III. Лакан: структура детерминации

III.1.

Но что делает язык детерминирующей структурой? Бинар­ность, бинарная структура, та самая, которой столько занимались лингвисты от Соссюра до Якобсона, та самая, что лежит в основе алгебры Буля (и стало быть, работы ЭВМ) и теории игры.

¹¹⁷ Ibidem, pag. 411. Но это вопрос Ницше. Ср. также Foucault, cit., pag. 330.

¹¹⁸ "Кто же этот другой, к кому я привязан сильнее, чем к самому себе, ибо в самой потаенной глубине самого себя, там, где происходит самоотождествление, я нахожу не себя, а его, меня подталкивающего". Ibidem, pag. 523-524

¹¹⁹ "который даже к моей лжи вызывает как к гарантии собственной истинности". Ibidem, pag. 524, 525.

¹²⁰ "это не то, что может быть объектом познания, но то несказываемое (Фрейд), что составляет мое существо и свидетельствует о том, что я лучше и больше выявляюсь в капризах, аберрациях, фобиях и пристрастиях, чем оставаясь в облике соблюдающего приличия человека". Ibidem, pag. 121.

¹²¹ Ibidem, pag. 526. Ср. также pag. 642.

Цепь означающих формируется при помощи наличия и отсутст­вия признака: игра, в которой мальчик, еще ребенок, отмечает чередованием слогов исчезновение и появление (fort-da!)¹²² предме­та, "ce jeu par où l'enfant s'exerce à faire disparaître de sa vue, pour l'y ramener, puis l'oblitérer à nouveau, un objet, au reste indefférent de sa nature, cependant qu'il module cette alternance de syllabes distinctives, — ce jeu, dirons-nous, manifeste en ses traits radicaux la détermination que l'animal humain reçoit de l'ordre symbolique. L'homme littéralement dévouse son temps à déployer l'alternative structurale où la présence et l'absence prennet l'une de l'autre leur appel"¹²³.

Это упорядоченность, выстраивающаяся вокруг фундаментальной оппозиции "да" и "нет", последовательность шагов, "развертываю­щих реальность сугубо "au hasard" ("наугад") ¹²⁴. Если у Соссюра Лакан заимствует идею системы, в которой означающие обретают свои очертания в игре оппозиций и различий, то у статистической теории он перенимает идею комбинаторики, предсказывающей воз­можность того или иного расклада с помощью методов, которые позволяют улавливать случайное сетями закона. Сцепление означаю­щих как единственная реальность сближает психоанализ с любой другой точной наукой. Пример с тремя заключенными свидетельству­ет то, что к решению задачи приходят не с помощью психологических выкладок, но опираясь на непреложную комбинаторику представле­ний Другого. Так что если заключенных трое, то для правильного решения нужны два шага вперед и одна остановка, и если бы их было четверо, то понадобилось бы три шага и две остановки, если бы пятеро — четыре и три остановки.¹²⁵ Структура детерминации сама строго детерминирована.

"Le symptôme se résout tout danse une analyse de langage, parce qu'il est lui-même structuré comme un langage, qu'il est langage dont la parole doit être déliverée. C'est à celui qui n'a pas approfondi la nature du langage, que l'expérience d'association sur les nombres pourra montrer d'emblée ce qu'il est essentiel ici de saisir, à savoir la puissance combinatore qu'en

¹²² Cp. Paul Ricoeur, Della interpretazione, Milano, 1967, pag. 318.

¹²³ "эта игра, в которой ребенок занят тем, что убирает из поля зрения и достает, чтобы снова спрятать, какой-то предмет, все равно какой, сопровождая свои действия чередованием слогов, — эта игра, осмелимся утверждать, в своих основных чертах свидетельствует о том, что животное-человек предопределен символическим порядком. Человек буквально убивает время, выявляя альтернативу, взаимообусловленность присутствия и отсутствия, их перекличку".

¹²⁴ Ibidem, pag. 47.

¹²⁵ Ibidem, pag. 212, 213.

agence les équivoques, et pour y reconnaître le ressort propre de l'incon­scient".¹²⁶

III.2.

Вот почему законы, лежащие в основе универсального запре­та инцеста и регулирующие брачные отношения, являются также и законами языка. Бессознательное, еще весьма неясное для антрополо­га, — это или некая трансцендентальность (но не трансцендентальный субъект), или хранилище архетипов, отворяющееся время от времени и выпускающее на свободу мифы и обычаи, — теперь обретает свое подлинное наименование и признает своим первооткрывателем Фрейда ¹²⁷, а поверенным в делах — Лакана. Мы, таким образом, видим "comment la formalisation mathématique qui a inspiré la logique de Boole, voire la théorie des ensembles, peut apporter à la science de l'action humaine cette structure du temps intersubjectif, dont la conjecture psycha­nalytique a besoin pour s'assurer dans sa rigueur".¹²⁸ Интерсубъективная логика и темпоральная природа субъекта (вспомним о трех заключен­ных и о временном разнобое, без которого их дедукция оказалась бы невозможной) как раз и образуют пространство бессознательного как дискурса Другого, где родительный падеж (Другого) означает вместе и то, о чем или о ком речь (в латыни), и того, кто эту речь говорит (предлог "de" в романских языках) ¹²⁹. Другой в качестве сцепления означающих говорит в нас о себе. И говорит он именно так, как, если верить Якобсону, говорит поэтический дискурс — чередуя метафоры и метонимии: метафора — это симптом подмены одного символа другим, заменяющий саму процедуру устранения, между тем метони­мия — это желание, сосредоточивающееся на замещающем объекте, прячущее от нас конечную цель всякого нашего стремления, в резуль-

¹²⁶ Ibidem, pag. 269. "Симптом целиком разрешается в анализе языка, потому что и сам он структурирован как язык, он, другими словами, и есть язык, речь которая должна быть освобождена. Для того, кто не вдумывался в природу языка, именно опыт числовых ассоциаций может сразу указать на то главное, что здесь нужно понять, на комбинаторную силу, организующую в нем (языке) двусмысленность. В этом и следует признать истинную пружину бессознательного" (Лакан Ж Функция и поле речи и языка в психоанализе. Доклад на Римском конгрессе, читанный в Институте психологии Римского университета 26 и 27 сентября 1953 года. М, 1995. С. 39.).

¹²⁷ Ibidem, pag. 269

¹²⁸ "Как математическая формализация, вдохновившая логику Буля, не говоря уже о теории множеств, может привнести в науку о человеческом действии то понятие структуры интерсубъективного времени, в котором нуждается для обеспечения строгости своих выводов психоаналитическая гипотеза" (Лакан Ж. ук соч., С 57) Ibidem, pag. 287 Ср. также с. 806. "cet Autre n'est rien que le pur sujet de la stratégie des jeux" ("этот Другой — не что иное, как чистый субъект стратегии игр")

¹²⁹ Ibidem, pag. 814.

тате чего всякое наше желание, прошедшее через цепь метонимичес­ких переносов, оказывается желанием Другого ¹³⁰. Это объясняет, по­чему сцепление означающих, живущее по своим собственным прави­лам и подчиняющееся своим собственным закономерностям, вполне отчетливым и поддающимся строгому описанию, принимается в рас­чет независимо от стоящих за ним значений, к которым отсылает наша неутолимая — ибо мы всегда теряемся в зеркальном лабиринте смы­слов — жажда истины, утоляемая только в процессе выявления самой структуры детерминации и в этом сладострастном распутывании па­утины символов, из которой нам никогда не выбраться.

III.3.

Здесь не место выяснять, чем могут быть полезны эти выклад­ки для терапевтической практики психоаналитика или в какой мере обоснованы претензии лаканизма быть верным и последовательным истолкованием фрейдизма ¹³¹ но коль скоро психоаналитический дис­курс Лакана нацелен на выявление общей структуры детерминации, мы обязаны сказать, чем грозят обернуться его выводы для всякого исследования коммуникативных процессов от антропологии до лин­гвистики, от первобытного топора до уличной рекламы. И вот чем: всякое научное исследование, если оно проведено достаточно строго, должно независимо от разнообразия исследуемого материала выда­вать один и тот же результат, сводя всякий дискурс к речи Другого. Но поскольку механизм такого сведения был предложен с самого начала, исследователю не остается ничего иного, как доказывать эту гипотезу par excellance. В итоге, всякое исследование будет считаться истинным и плодотворным в той мере, в какой оно нам сообщит то, что мы уже знали Самое поразительное открытие, которое мы совер­шим, структуралистски прочитав "Царя Эдипа", будет заключаться в том, что у царя Эдипа эдипов комплекс; ну а если при прочтении обнаружится еще что-то, то это что-то окажется чем-то лишним, при­веском, непрожеванной мякотью плода, не дающей добраться до кос­точки "первичной детерминации". И подобный упрек может быть адресован большей части литературной критики психоаналитическо­го толка (см. замечания Сержа Дубровского по поводу психокритики Морона ¹³²). И хотя суждение весьма не оригинально, это надо было сказать, чтобы не упустить самого существенного.

¹³⁰ Ibidem, pag. 505—515 См. также pag. 622, 799 и 852

¹³¹ См. J. Laplanche e J-В. Pontalis, Vocabulaire de psychanalyse, Paris, 1967

¹³² Critica e oggettività, Padova, 1967, pagg. 129—147

IV. Лакан: последствия для "новой критики"

IV.1.

И все же спрашивается, почему этой методологией размашис­того списывания в отходы всего того, что не вмещается в теорию, могла увлечься значительная часть французской "новой критики", на страницах которой так часто возникает призрак Лакана¹³³.

Конечной целью структуралистской критики лакановского на­правления должно было стать выявление во всяком произведении (мы говорим здесь о литературной критике, но то же самое можем сказать о любой семиотике повествования и прочих этнологических и лин­гвистических штудиях) замкнутой комбинаторики сцепления означа­ющих (замкнутой в смысле определенности собственных стохастичес­ких закономерностей, но вполне разомкнутой для самых разных ре­шений), комбинаторики, которая изнутри ориентирует всякую речь человека, не очень даже и человека, поскольку он — это Другой. Но если критиком действительно движет тщетная надежда пролить свет на ту комбинаторную механику, которая ему и так известна, то сде­лать это можно, только описав комбинаторику в категориях некоего метаязыка, который сам ее выявляет и обосновывает. Но как быть, если для дискурса Другого метаязыка не сыскать, и о каком еще коде можно говорить, если это уже не код Другого ¹³⁴, если Место Слова не может быть выговорено, потому что максимум того, что мы можем по этому поводу сказать, так это то, что слово говорит в нас; так что Лакан, чтобы указать на него, вынужден прибегать к языку не опре­делений, но внушений, к языку, который не столько открыто говорит о Другом, сколько на него намекает, взывает к нему, приоткрывает и тут же дает спрятаться, точно так, как симптом болезни, который указывая, скрывает, сбрасывает покров и маскирует?

Ответ — если не теоретический, то фактический — таков: не имея на чем закрепить цепь означающих, лакановская критика выхватыва­ет преходящие и эфемерные значения, смещается от метонимии к метонимии, от метафоры к метафоре в ходе переклички смыслов, которую осуществляет играющий солнечными зайчиками отражений язык, универсальный и транссубъективный во всяком произведении, в котором он себя выговаривает, язык, на котором не мы говорим, но который разговаривает нами. И тогда произведение искусства (а вмес­те с ним, как было сказано, и феномены, изучаемые этнологией, отно­шения родства, какие-то предметы, система конвенций, любой симво­лический факт), хотя и имеющее в основе какую-то определенную

¹³³ См. также Les chemins actuels de la critique, под ред. Ж Пуле, Paris, 1967.

¹³⁴ Lacan, pagg. 807—813.

структуру, может функционировать, значить что-либо и обретать вес в наших глазах, только если оно понято как Зияние, генерирующее смыслы, как Отсутствие, как вихревая Воронка, как полость, о кото­рой мы догадываемся только по излучаемым ею смыслам, сама же она никаким смыслом не может быть заполнена.

IV.2.

Предоставим слово тому среди самых молодых, кто дал наи­более впечатляющий пример следования этому принципу в крити­ке, — Жерару Женетту:

"Гений, как несколько туманно выражается Тибоде, это одновре­менно и высшая степень проявления индивидуальности, и ее анниги­ляция. Если мы хотим как-то разъяснить этот парадокс, нам следует обратиться к Морису Бланшо (и к Жаку Лакану), к идее, столь близ­кой нынешней литературе, из которой, однако, критика еще не сдела­ла должных выводов, а именно к идее о том, что автор, тот, кто смастерил книгу, как говорил уже Валери, в сущности никто — или, точнее, что одна из функций языка и литературы как языка состоит

в том, чтобы истребить собственного сказителя, обозначив его как отсутствующего."¹³⁵

Отсюда главенство "письма" над языком, письма, созидающего автономное пространство, некую конфигурацию, в которой время писателя и время читателя сливаются в ходе одного бесконечного истолкования, — истолкования чего-то такого, что больше их обоих и что навязывает всему и вся собственные законы — законы означаю­щего. В связи с чем и сам язык предстает как письмо, которое, как говорит Женетт, вторя Деррида, "есть игра на различиях и простран­ственных смещениях, где значение — не наполнение пространства, но чистое отношение"¹³⁶. И тогда современная критика становится "кри­тикой творцов без творений", или, точнее, творцов, чьи творения предстают как какие-то "полые вместилища", те самые глубинные desouvrement, которые критике предназначено описывать как пустые формы. И это потому, что письмо по отношению к пишущему пере­стает выступать как средство, становясь тем "местом, в котором про­исходит его мышление", поскольку "не он мыслит на своем языке, но его язык мыслит им, мысля его вовне" ¹³⁷.

IV.3.

Такова траектория мысли, исходящей из предположения об исчезновении автора произведения и приходящей к предположению

¹³⁵ Les chemins, cit., pagg.227-228

¹³⁶ Les chemins, pagg. 241—246.

¹³⁷ Les chemins, pag. 246

об исчезновении самого произведения, которое вбирается всепогло­щающим языком, вековечно выговариваемым тысячами уст ¹³⁸.

Нетрудно обнаружить у Бланшо и критиков, находящихся под его влиянием и опередивших тех, кто выплыл на волне лакановского структурализма, явный интерес к Пустотам и Зияниям Очевидно, что у Бланшо ¹³⁹ этот подход очерчивается вполне ясно: книга как произ­ведение искусства вовсе не представляет собой какую-то вязь непре­ложных значений, но впервые открывается всякому прочтению как единственно возможному, представая разомкнутым пространством с неопределенными границами, "пространством, в котором, строго го­воря, ничто еще не наделено значением и к которому все то, что наделено значением, восходит как к своему первоначалу". "Пустотность произведения... это его явленность самому себе в ходе прочте­ния", она "отчасти напоминает ту ненаполненность, которая в твор­ческом процессе представала как незавершенность, как схватка раз­норечивых и разнонаправленных составляющих произведения." Таким образом, в чтении "к произведению возвращается его исконная неустойчивость, богатство его бедности, хлипкость его пустоты, и само прочтение, вбирая в себя эту ненадежность и венчаясь с этой бедностью, претворяется в некий страстный порыв, обретая легкость и стремительность естественного движения". Произведение искусст­ва — "это та силком навязанная свобода, которая его сообщает и кото­рая позволяет истокам, несказанным глубинам первоначал, просту­пить в произведении, кристаллизовавшись и окончательно закрепив­шись". И все же, как проницательно отметил Дубровский, у Бланшо еще нет речи о метафизике письма как таковой, об онтологии сцепле­ния означающих, сцепления независимого и самодостаточного, чей стылый порядок предопределен раз и навсегда:

"В противовес структуралистской объективности" Бланшо в своем понимании произведения искусства "исходит из представления о че­ловеке не как объекте познания, но как субъекте радикального опыта, получаемого, схватываемого рефлексивно... В отличие от той "поли­семии", о которой говорят формалисты, неоднозначность языка, по Бланшо, вовсе не связана с функционированием какой-то символичес­кой системы, в ней дает о себе знать само человеческое бытие, лин­гвистика обретает статус онтологии... Бланшо идет глубже простой фиксации антиномий, он их артикулирует... Языковый опыт — это не перевод на язык какого-то другого опыта, например метафизическо-

¹³⁸ Это та тема, к которой, правда с более историцистским уклоном, обращается Ж. Π. Фe (J.P. Faye) в Le récit hunique, Paris, 1966

¹³⁹ Maurice Blanchot, Lo spazio letterario, Torino, 1967, "La comunicazione"

го, он есть сам этот опыт... Когда Бланшо пишет, что "литература это такой опыт, в котором сознанию открывается суть его собственного бытия как неспособность утраты сознания, когда прячась, уходя в точку какого-то "я", оно восстанавливается — по ту сторону бессо­знательного — в виде некоего обезличенного движения..", проступа­ние бытия в опыте литератора вторит его проступанию в опыте фено­менолога, как его описывает Сартр... Для Бланшо деперсонализа­ция — диалектический момент, без которого не обходится никакое пользование языком..." И поэтому, "вне всякого сомнения, Бланшо гораздо ближе к Сартру, и уж во всяком случае к Хайдеггеру и Леви­насу, чем к Леви-Стросу и Барту" ¹⁴⁰.

Замечания справедливы: Бланшо вкупе с новой критикой, напич­канной лакановскими идеями, совершают переход, как показывает вся защитительная речь Дубровского в "Критике и объективности", от рефлексии по поводу субъекта, выявляющегося в движении созида­ния смыслов, к открытию того факта, что то, что казалось творением смыслов, творением, которое, как предполагалось, должно увенчи­вать бдение критика на краю разверстой пропасти произведения, годится только на то, чтобы удостоверить ничтожность субъекта и самого произведения перед лицом верховного суверенитета Другого, самоутверждающегося в плетении дискурса.

Но столь ли несходны эти движения, как кажется? За лакановской теорией Другого определенно угадываются фигуры Сартра и Хайдег­гера (подключая сюда и Гегеля), потому что помимо упований на объективность поступи означающих сама неизбежность соотнесения этой поступи с неким порождающим ее Отсутствием выдает присут­ствие Хайдеггера в самом средоточии лакановской мысли. И та же неизбежность заставляет видеть в статистическом упорядочении сцеп­ления означающих последнюю, но не окончательную возможность структурировать Отсутствие, которое есть само Бытие как различие и которое неизбежно утверждает себя по ту сторону всякой попытки структурной методологии.

V. Лакан: лик Отсутствия

V.l.

Как же случилось, что одно из наиболее строгих и прочных установлений структурализма, статистический анализ цепи означаю­щих, обернулось превознесением Отсутствия?

¹⁴⁰ Les chemins, pagg. 266 и сл.

А случилось это так потому, что схоронившаяся в дискурсе Лакана идея отсутствия предстает как залог онтологической фундаменталь­ности, наделяя все рассуждения о различиях и оппозициях, неизбеж­ные в бинаристской по своему происхождению теории, метафоричес­ким смыслом.

И поэтому следует разобраться с тем, что собой представляет "отсутствие" в координатах бинарной системы. Действительно, в структурированной системе всякий элемент значим постольку, по­скольку это этот элемент, а не другой или другие, на которые он указывает, тем самым их исключая. Всякая фонема наделяется значе­нием вовсе не благодаря своим физическим качествам, но в связи с той валентностью, самой по себе пустой и невесомой, которую она обре­тает в системе фонем. Но в конечном счете, для возникновения смысла необходимо присутствие, наличие одного из членов оппозиции. А если его нет, то и отсутствие другого никак не обнаруживается. Оппозициональное отсутствие становится значимым только в присутствии ка­кого-то присутствия, его выявляющего. Или, лучше сказать, пустое пространство между двумя сущностями, которых нет, обретает значе­ние только в том случае, если все три значимости — "да", "нет" и пустое пространство между ними — взаимообуславливают друг друга. В данном случае, как показывает Рикер, мы имеем дело с диалектикой присутствия и отсутствия. Когда Соссюр утверждает, что в языке нет позитивных сущностей, он исключает возможность рассмотрения физических звуков или идей, но не актуальных валент­ностей. Отсутствие, о котором говорят структуралисты, касается двух вещей: 1) не имеет значения, чем именно выражены "да" или "нет", но важно, чтобы сущности, замещающие эти валентности, сопрягались друг с другом; 2) как только сказано "да" или "нет", это "да" или это "нет" обретает свой смысл только в виду отсутствия другого элемента. Но что во всей этой механике значимых оппозиций, в конечном счете, главное, так это то, что она дает нам систематическую возможность узнавать то, что есть, по тому, чего нет. Важно не само по себе Различие с заглавной буквы, гипостазированное и превратившееся в метафору чего-то устойчивого и пребывающего над любыми оппози­циями. Структуралистское отсутствие говорит нам о том, что на месте того, чего нет, появляется что-то другое. Напротив, у Лакана, судя по всему, всякая представленная вещь имеет смысл только постольку, поскольку выявляет само Отсутствие, что роковым образом обессмы­сливает то, что наличествует.

И все это из-за того, что формирование цепи означающих как последовательное различение того, что есть, и того, чего нет, обуслов­ливается изначальным разрывом, ущербностью, первородным гре-

хом, в связи с чем "Я" может быть определено как некая обделенность чем-то, чего никогда не заполучить, и это что-то — Другой, существо на самом деле не существующее, во всяком случае, до него не добраться.

V.2.

Иными словами, Отсутствие в лакановском универсуме появ­ляется вовсе не в связи с формированием цепи означающих через указание на присутствие и отсутствие. Дело в том, что цепь означаю­щих формируется через оппозиции и различия, поскольку уже имеется некое конститутивное Отсутствие. He-бытие это не провал между двумя членами оппозиции, оно — источник всех возможных оппози­ций.

"L'inconscient est ce chapirte de mon histoire que est marqué par un blanc ou occupé par un mensonge"¹⁴¹....Fort! Da! C'est bien déjà dans sa solitude que le désir du petit d'homme est devenu le désir d'un autre, d'un aller ego qui le domine et dont l'objet de désir est désormais sa propre peine. Que l'enfant s'adresse maintenant à un partenaire imaginaire ou réel, il le verra obéir également à la négativité de son discours, et son appel ayant pour effet de le faire se dérober, il cherchera sans une intimation bannissante la provocation du retour qui le reméne à son désir. Ainsi le symbole se manifeste d'abord comme meurtre de la chose, et cette mort constitue dans le sujet l'étemisation de son désir" ¹⁴².

Бессознательное — это дискурс Другого, и в этом дискурсе, по­строенном на прихотях метонимии, объектом желания, как выясняет­ся, всегда становится Другой: непрестанный переход от одного пред­мета к другому, свойственный всякой символизации в принципе, по­казывает, что "ce dont l'amour fait son objet, c'est ce qui manque dans le réel; ce à quoi le désir s'arrête, c'est au rideau derrière quoi ce manque est figuré par le réel"¹⁴³.

¹⁴¹ "Бессознательное — это глава моей истории, которая отмечена белым пятном или заполнена ложью." Lacan, pag. 259 (Лакан Ж. ук. соч, с. 29)

¹⁴² ". Fort! Da! Даже в одиночестве желание маленького человека успело стать желанием другого, желанием некоего alter ego, который над ним господствует и чей объект желания становится отныне его собственной тревогой. Обратится ли теперь ребенок к реальному или воображаемому партнеру, тот всегда окажется послушен присущей его дискурсу силе отрицания, и когда в ответ на обращенный к этому партнеру призыв тот станет ускользать, он будет уведомлениями об изгнании провоцировать его возращение, вновь приводящее его к своему желанию. Итак, символ с самого начала заявляет о себе убийством вещи и смертью этой увековечивается в субъекте его желания" Lacan, pag. 319 (Лакан Ж. Ук. соч., с. 88-89)

¹⁴³ "Предмет любви это нечто отсутствующее и то, перед чем замирает наше желание, это занавес, за которым отсутствующее кажется реальным". Lacan, pag. 439.

Так субъект открывает собственную бытийную недостаточность: "son être est toujours ailleurs" ¹⁴⁴, "Le drame du sujet dans le verbe, c'est qu'il y fait l'épreuve de son manque-à-être"¹⁴⁵. Зияния в цепи означающих удостоверяют, что структура субъекта прерывна. Именно смысловые "дыры" есть то, что предопределяет его дискурс. На то, что важно, указывает вовсе не оппозициональное сопряжение, но просвечиваю­щее в глубине отсутствие ¹⁴⁶.

Конечная инстанция, или, произнесем это слово, Бытие, открыва­ется на призывы внимающего ему как Чистое различие. Означающее является означающим "un manque dans l'Autre, inhérent à sa fonction même d'être le trésor du sinifiant". ¹⁴⁷

И стало быть, если Другой исчезает в тот самый миг, когда кажется, он обрел устойчивость, то единственное, что я могу сделать, это доказать ему его существование, "non bien sûr avec les preuves de l'existence de Dieu dont les siècles le tuent, main en l'aimant" (разумеется, не прибегая к доказательствам существования Бога, которыми Его в течение веков убивали, но — любя Его). И значит человек мог бы спастись преданностью тому самому "ничто", которая делает его "безнадежной страстью" (не намекает ли эта терминология на тот отвергаемый Лаканом мир, который, как все же представляется, кое в чем на него повлиял?). Но эта любовь была бы той любовью, что исповедует христианская керигма, а не ответом на вопрос "Кто я?". Ведь мое "я" выявляется не в чем ином, как именно в крахе любви и отсутствии радости, которая обыкновенно сопровождает исполнение желания:

"Cette jouissance dont le mannque fait l'Autre inconsistant, est-elle donc la mienne? L'expérience prouve qu'elle m'est ordinairement interdite, et ceci non pas seulement, comme le croiraient les imbéciles, par un mauvais arrangement de la société, mais je dirais par la faute de l'Autre s'il existait: L'Autre n'existant pas, il ne me reste qu'a prendre la fautre su Je, c'est a dire acroire a ce a quoi l'expérience nous conduit tous, Freud en tête: au péché originel"¹⁴⁸.

¹⁴⁴ "Его бытие всегда в другом месте". Ibidem, pag. 633.

¹⁴⁵ "Драма субъекта состоит в том, что язык доказывает ему его собственную бытийную недостаточность". Ibidem, pag. 655.

¹⁴⁶ Ibidem, pag. 801.

¹⁴⁷ "провала в Другом, свойственного самой его природе, — быть сокровищницей означающих". Ibidem, pag. 818.

¹⁴⁸ "Эта радость, без которой Другой неощутим, точно ли она моя? Опыт учит, что, как правило, она мне заказана, и не только потому, что, как думают дураки, общество плохо устроено; я бы сказал, что виноват в этом Другой, если он существует, ведь если бы его не было, мне бы пришлось возложить вину на себя,

V.3.

Так субъект открывает то, что Лакан называет исконной рас­пахнутостью (béance), зиянием, разверстостью, открытой раной, по­мещающей субъект в самое средоточие различения.

Spaltung, Eutzweitung (натяжение, раздвоение)... к фрейдовским ме­тафорам Лакан добавляет свои: béance, refente, différence division (рас­пахнутость, расколотость, различение, разделение ¹⁴⁹). В них консти­туируется образ "я" как чего-то, не обладающего полнотой Бытия — ведь на нем первородный грех, и одновременно складывается пред­ставление о Бытии как о чем-то таком, что никогда не исполнится самим собой, но будет всегда чем-то Отличающимся, поскольку пер­вородный грех касается и его.

Ну а если первородный грех — миф, тогда из глубины на нас глядят иные психологические реальности: комплекс кастрации, отсутствие Имени Отца... ¹⁵⁰ Вряд ли стоит разбираться с теми психоаналитичес­кими иносказаниями, за которыми Лакан прячет некую онтологию, в которой не приходится сомневаться, поскольку он заговаривает о том, с чего начинаются все онтологии, — о проблеме Бытия, его утешительном присутствии или об отсутствии и Ничтожности. Иска­жает ли такое трагическое видение смысл фрейдовского учения или следует ему, не здесь решать. Напротив, то, что оно связано с опреде­ленной, вполне узнаваемой философской онтологией, совершенно очевидно, и мы подчеркиваем это обстоятельство, стараясь сделать из него все необходимые выводы.

VI. Лакан и Хайдеггер

VI.1.

Хотя имя Хайдеггера лишь изредка появляется на страницах трудов Лакана, именно к нему, а не к Фрейду приходится обращаться в поисках подлинных источников доктрины Отсутствия.

Совершенно очевидно, что именно Хайдеггеру принадлежит мысль о том, что Бытие постижимо не иначе как через посредство языка — языка, который не по власти человек, ибо не человек мыслит себя на языке, но язык мыслит себя через человека ¹⁵⁰.

иными словами, поверить в то, к чему всех нас, с Фрейдом во главе, подталкивает опыт, — в первородный грех". Ibidem, pagg. 819-820.

¹⁴⁹ Ibidem, pagg. 415, 642, 852—857.

¹⁵⁰ ". Nom-du-Père — c'est à dire [le] signifiant qui dans l'Autre, en tant que heu du signifiant, est le signifiant de l'Autre en tant que lieu de la loi" (pag. 583). "Имя Отца — иначе говоря, означающее, которое в Другом как локусе означающего означает Другого в качестве локуса закона".

¹⁵¹ Из текстов Хайдеггера, помимо Гельдерлин и сущность поэзии,см. Письмо о гуманизме, Путь к языку. Среди работ общего характера о Хайдеггере (на нее мы и опираемся) см Gianni Vattimo, Essere storia e linguaggio in Heidegger, Torino, 1963, особенно главу IV "Бытие и язык"

Именно обороты языка ухватывают особость взаимоотношений человека с бытием.

И это отношение — отношение различия и членения. Предмет мысли — это Различие как таковое ¹⁵², различие как различие. Мыс­лить различие как таковое это и значит философствовать, признавать зависимость человека от чего-то такого, что именно своим отсутстви­ем его и учреждает, позволяя, однако, постичь себя лишь на путях отрицательного богословия. Соглашаться с тем, что, по Хайдеггеру, "значимость мысли сообщает не то, что она говорит, но то, о чем она умалчивает, выводя это на свет способом, который нельзя назвать высказыванием" ¹⁵³, значит вторить тому, что говорит на эту тему Лакан

Когда Хайдеггер напоминает нам о том, что вслушиваться в текст, видя в нем самообнаружение бытия, вовсе не означает понимать то, что этот текст говорит, но прежде всего то, о чем он не говорит и что все-таки призывает, он утверждает то же самое, что и Лакан, усматри­вающий в языке лишь надувательство метафор и метонимий. Лака­новский вопрос "Кто говорит?" это также и вопрос Хайдеггера, встав­ший перед ним в тот миг, когда понадобилось определить что это такое — то, что мы называем "мышлением", кто тот, кто к нам взывает, кто призывает нас к мышлению. Однако субъект этого при­зыва не может быть ни исчерпан, ни охвачен какой-либо дефиницией. Разбираясь с одним, на первый взгляд несложным, фрагментом Парменида ¹⁵⁴, понимаемым обычно, как указывает Хайдеггер, так: "Не­обходимо говорить и думать, что бытие есть" ¹⁵⁵, он пускает в ход весь набор этимологических ухищрений с целью добиться более глубокого понимания, которое в итоге оказывается едва ли не противополож­ным общепринятому толкованию, поскольку "говорить" преобража­ется в "позволить-встать-перед", т e. "совлечь покровы" и "позволить явиться", а "мыслить" понимается как "озаботиться" и "преданно

¹⁵² Ср. Identität und Differenz См Vattimo, cit., pag. 151 и всю пятую главу

¹⁵³ Vattimo, cit., pag. 152

¹⁵⁴ См Was heisst Denken?, 1954

¹⁵⁵ Фрагмент гласит (в скобках часть, опущенная Хайдеггером) χρη το λέγειν τε νοειν τ'εον εμμεναι (εστί γαρ είναι) Анджело Пасквинелли (I Presocratici, Torino, 1958) переводит "Per la parola e il pensiero bisogna che l'essere sia" (по слову и мысли необходимо, чтобы бытие было) Другие переводы "Говорение и мышление должно быть бытием" (Diels, Parm),"то, что может быть помыслено и сказано, должно быть" (Burnet), "необходимо говорить и мыслить, что только бытие есть" (Vors)

охранять". Язык дает явиться тому, что мышление должно беречь и пестовать, не насилуя, не выпрямляя в сковывающих и умертвляющих дефинициях. И то, чему он позволяет явиться и что берет под охрану, это То самое, что притягивает к себе всякое сказывание и всякое мышление, позволяя им быть. Но это То конституируется как Разли­чие, как то, что никогда не может быть сказано, потому что оно — в истоках всего того, что о нем будет сказано, потому что различие присуще нашим с ним отношениям, Двойственности сущего и бытия. Между которыми — разделение и béance, refente и Spaltung, то, что уже Платон (а Хайдеггер его воспроизводит) обозначал как χωρισμός, различие по месту, которое учреждает как учреждающее Различие ¹⁵⁶.

VI.2.

Примечательно, что Лакан, интерпретируя известное выска­зывание Фрейда, гласящее: " Wo Es war, soll Ich werden" (Там, где было Оно, должно быть Я), в точности воспроизводит этимологические ухищрения Хайдеггера, вывернувшего наизнанку смысл парменидовского изречения. Слова Фрейда следует понимать не так, как их обыч­но понимают, а именно что место, где было Оно, должно быть занято Я ¹⁵⁷, а как раз наоборот, меняя их смысл на противоположный: Я должно явиться на свет там, в том именно месте, где Оно существует как "место бытия" Kern unserer Wesens (сердцевина нашего существа); я в состоянии обрести себя и обрести покой, только зная, что я — не там, где я обычно обретаюсь, что мое место там, где меня, как правило, нет, я должен разыскать истоки, опознать их, liegen lassen, позволить им явиться и стать их сторожем и хранителем ¹⁵⁸. И совсем не случайно Лакан приписывает фрейдовскому изречению некую досократическую тональность, ¹⁵⁹ такую же операцию проделывает и Хайдеггер с подлинным изречением досократика, смысл которого, по Лакану, полностью совпадает с тем, что сказал Фрейд. Я как субъект должен прибыть туда, где пребывает Оно. Я должен потеряться в Оно вовсе, однако, не для того, чтобы отрешить его от власти, посадив на его место чучело вновь обретенной субъективности. Я должен быть хра­нителем бытия, или, как выражается Лакан, "брать на себя собствен­ную причинность" ¹⁶⁰.

¹⁵⁶ Was heisst Denken? II часть

¹⁵⁷ Лакан дает еще один пример неадекватного перевода Фрейда (Écrits, pag. 585). "Le Moi doit déloger le Ça" I (Я должно вытеснить Оно).

¹⁵⁸ Lacan, cit., pag. 417, 518, 563.

¹⁵⁹ Ibidem, pag. 842 (а также с. 528).

¹⁶⁰ Ibidem, pag. 865.

Теперь, возможно, мы лучше поймем, что хотел сказать Лакан, когда сделал признание: "Quand je parle d'Heidegger ou plutôt quand je le traduis, je m'efforce à laisser à la parole qu'il profère sa significance souveraine" ¹⁶¹.

VI.3.

Итак, лакановская концепция предстает не чем иным, как маньеристскими вариациями на тему Хайдеггера. И коль скоро Хай­деггер помогает понять смысл слов Лакана, следует отдавать себе отчет во всех следствиях, вытекающих из принятых посылок. Ибо, соглашаемся мы с Хайдеггером или нет, что совершенно ясно, так это то, что предицируемое посредством различий Бытие никоим образом не может быть подвергнуто никакому структурированию. Цепи озна­чающих, законы символизации, наконец, структуры в самом широком смысле слова являются и исчезают как "эпохальные" манифестации бытия, впрочем, не исчерпывая его, ведь оно всегда "по ту сторону", начало и Источник, оно дает им быть, но к ним не сводится.

"Истина сущего (по Хайдеггеру) в самораскрытии, открытости чему-то иному, что не является сущим и что никогда не позволит исчерпать себя отношениями обосновывающего — обосновываемо­го"... "бытие это не что иное, как его история" ¹⁶².

«Свойственное человеку бытие в мире... "это проживание в языке". Принадлежность этому всеобщему лингвистическому горизонту оз­начает для существующих, что их бытие в качестве доступного истол­ковывающему пониманию сходно с бытием произведения искусства и, шире, любого исторического события, т. e. оно заключается в неком Sichdarstellen (самопредставлении), суть которого в том, что оно пред­стает только и только в истолковании. Лингвистический горизонт — это тот горизонт, внутри которого отдельные исторические события (вещи, люди, представления) оказываются доступными для понима­ния, они освещаются и приходят в своему Da (здесь), как говорит, воспроизводя хайдеггеровскую терминологию, Гадамер, пр