Краткая биография Л. Н. Гумилёва

 

 

Лев Николаевич Гумилёв родился 1 октября 1912 года в семье двух поэтов – Николая Степановича Гумилёва и Анны Андреевны Ахматовой в городе Царское Село. С младенческого возраста он был передан на попечение бабушке – Анне Ивановне Гумилёвой, жившей в небольшом имении в Тверской губернии. С родителями мальчик виделся очень редко, отец находился в постоянных разъездах (с 1914 г. – на войне), мать была погружена в главное дело своей жизни – поэзию. Вскоре семья распалась, и маленький Лев остался жить с бабушкой, о которой навсегда сохранил самые теплые воспоминания – добрейшей души человек, она, как могла, заменила ему родителей.

В 1921 году Николай Гумилёв был обвинён в контрреволюционном заговоре и расстрелян…

В 1929 году, в возрасте семнадцати лет, Лев переезжает к матери в Ленинград для того, чтобы продолжить учебу. Анна Ахматова живет в это время на квартире у своего третьего мужа, профессора искусствоведения Пунина. Хозяин встречает его неласково, но оставляет. Спит Лев на сундуке, в неотапливаемом коридоре. Пунин открыто дает понять, что новый жилец – семье в тягость, что он «не может кормить весь Ленинград». Но юноше деваться некуда, приходиться терпеть.

В 1930 году Лев Гумилёв подает документы в Герценовский институт, но ему отказывают в поступлении из-за дворянского происхождения. Он устраивается рабочим в экспедицию и уезжает в Сибирь. Три года Гумилёв работает в различных экспедициях на низших должностях. В перерывах живет в Ленинграде по квартирам у знакомых. Иногда ему позволяют обедать у Пуниных. В 1934 году ему, наконец, удается поступить в университет на исторический факультет. Лев счастлив! Наконец-то он может заняться своим любимым делом – историей.

Но вскоре судьба наносит ему первый серьезный удар. В августе 1935 года его арестовывают по доносу. Как позже вспоминал Гумилёв, после убийства Кирова в Ленинграде «началась какая-то фантасмагория подозрительности, доносов, клеветы и даже (не боюсь этого слова) провокаций». Всем известно, что он сын царского офицера и «контрреволюционера». В ходе расследования выясняется, что за студентом Гумилёвым ничего нет (в 35-м году еще можно было оправдаться), и его выпускают уже в ноябре. Однако из университета на всякий случай выгоняют. «В ту зиму я очень бедствовал, даже голодал», – вспоминал Лев Николаевич.

Только в конце 36-го года, благодаря помощи ректора университета Лазуркина (который сказал: «Я не дам искалечить жизнь мальчику»), Гумилёв восстанавливается сразу на третий курс. Сдает экзамены экстерном.

Продолжается спокойная жизнь недолго. В 1938-м году его снова арестовывают. На этот раз по доносу профессора филологии Пумпянского, которого Лев уличил во лжи прямо на лекции, когда речь зашла о поэзии Николая Гумилёва – профессор буквально издевался над «контрреволюционным поэтом».

Вот что вспоминал об этом аресте сам Лев Николаевич: «По мере чтения доноса следователь Бархударян все больше распалялся. В конце он уже не говорил, а, матерясь, кричал на меня: «Ты любишь отца, гад! Встань…к стене!..» Да, в этот арест все было уже по-другому. Тут уже начались пытки.…Так как я ни в чем не хотел признаваться, то избиение продолжалось в течение восьми ночей». Следователь кричал подручным: «Бейте по голове! Он умный!» Помимо обвинений в заговоре против советской власти от арестанта требуют, чтобы он отрекся от отца. Лев на это не идет и ничего не подписывает. Гумилёву дают 10 лет «за терроризм» и отправляют на Беломорканал. После двух месяцев работы на лесоповале он доходит до полного истощения. От гибели его спасает только то, что его дело возвращают на доследование – прокурор требует расстрела. Заключенного доставляют в Ленинград. Но в это время расстреливают самого Ежова и того прокурора, который требовал высшей меры. В конце концов, Гумилёв получает «всего» 5 лет, и этапируется в Норильск.

Но перед этим, в ленинградской тюрьме, он переживает первое озарение, связанное с будущей теорией этногенеза: ««Кресты» показались мне после лагеря обетованной землей. Там можно было залезть под лавку и лежать. И у меня возникла мысль о мотивации человеческих поступков в истории. Почему Александр Македонский шел в Индию и Среднюю Азию, хотя явно там удержаться не мог и грабить эти земли не мог, не мог доставить награбленное к себе, в Македонию, и вдруг мне пришло в голову, что его что-то толкало, что-то такое, что было внутри него. Я назвал это «пассионарность». Я выскочил из-под лавки, побежал по камере. Вижу: на меня смотрят как на сумасшедшего, и залез обратно. Так мне открылось, что у человека есть особый импульс, называемый пассионарностью.… Это не просто стремление к иллюзорным ценностям: власти, славе; это алчность, стремление к накоплению богатств, стремление к знанию, стремление к искусствам».То есть это тот мотор, который все двигает.

В Норильске Гумилёв работает сначала на общих работах, самых тяжелых, затем его повышают до геотехника. В марте 1943 года он освобождается и, поскольку выезд ему запрещен, полтора года работает на Севере в геологической экспедиции. В 1944 году просится добровольцем на фронт. Начальство сначала отказывает, потом все-таки отпускает.

Вспоминая Дальний Север, Лев Николаевич писал: «Я в тех местах провел 1,5 года, и после этого мне первая линия фронта показалась курортом». В мае 1945 года он пишет в письме другу: «О себе: я участвовал в 3 наступлениях: а) освободил Западную Польшу, б) завоевал Померанию, в) взял Берлин, вернее его окрестности… Добродетелей, за исключением храбрости, не проявил, но, тем не менее, на меня подано на снятие судимости… Солдатская жизнь в военное время мне понравилась. Особенно интересно наступать, но в мирное время приходится тяжело».

После демобилизации Гумилёв возвращается в Ленинград. Мать встречает его очень радостно, они разговаривают всю ночь, она читает сыну свои новые стихи. С Пуниным Ахматова уже рассталась, у нее две комнаты, одну из них она отдает сыну.

Гумилёв восстанавливается в университете. Декан истфака Мавродин разрешает сдать экзамены за 4-й и 5-й курс экстерном. «Декан…встретил меня также ласково и приветливо, называл «Лёва», – вспоминал Гумилёв. Студенту уже 33 года. Надо наверстывать упущенное. За один месяц (!) он сдает все экзамены за два курса и сразу же поступает в аспирантуру института Востоковедения. Уже в следующем 46-м году Гумилёв представляет кандидатскую диссертацию. Но защититься ему не дают. Как раз в это время выходит известное постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», где жестокой критике подвергаются Ахматова и Зощенко. Льва Николаевича выгоняют из аспирантуры с «волчьим билетом». Они с матерью остаются без средств, опять наступают голодные дни. В конце концов, Гумилёву удается устроиться библиотекарем в сумасшедший дом на мизерную зарплату. Через полгода он получает положительную характеристику и еще через полгода в декабре 1948 г. блестяще защищается в ЛГУ. Это удается сделать благодаря помощи ректора ЛГУ Вознесенского, который на свой страх и риск берет молодого ученого под свою опеку.

Меньше чем через год, осенью 1949 г. следует новый удар, Гумилёва опять арестовывают. На этот раз по доносу «коллег» из института Востоковедения. Коллеги (в большинстве скрытые троцкисты) заметили молодого перспективного ученого, и за «своего» явно не приняли. Позже, вспоминая годы репрессий, Лев Николаевич обычно ограничивался фразой: «да было такое время, когда вожди сажали вождей, соседи – соседей, а ученые – ученых»… Время для доноса было выбрано самое подходящее: в Ленинграде начинаются репрессии по известному «Ленинградскому делу» – руководство города, помимо всего, обвиняют в «русском национализме». Гумилев своих православно-консервативных взглядов не скрывает, притом – он сын опальной Ахматовой – этого достаточно.

Позже Гумилёв скажет: «Первый раз меня посадили за папу, второй – за маму». Но это – если говорить о главных «аргументах», однако были и другие: Гумилёв просто не вписывался в тогдашние идеологические рамки. При Сталине хотя и произошел поворот на национально-патриотические рельсы, но все-таки не до конца. Тогда, как говорил Сталин, были «оба уклона хуже», – и левый и правый. (Имелись в виду троцкисты и бухаринцы, но это же касалось и других уклонистов.) Гумилёв оказался уклонистом- традиционалистом, да еще с евразийским оттенком, а это при монополии марксизма в идеологии и засилье «интернационалистов» в гуманитарной науке рассматривалось как опасная ересь. Как «русский шовинизм».

На допросах следователь обвиняет его в антимарксистских взглядах и добивается признания: «Скажи в чем ты виноват, а в чем ты не виноват, мы и сами знаем.…На тебя доносов, знаешь, сколько написано?» И добавляет: «Ну и нравы же у вас там!». (Имеется в виду круг гуманитарной научной «интеллигенции».) Гумилёв не признает себя виновным, он действительно в недоумении – за что? Прокурор ему на это откровенно говорит: «Вы опасны, потому что вы грамотны. Получите десять лет». И Гумилёв их получает.

Далее следуют лагеря в Караганде, Междуреченске, Омске. Опять – тяжелые общие работы, на которых Гумилёв быстро «доходит». Выжить уже не надеется. Но тут ему вновь везет – его, полумертвого, помещают в больницу, где он получает инвалидность. После больницы работает помощником библиотекаря. Это дает возможность заниматься любимым делом. Он пишет в черновиках историю хуннов и половину истории древних тюрок по тем книгам и научным журналам, которые ему присылают с воли (это уже можно). «Пишу как монах, по ночам». Мать посылает ежемесячные посылки на разрешенную сумму в 200 рублей (20 рублей новыми советскими). Это позволяет хоть и впроголодь, но выжить. На фотографии начала 50-х годов, сорокалетний Гумилёв выглядит стариком.

В 1956 году дело Гумилёва пересматривается, и его освобождают с полной реабилитацией. В общей сложности он проводит в заключении 14 лет. Освобождению способствует и то обстоятельство, что профессора Артамонов и Окладников, а так же академики Струве и Конрад пишут на него положительные характеристики. Гумилёв возвращается в Москву, где в это время находится Ахматова, но здесь его ждет разочарование – мать встречает сына совсем не так, как он ожидал. «Когда я вернулся, к сожалению, я застал женщину старую и почти мне незнакомую. Её общение за это время с московскими друзьями – с Ардовым и их компанией, среди которых русских, кажется, не было никого – очень повлияло на неё, и она встретила меня очень холодно, без всякого участия и сочувствия. И даже не поехала со мной из Москвы в Ленинград, чтобы прописать в своей квартире. Меня прописала одна сослуживица, после чего мама явилась, сразу устроила скандал – как я смел вообще прописываться?! (А, не прописавшись, нельзя было жить в Ленинграде!) После этого я прописался у неё, но уже тех близких отношений, которые я помнил в своём детстве, у меня с ней не было».

К этому можно добавить, что, после 1953 года Гумилёв неоднократно писал матери о том, чтобы она начинала хлопотать за него – это уже могло дать результат. Но Ахматова тогда особой активности почему-то не проявила. Сын в недоумении, и очень расстроен – что мешает?.. Что-то, видимо, мешало. Или кто-то. Позже, во время очередной размолвки, мать в сердцах скажет сыну: «Я посылала тебе посылки! Тебе этого мало?!»…

После лагеря Гумилёв несколько месяцев мыкается в поисках работы. Устроиться по специальности не может. Но ему опять везет на хороших людей. Профессор Артамонов, «преодолевая очень большое сопротивление», принимает Гумилёва на работу к себе, в Эрмитаж, на ставку беременных и больных. Вскоре Лев Николаевич получает маленькую комнату (12 кв.м) в коммуналке. Он счастлив – наконец-то, на пятом десятке лет у него есть собственное жилье!

Гумилёв начинает усиленно работать. В 1960 году он издает книгу «Хунну», в 1961 году защищает докторскую диссертацию по древним тюркам. Эта защита стоила ему больших нервов: сначала все в том же институте Востоковедения его диссертацию «теряют», затем отказывают в рецензии… Позже Гумилёв оформляет диссертацию в книгу «Древние Тюрки», которую печатают без задержки. «Нужно было возражать против территориальных притязаний Китая, и как таковая моя книга сыграла решающую роль. Китайцы меня предали анафеме…», – вспоминал Лев Николаевич.

После книги «Открытие Хазарии», которая с большим интересом была встречена географами, Гумилёва приглашают в ЛГУ, на географический факультет. Позже он вспоминал: «Это было самое мое большое счастье в жизни, потому что географы в отличие от историков, и особенно востоковедов, меня не обижали». Только к пятидесяти годам (!) Лев Николаевич получает возможность работать со студентами: «Я просто был счастлив, что я могу ходить на работу, что я могу читать лекции. На лекции ко мне приходили не только студенты (не смывались, что всех удивляло), но даже в большом количестве вольнослушатели». Лектором он был изумительным. Кроме уникальной эрудиции, Гумилёв обладал довольно редким для преподавателя талантом – говорить увлекательно и очень ясно о самых сложных вещах.

Одну за другой ученый пишет книги: «Поиски вымышленного царства» и «Хунны в Китае». Первая вызывает критику академика Рыбакова, который пишет разносную статью. Гумилёв отвечает статьей, в которой показывает, что академик в своей критической статье допустил 3 принципиальных и 42 фактических ошибки. Так он зарабатывает еще одного врага. Но по-другому Гумилёв не может, будучи в жизни добрейшим и очень тактичным человеком, во всем, что касается дела, он непреклонен и даже беспощаден.

Вторая книга, «Хунны в Китае» издается с большим трудом. Редактор Востокиздата Кунин всячески препятствует изданию. В конце концов, книга выходит, но – на картах «перепутаны» все названия, и нет указателя, который сначала портят, переменив страницы, а затем просто «забывают» вставить.

После выхода первых книг по истории Внутренней Азии, которые закрывали белое пятно в домонгольской истории, Гумилёв приступает к главному делу своей жизни – пассионарной теории этногенеза. Он пишет фундаментальную работу «Этногенез и биосфера Земли». В научных кругах она производит эффект разорвавшийся бомбы! Те, кто поумнее сразу понимают, что концепция Гумилёва это больше, чем просто новое слово в науке. Это – революция. Найден новый метод в понимании истории, который не только не уступает по масштабу уже устаревшему – марксистскому, но безусловно превосходит его по глубине и исторической правде. Гумилёв убедительно доказывает, что его концепция не очередная научная спекуляция – она работает и подтверждается практикой. Это как раз то, что отвечает вызовам времени и дает выход на очень серьезные вещи – идеологию, политику, геополитику.

В связи с этим у Льва Николаевича начинаются новые трудности. Для того чтобы напечатать книгу, надо пройти обсуждение. Но обсуждать ее ни один институт не берется, отвечая, что «это не по нашей специальности». В этом есть своя правда – работа действительно новаторская – на стыке наук. Тогда Гумилёв решает защитить ее как вторую докторскую по географии, что с большим успехом и делает в 1973 году. Но ВАК работу не утверждает на том основании, что она «больше, чем докторская, а поэтому и не докторская». В конце концов, обходным путем (опять помогают добрые люди) удается получить разрешение на депонирование книги в ВИНИТИ – Всесоюзном институте научной и технической информации (1979 г.). Однако депонирование резко ограничивает круг читателей. Сразу взять книгу нельзя, надо делать заказ и ждать своей очереди. Это почти спецхран. Издать свою главную книгу Гумилёву удается только в 1989 году.

История с депонированием так же не обходится без неприятностей. «Было три выпуска по 10 авторских листов. Первый выпуск прошел легко и спокойно, но потом редакторша Ольга Николаевна Азнем украла остальные два выпуска, унесла их к себе домой и показывала своим знакомым.…Но когда оказалось, что это такое нарушение, скажем мягко, равносильное преступлению, за которое полагается от 3 до 8 лет…она ее сразу принесла». Но все-таки, как могла, навредила – не предупредила о том, что в машинописи должны быть поля с двух сторон (для копирования), и некоторые буквы забила грязно шрифтом на машинке. Всю книгу пришлось перепечатывать заново…

С начала 70-х годов усиливается давление на Гумилёва, как на лектора. Его курс в Ленинградском университете сокращают до минимума, а время от времени вообще запрещают читать лекции. По воспоминаниям заведующего кафедрой географического факультета профессора С. Б. Лаврова, из парткома ЛГУ тогда периодически следовали указания «приостановить» лекции Гумилёва. Очевидно, в партком звонили с «самого верха». В таких случаях Лев Николаевич просил самого близкого ученика Константина Иванова: «Костя, читайте лекции! Не прекращайте читать!». Надо было, во что бы, то не стало, сохранить курс. Это давление на преподавателя Гумилева продолжается до середины 80-х годов.

Большие неприятности доставлял Льву Николаевичу институт этнографии, который возглавлял академик Бромлей. (Гумилёв называл его в шутку: «Бармалей»). Это имело свои причины. Целый институт работает над проблемой этногенеза и приходит к выводу, что нация – явление социальное (?!), но тут вдруг появляется какой-то историко-географ Гумилёв, который своей концепцией разбивает все привычные марксистские представления. (Что, впрочем, не мешало Бромлею использовать идеи Гумилёва в своих докладах, книгах и статьях. Об этом плагиате написал Константин Иванов в «Известиях географического общества», №3 за 1985 год). Этими же причинами объясняется и недоброжелательность многих коллег-историков: Гумилёв своей теорией вдребезги разрушал окаменевшие концепции и постулаты, десятилетиями повторявшиеся в монографиях и учебниках. Причем делал это так аргументировано, что спорить с ним было просто невозможно.

Это сегодня его теория заняла прочное место в науке, и количество гумилевцев с каждым годом прибавляется, а тогда приходилось тяжело. Те академики, которые писали на Гумилёва доносы в ЦК КПСС (Бромлей, Рыбаков, Григулевич), не отвечали на его призывы вступить в открытую дискуссию. Они были люди умные и прекрасно понимали, что гарантированно проиграют. Поэтому действовали, как это зачастую принято у «творческой интеллигенции», за спиной, исподтишка. Их статьи печатали, а Гумилёву почти никогда не давали ответить. Его вообще очень мало и трудно печатали в 70-х – первой половине 80-х гг. Бромлей как-то откровенно заявил: «Я не могу дискутировать с Гумилевым, у него быстрая реакция, а я тугодум», и, вообще, «Гумилев ходит по всемирной истории как по своей квартире!». Льву Николаевичу оставалось только вышучивать своих недоброжелателей. Иногда довольно едко. В одном письме (позже опубликованном) он писал: «Что же касается собственных позитивных высказываний Ю.В. Бромлея, то я воздержусь от суждений, следуя изречению, приведенному Оскаром Уайльдом, который, будучи… в ковбойском поселке, прочел в трактире такой плакат: «Не стреляйте в пианиста, он играет, как может».

Анатолий Лукьянов, занимавший в конце 1980-х годов очень высокий пост в партийной иерархии, вспоминал, с каким трудом приходилось пробивать издание последних книг Гумилёва: «Древняя Русь и Великая степь», «Тысячелетие вокруг Каспия», «Конец и вновь начало» и др. И это несмотря на смягчение цензуры во времена «перестройки». (Красноречивый факт: когда «Древняя Русь…» была, наконец, отпечатана, кто-то «на корню» скупил весь тираж (!) и вывез на грузовиках в неизвестном направлении. Понадобилось вмешательство Лукьянова, чтобы напечатать новый тираж.) Лукьянов писал: «Разного рода деятели от науки, сплотившиеся вокруг очередного вельможи, не читавшего ни одной работы автора теории этногенеза, умело внушали своему патрону, что «гумилевщина» сродни антимарксисткому идеализму, географическому детерминизму, шовинизму, национализму и т. д.».

В чем только Гумилёва не обвиняли. И в «биолого-энергетическом» подходе к истории (Ю. Афанасьев), и в евразийстве, которое трактовалась как вредная «имперско-изоляционистская установка» (А. Янов и другие ярые «демократы»), и в антипатриотизме, за его «симпатии к агрессорам и завоевателям монголо-татарам». «Я удивляюсь, – говорил Гумилёв, – как это меня не обвинили еще и в космополитизме: был бы полный набор, вместе с русофобией»

За Львом Николаевичем еще с конца 50-х годов был установлен постоянный, негласный надзор КГБ, который усилился с начала 70-х гг. в связи с развязанной Андроповым борьбой с «русским национализмом». Это так же отпугивало многих коллег-историков. Соседям по квартире (ученый всю жизнь прожил в коммуналках, и только незадолго до смерти получил отдельную квартиру) было поручено «присматривать» за ним. Сначала это был сосед-милиционер; но он оказался человеком добрым и особенно не надоедал. На другой квартире за Гумилёвым следил сосед, работавший тюремным надзирателем. Этот был недобрый и выполнял свои обязанности весьма усердно. В отсутствие Гумилёва в комнате систематически проводились обыски; искали что-то в бумагах. Один раз Лев Николаевич, разозлившись, написал записку: «Начальник, когда шмонаешь, книги клади на место, а рукописи не кради. А то буду на тебя капать!», – и положил в ящик письменного стола… Все это, конечно, нервировало. В день своего 70-летия, в 1982-м году, Гумилёв с некоторым облегчением заметил: «После 70-ти у нас не сажают за политику». Старый лагерник не исключал возможности ареста.

Его отношения с матерью после 1956 года продолжали ухудшаться. Последние пять лет, до ее смерти в 1966 году, они совсем не виделись. Последняя встреча произошла накануне защиты Гумилёвым докторской диссертации: «она …выразила свое категорическое нежелание, чтобы я стал доктором исторических наук, и выгнала меня из дома. Это был для меня очень сильный удар, от которого я заболел». Поводом для ссоры было требование Ахматовой, чтобы сын, хорошо знавший восточные языки, продолжал помогать ей делать переводы стихов – это давало основной заработок. Но Гумилёв отказался – на носу защита.

Позже, правда, совсем по другому поводу, Лев Николаевич скажет: «Поэт, как правило, помещает в центр мира себя, он – эгоист, ученый, если это настоящий ученый, помещает в центр мир, который он изучает»…

Много сил отняла у Гумилёва тяжба за архив Ахматовой. После ее смерти им завладели «друзья» Ахматовой: родственники Пунина, Ардовы и другие. Бумаги были вывезены в первую же ночь. Незаконные владельцы сразу же начали распродавать архив по частям. Гумилёв же, будучи единственным законным наследником, хотел передать архив целиком государству. Причем бесплатно. «Друзья» отреагировали на это в своем стиле: «Мы всегда говорили, что он ненормальный!». Пришлось судиться. После долгой волокиты суд отказал в иске о взыскании в пользу государства денег (очень больших по тем временам) с «друзей» Ахматовой, и передачи прав Гумилеву. Закон был на стороне Гумилёва, но он проиграл. Судья потом сказала: «Вам как всегда не повезло…». В конце 90-х годов 23 записные книжки Ахматовой всплыли в Италии.

И, тем не менее, несмотря на все неприятности, Гумилёв был доволен своей жизнью после лагеря: «Этот последний период моей жизни был для меня очень приятным в научном отношении, когда я написал все основные свои работы»… Всего он написал 12 книг. Наука была смыслом его жизни. Самым страшным наказанием для Гумилёва было лишение возможности заниматься научной работой. Как вспоминали близкие к нему люди: «Мозг у него работал постоянно, как мотор». Отдыхать Лев Николаевич не умел. Один раз уговорили поехать в санаторий подлечиться. (У него была язва желудка и больная печень, позже открылся сахарный диабет). Гумилёв с трудом выдержал неделю отдыха, и вернулся домой – писать…

Спустя 10 лет после освобождения наконец-то налаживается его личная жизнь. В 1967 году Лев Николаевич, в возрасте 55 лет, женится на Наталье Викторовне Симоновской. Брак оказался очень счастливым. Жена оставляет свою работу (она художник) и полностью посвящает себя мужу – налаживает быт, печатает на машинке – обеспечивает тылы. «Мой ангел-хранитель» – говорил про нее Гумилёв. Как позже вспоминали их друзья, Наталья Викторовна подарила Льву Николаевичу еще 10 –15 лет жизни.

 

Лев Николаевич, вспоминая о своем прошлом, как-то признался: «Я хотел стать священником, но мой духовный отец сказал мне: «Церковных мучеников у нас хватает. Нам нужны светские апологеты». И я стал светским апологетом»...

Известно, что тяжкий крест достается тому, кто может его нести. Гумилёв был глубоко верующим человеком. Бог провел его через страшные испытания. Но Бог хранил его. И помогал ему.

В своей автобиографии, составленной в 1986 году, Гумилёв писал: «Итак, я считаю, что творческий вклад в культуру моих родителей я продолжил в своей области, оригинально, не подражательно, и очень счастлив, что жизнь моя прошла не бесполезно для нашей советской культуры».

Писатель Дмитрий Балашов вспоминал об одном разговоре с Учителем, как он называл Гумилёва. «Я умру в 1991 году, – сказал как-то Лев Николаевич года за четыре до смерти. Книги его еще только собирались выходить. – Не умирайте, Лев Николаевич! – серьезно попросил я его. – Почему? – Потому что, пока книги не вышли, вы должны жить, дабы они вышли без изменений, и после того – дабы не было искушения переврать написанное вами».

Лев Николаевич Гумилёв дожил до выхода своих книг. Он умер в июне 1992 года.

Вся его жизнь была борьбой, которая не прекращалась ни на минуту. И эта борьба была посвящена одной цели – служению Истине!

На таких людях держится не только наука.

Земля русская держится.

 

 

А всё-таки я счастлив,

Я всегда писал, что думал,

а не то, что велели.

Л. Н. Гумилёв

Введение

Этногенез – это процесс рождения, расцвета, старения и умирания народов (этносов). Первым открыл и описал законы этногенеза русский историк и этнолог Лев Николаевич Гумилёв (1912-1992 гг.). Его открытие дало нам универсальный ключ к пониманию законов исторического процесса. Это очень важно для нас, ибо мало знать историю, её надо понимать. А понимают её сегодня, увы, немногие…

Гумилёв отмечал, что учёные издавна искали ответы на вопросы: почему возникают и исчезают, казалось бы, незыблемые империи и царства, почему одни народы приходят на смену другим, откуда появляются новые культуры и религии? Ответы получались, естественно разные, ибо история многогранна: она может быть историей социально-экономических формаций или военной историей, историей культуры или религии. Историки юридической школы, писал Гумилёв, изучали законы и типы государственного устройства, другие учёные делали упор на индивидуальную психологию. Историки-марксисты рассматривали историю через призму развития производительных сил, как последовательную смену социально-экономических формаций: первобытной, рабовладельческой, феодальной, капиталистической, коммунистической. То есть, как процесс линейный и непрерывный, идущий от низшего к высшему. И это действительно так (пока), если иметь в виду технический прогресс. Не стоит на месте и общество. Социальное развитие – это спонтанное, непрерывное движение по спирали (раньше считалось, что – вверх…).

Но если рассматривать историю наций, т. е. этническую историю человечества, мы увидим, что она прерывна, так как имеет свои «начала» и «концы». «К сожалению, – говорил Гумилёв, – идея дискретности (прерывности) истории не получила всеобщего признания у основной массы, как учёных, так и обывателей, свято верующих, что «завтра будет лучше, чем сегодня».

И, добавим, в этом нет ничего удивительного. Обыватель (в том числе и образованный обыватель) устроен так, что дальше «собственного огорода» он ничего не видит и видеть не хочет. Обывателю кажется, что мир, который он наблюдает, был таким всегда (а если и происходят в нем какие-то изменения, «то это – прогресс»). Видеть историю в движении, дано не каждому. Для этого надо смотреть на нее не с позиций мыши, а с «высоты полета орла». То есть видеть не только историю последних десятилетий или даже веков, а гораздо дальше – видеть колебания истории в течение тысячелетий. И не только в каком-то одном месте, например, в Европе и Средиземноморье (как это делал Маркс и многие другие ученые), но и в Китае, Индии, Центральной Азии – везде.

Во избежание путаницы и бесплодных споров Гумилёв учил наблюдать историю в пяти приближениях.

Приближение № 1 (самое общее). «Это огромная спираль – путь исторического развития: Нижний ее конец теряется в густых лесах… в пещерах, где высокие смуглые люди делили тушу мамонта, разрезая мясо кремневыми ножами. Верхний конец уходит в будущее, которое представляется нам как полное торжество человека над природой, но описывать его я не берусь, предоставляя это занятие авторам научно-фантастических романов. Наша письменная история – всего один виток этой гигантской спирали.

В первом приближении мы наблюдаем три нити закономерности общечеловеческого развития: демографический взрыв, технический прогресс и смену социально-экономических формаций…

Приближение № 2. Сразу пропадет спираль и останется только один ее виток длинной около 5 тыс. лет… Это те самые исторические культуры, которые то и дело сменяют друг друга, веками сосуществуя на поверхности планеты Земля. Так заря Эллады, когда базилевсы с дружинами разоряли Трою, – XII в. до н. э. – по времени совпала с закатом Египта… Так при агонии золотой Византии – XIII в. н. э. – возносились знамена франкских рыцарей и бунчуки монгольских богатырей. А когда изнемогал от внутреннего кризиса Средневековый Китай – XVII в., – тут же поднялся трон маньчжурского богдыхана… И каждый из этих подъемов был связан с явлениями этногенеза – появлением новых народов путем коренного преобразования прежних…

Приближение № 3. Мы увидим только одну культуру, переживающую свою юность, зрелость и старость. Перед нами предстанет картина социальной борьбы… (В Древнем Риме, или в Монголии, или в Арабском халифате.) Каждая культура будет видна отдельно, все остальные окажутся для нее только фоном, объясняющим отдельные события политической истории, но не собственные ее ритмы.

При приближении № 4 мы увидим уже не всю историю культуры как целого, а только отдельную эпоху. Социальные противоречия станут расплывчаты, а отчетливы и выпуклы – характеры отдельных людей. Тогда историк будет говорить… о легкомыслии Помпея, предусмотрительности Цезаря, влюбчивости Антония и расчетливости Октавиана. История будет казаться поприщем для соперничества великих людей, хотя известно, что сама идея обманчива. Фоном станет эпоха, которую рассматривали в предыдущем приближении как основную и конечную цель изучения. Но это еще не предел.

Возможно еще приближение № 5, при котором в поле зрения оказывается один человек. Как ни странно это приближение используется очень часто. Если этот человек Пушкин – возникает пушкиноведение, если Шекспир – шекспирология. Но здесь история смыкается с биографическим жанром и перестает быть сама собой. Шкала историоскопа исчерпана».

 

Основная идея Гумилёва заключается в том, что этнос отличается от общества. Он существует параллельно обществу, независимо от тех социальных формаций (систем), которые это общество переживает и только коррелирует с ними, взаимодействует в тех или иных случаях. Этногенез является как бы фоном, на котором развивается социальная жизнь.

«Таким образом, социальная и этническая истории не подменяют друг друга, а дополняют наше представление о процессах, происходящих на поверхности Земли, где сочетается история природы и история людей», – писал Гумилёв.

Причиной образования этноса по Гумилёву является пассионарный (энергетический) толчок. «Каждый этнос развивается как любая система: через фазу подъёма к акматической фазе, т. е. фазе наибольшего энергетического накала, затем идёт довольно резкий спад, который выходит плавно на прямую – инерционную фазу развития, и как таковой он затем постепенно затухает, сменяясь другими этносами». То есть, сначала – вспышка, подъем, затем – энтропийный процесс затухания от воздействия окружающей среды.

Таким образом, исторический процесс идёт не по прямой восходящей линии, как мы видим это у Маркса и либералов-прогрессистов, а волнообразно – т. е. представляет собой «пучок переплетённых между собой разноцветных нитей – индивидуальных этногенезов разных этносов, которые взаимодействуют друг с другом разным способом». (Приближение № 2) Иногда, отмечал Гумилёв, этносы бывают комплиментарны, т. е. симпатизируют друг другу, иногда, наоборот враждуют, иногда это идёт нейтрально. И все они, прожив отмеренный природой срок, исчезают, уступая место другим этносам. (Хотя бывают и исключения – зигзаги этногенеза.)

Посмотрим на историю Европы. Когда-то на ее территории жили римляне, древние греки, галлы, готы. Где они сегодня? Умерли, уступив место французам, немцам, шведам, итальянцам и другим народам, составившим европейский суперэтнос (группу близких этносов), который, в свою очередь, прожил уже более тысячи лет и успел состариться. А до него в Средиземноморье последовательно возникали и исчезали суперэтносы древности: римский, византийский, арабский. На территориях Северной Евразии, которые занимала Российская империя и СССР, в древности существовали, сменяя друг друга, военные империи скифов, хуннов, тюрок, монголов. Они тоже исчезли, уступив место русским и близким им народам, образовавшим российский суперэтнос.

Гумилёв всегда подчеркивал, что историческая наука должна опираться на строго проверенные факты, а не на мифы и благие пожелания. Факты же говорят о том, что все в природе обновляется. Рождается и умирает. И этносы здесь не исключение… Понятно, что все народы имеют своих предков, так же как все народы имеют свою культуру, которая, иногда проходит нитью через нескольких этнических предков (яркий пример – китайцы). Но надо разделять родителей и потомков, этнос и культуру, этническое имя, иногда доставшееся по наследству от исчезнувшего древнего этноса, и конкретный этнос (например – древние евреи и евреи современные). Главный закон этногенеза Гумилёв сформулировал просто – «Конец и вновь начало».

Заслуга Льва Гумилёва в том, что он первый в истории мировой науки четко ответил на вопросы: почему возникают и умирают народы, какие фазы они проходят на своём жизненном пути, и главное – какой мотор всё это двигает.

 

Конечно, свою теорию Гумилёв построил не на пустом месте. У него были предшественники, которые искали (и находили) закономерности развития цивилизаций или, по Гумилёву, – суперэтносов. Одним из первых был русский учёный Н. Я Данилевский (60-70-е гг. XIX в.) с его культурно-историческими типами; затем немец О. Шпенглер с «Закатом Европы» (нач. ХХ в.). Потом англичанин А. Тойнби, который считается на Западе «отцом циклизма» и «дедушкой» современной теории «столкновения цивилизаций» (заново сформулированной С. Хантингтоном в 90-х гг. ХХ в.). Близок к ним К. Леонтьев с идеей перехода от «цветущей сложности» к «вторичному упрощению» (кон. XIX в.), а так же П. Сорокин со своей «Социокультурной динамикой» (сер. XX в.). Француз Г. Лебон одним из первых разработал вопросы национальной психологии (нач. XX в.).

Первое серьёзное научное исследование этноса принадлежит русскому учёному-эмигранту С. М. Широкогорову, которого можно считать непосредственным предшественником Л. Н. Гумилёва (20-е гг. ХХ в.). И, наконец, евразийцы: П. Савицкий, Г. Вернадский, Н. Трубецкой и др. (20 – 30-е гг. XX в.), которых Гумилёв очень ценил и признавал своими духовными наставниками. Себя он называл «последним евразийцем».

Ученый признавался, что не смог бы построить свою теорию без двух очень важных научных открытий, сделанных в 30 – 40-е годы XX века. Первое – учение о биосфере В. И. Вернадского, которое объяснило природу «биохимической энергии живого вещества биосферы», по Гумилёву – пассионарности. И второе открытие – это общая теория сис