, не почитаешь его и не хочешь сделать его счастливым?». Героиня Денёв покорно кивала: мол, люблю, почитаю, хочу. Я в ужасе наблюдала за этой сценой инцестуального растления, успокаивая себя тем, что старик король выжил из ума, дочь это прекрасно понимает, но боится потерять право наследования и постарается деликатно урезонить его психопатическое либидо.

Принцесса бежит за советом к фее-крестной, которая в песенно-танцевальной форме разъясняет ей, что молодым девушкам не пристало выходить замуж за своих стареющих отцов. Чудесный опереточный номер, хотя, на мой взгляд, в сюжете избыточный — принцесса наверняка и сама в курсе прописных истин. Поскольку король — самодур и песенно-танцевальные аргументы на него, скорее всего, не возымеют действия, фея предлагает девушке попросить у отца в качестве свадебного подарка платье цвета луны. Эта женщина мудра, подумала я. В своем лесу ей наверняка частенько приходится сталкиваться с неуравновешенными типами, и она знает, как с ними обходиться без риска для здоровья.

Бровки Катрин Денёв расслабленно разъезжаются обратно на свои места, на губах снова появляется беззаботная улыбка — план кажется ей гениальным. Она, талантливо играя смущение, сообщает о своей воле отцу. И в указанный срок получает платье. «Что же делать?» — думает она и снова бежит к фее-крестной. Та предлагает план Б, потрясающий своей оригинальностью, — попросить теперь платье цвета солнца. Отец скрежещет зубами, но соглашается и на этот каприз. Принцесса поражена красотой полученного наряда и идет к крестной уже без прежней прыти. «Он подарил мне платье, оно очень красивое. И вообще, он такой добрый, я так его люблю, почему я не должна выходить за него замуж?» — спрашивает она.

И только тут до меня дошел весь ужас ситуации: оказывается, до этого момента принцессе было совсем не очевидно, почему придется дать отказ отцу-растлителю. Просто она была в смятении из-за его внезапной сентиментальной атаки после долгих лет, в течение которых он беспричинно гнал ее от себя.

Но фея-крестная непреклонна. Она придумывает жестокий, но безотказный план — попросить у короля шкуру осла, экскременты которого обеспечивают государственную казну. На это король точно не пойдет, а если вдруг пойдет, тогда выхода нет — придется бежать из королевства.

Я закусила губу. Все дети в этот момент уже совершенно точно рыдают крокодильими слезами. Пускай уж лучше девушка согласится на инцестуальный брак.

Принцессе тоже жалко осла. Ведь сколько она себя помнит, он какал рубинами и страшно ее забавлял. Да и замуж за отца она выйти совсем не против. Но крестная сказала: «Не положено». Девушка таки просит у отца накидку из шкуры национального достояния. Рыдает, но просит. Король вне себя от гнева, но соглашается. Потому что бес в ребро скребет его так сильно, что он готов оставить государство без единственного источника дохода. Ночью принцесса просыпается и видит перед собой голову убиенного животного… ну и шкуру под ней. Маленькие зрители бьются в истерике. Принцесса тоже рыдает, потому что ей теперь придется уйти из замка, где она выросла, где жарко топят и купают ей ножки в золотой ванночке, бросить отца, за которого она почти собралась замуж, и мечты стать королевой. Но крестная сказала: «Надо!» — а принцесса, как видно из фильма, склонна безоговорочно слушаться старших. И вот она, утирая слезы, накидывает на себя ослиную шкуру… НАКИДЫВАЕТ НА СЕБЯ ОСЛИНУЮ ШКУРУ и бежит из родного дома в соседнее королевство. Новый наряд ей, видно, так нравится, что она не вылезает из него ни днем ни ночью, однако принц этого королевства подглядывает за ней в волшебное зеркало и заболевает от любви. Спасти его может только пирог, испеченный замарашкой в ослиной шкуре, о чем он сообщает перепуганным родителям. Королева намекает на антисанитарию, король настаивает, что заказанный пирог наследник престола будет пробовать только в присутствии придворного врача. Принцесса, не снимая ослиной шкуры, принимается за готовку — впервые в жизни, потому что, чем дуршлаг отличается от терки, ей подсказывает волшебная поваренная книга. Ослиные копытца волочатся по кухонному столу, ниспадают в миску с тестом, придавая будущему пирогу крепкий деревенский аромат.

Присутствие придворного лекаря на дегустации оказывается нелишним: принц едва не ломает зубы о золотое кольцо, коварно подложенное туда Ослиной шкурой. Зуб спасают, но мозг наследника уже необратимо поврежден. Как иначе объяснить, что вместо того, чтобы дать гонцу разнарядку доставить во дворец «девушку, которая носит ослиную шкуру» (она там в королевстве живая достопримечательность, едва ли не туристы с ней фотографируются), он устраивает примерку кольца всем женщинам королевства? Примерка кольца — это поистине эпическая сцена: демократически настроенный принц настоял, чтобы на смотринах присутствовали все без исключения подданные женского пола, включая старух, малолетних детей, нищенок, юродивых и не способных самостоятельно передвигаться.

Короче, принц нашел свою возлюбленную под ослиной шкурой. Играют свадьбу. В разгар пиршества во двор прекрасного барочного замка влетает… ВЕРТОЛЕТ. Я не шучу: натуральный серый вертолет гражданского пользования, без розовых лопастей и позолоченной вязи на стеклах, как будто только что с военно-воздушных учений спасательной бригады. Оттуда выходят король-отец и фея-крестная. Отец расцеловывает блудную дочь, а фея, видя ее тревожное выражение лица, успокаивает: «Не волнуйся, дорогая, он больше не хочет на тебе жениться. Он уже женился — на мне».

Все счастливо улыбаются, занавес, дети идут пить какао.

Я выключила телевизор и долго сидела неподвижно с широко раскрытыми глазами. Час дня — самое время выйти поприветствовать город. Но можно ли без пневматического оружия выходить в город, чьи жители выросли на подобном кино?

* * *

Когда, пройдя триста метров по улице, вы встречаете босоногого буддистского монаха, длиннобородого старика в белоснежных одеждах, женщину, у которой из носа торчит трубка, а к поясу пристегнут аппарат искусственного дыхания, девушку в сари, девушку в пижаме и группу негритянок в ярких, пышных платьях и чалмах, вы чувствуете себя в своей тарелке? Я чувствовала себя посетителем музея естествознания. Для остальных прохожих было в порядке вещей по дороге на работу пересечься с вождем африканского племени в парадной тунике и с обвешанной плюшевыми игрушками японкой фетишисткой — никто даже не поворачивал головы в их стороны. Моя же голова крутилась в разные стороны и иногда проворачивалась вокруг своей оси. Каждый встреченный человек был готовым персонажем для повести. Пройдя мимо террасы кафе, можно было набрать сюжетов на увесистый сборник. Вот, например, эта молодая парочка. Я уже и афишу вижу: драма, в ролях Гийом Канэ, Марийон Котийяр и Одри Тату. Он встречается с ее лучшей подругой, но их тянет друг к другу, они ничего не могут и не хотят с этим поделать, потому что фильмов про морально возвышающую дружбу во французском кинематографе гораздо меньше, чем про разрушающую и нездоровую любовь. В конце Марийон Котийяр срывается с моста. А эта пара в возрасте — соседи по лестничной площадке, оба вдовцы. Однажды они столкнулись у лифта, он вдохнул запах ее «Шанель № 5», а она — безымянного лавандового одеколона, и они одновременно подумали, почему бы не попытаться построить что-то новое на склоне лет; но призраки прошлого здорово досаждают им — почившие супруги не желают делить их с другими даже после смерти. Мистический триллер.

А этой барышне сегодня не повезло: ей не продлили контракт стажера в издательстве, и теперь, похоже, придется возвращаться к родителям в Лотарингию, ведь срок оплаты аренды ее двадцатиметровой студии истекает через неделю, и это последние триста евро, что у нее остались. Смятение чувств она запивает капучино и закусывает эклером. Начало романтической комедии.