Koheц неудачника, рождение победителя

Кто-то однажды сказал мне, будто я — прирожденный торговец. Позвольте ответственно заявить вам, что это неправда. Некоторые торговцы, возможно, даже большин­ство торговцев, действительно родились для этого заня­тия. Но я отнюдь не родился торговцем. Я сделал себя торговцем, причем сделал сам, в одиночку. И коль это смог сделать я, начав с того, кем я был и где находился, то сможет и любой. Не расставайтесь с этой книгой, — и скоро вы сами увидите, что я имею в виду.

Масса народу берет жизненный старт в бедности, но, если принять во внимание, где родился я, это был особый род бедности, пожалуй, в чем-то похожий на принадлеж­ность в наши дни к той бедноте, когда вы не просто бед­ный, но еще и чернокожий. Я родился в ноябре 1928 года на дальней восточной окраине Детройта. В те времена почти все там сплошь называлось итальянским, но я назы­ваю это сицилийским, потому что для меня между этими понятиями существует большая разница. Я горд быть сицилийцем — даже при том, что многие люди, включая кителей других частей Италии, настроены против нас и пытаются намекнуть, будто все мы входим в состав неко­его преступного синдиката. Присущая мне большая нацио­нальная гордость накликала на меня в молодые годы кучу неприятностей, и даже сейчас это иногда случается. Я был скор на драку с любым, кто обзывал меня «мурло», «уса-тик»² или «кочегар». Я хорошо знаю, что бывают люди, предубежденные против кого-то, но мне никогда не нра­вилось предвзятое мнение по моему поводу, и я разбил множество носов за прозвища вроде «мурло».

Первым нашим жилищем, которое я помню, была верх­няя квартира в доме на две семьи, расположенном через улицу от угольного склада. Думаю, вы согласитесь, что это довольно-таки паршивое место — напротив угольного склада. Но у него имелось одно преимущество. Когда в зимнее время становилось совсем невтерпеж и дом сковы­вал холод, мы с моим старшим братом Джимом пересе­кали улицу, после чего я проползал под забором и бросал большие куски угля брату, который складывал их в джу­товый мешок.

Потом мы тащили добычу домой и совали черные об­ломки в печь. Иногда, кроме этого угля, у нас нечем было топить, поэтому я никогда особенно не беспокоился, что содержимое мешка, возможно, принадлежало кому-то дру­гому. Таков был мир, где я родился и рос.

Печь находилась в подвале дома, но я отлично помню подвал по совсем другой причине. Для моего отца это было любимое место, где он избивал меня с самого раннего дет­ства, которое я могу припомнить. Полагаю, я был таким же хорошим и таким же плохим, как большинство ма­леньких-детей, — ничего особенного во мне не было. По­этому я никогда не знал, почему он лупцевал меня, а не моего брата или двух младших сестер. Но так уж оно было заведено. Чаще всего отец затаскивал меня туда и привязывал к трубе, а затем стегал большим кожаным ремнем, на котором имел обыкновение точить свою опасную брит­ву. Что бы ни сделал любой из детишек, даже если, ска­жем, немного пошумел, доставалось за это исключитель­но мне. Сразу именно я оказывался в подвале, и там, хлестав меня, он вопил: «Ты ничтожество и дрянь, ты никог­да и никем не станешь, тебе прямая дорожка в тюрьму» — и прочее подобное. Я так и не смог понять, почему отец лупил именно меня, но он никогда не прекращал система­тические побои, пока я жил дома.

Иногда я убегал на несколько кварталов вниз по реке к сортировочной станции железной дороги и прятался в ваго­нах. Время от времени я даже спал на покрытых соломой полах грузовых вагонов. А когда я приходил домой, он снова бил меня и орал, что я дрянь и ничтожество, которое ничего в жизни не добьется и кончит в Джэктауне (так у нас называли штатную тюрьму в Джэксоне, штат Мичи­ган, куда попадала куча парней, живших по соседству).

Должен сообщить вам одну вещь. Если вы росли в доме, где полноправным хозяином был отец, а он с самого ран­него возраста, в котором вы можете себя вспомнить, кри­чал вам, что вы — чертова дрянь и ничтожество, сопро­вождая этот ор жестокими избиениями, то вы верите этим словам. В конце концов, этот человек — ваш единствен­ный отец и единственный авторитет, которого вы знаете, и он просто обязан быть правым.

Через некоторое время я начал верить его словам, хотя после очередных побоев моя мать обычно спускалась, чуть погодя, в подвал и говорила мне, что в действительности я хороший мальчик. Думаю, отчасти это помогало, но она не была в доме хозяйкой, как мой старик, поэтому, сколь

бы сильно я ни любил ее, все равно продолжал верить, что я ничтожество и никогда не буду стоить ни гроша. Я верил этому в течение долгого времени, и подобная вера

очень отразилась на многом из того, что случилось со мной жизни, что я делал и как относился к самому себе.

Я пробовал сообразить, в чем же была причина, за­ставлявшая отца так сильно и стойко ненавидеть меня, придираться ко мне и сваливать на меня все, что бы ни произошло в доме. Он приехал из Сицилии молодым че­ловеком, необразованным, фактически неграмотным и очень бедным. Его собственный отец был тираном, кото­рый проклинал и избивал его. Моему отцу было 25 лет, когда он женился на матери. Ей тогда только-только ис­полнилось 15, и ее мать была не слишком счастлива бра­косочетанием дочери с моим отцом. Никто и никогда не рассказывал мне, что происходило в те дни, но вражда, начавшаяся между моим отцом и тещей, матерью моей матери, никогда не кончалась, пока он оставался в жи­вых. Отец не позволял никому из нас, включая мою мать, поддерживать хоть какие-либо отношения с бабушкой, — даже когда она жила в том же самом двухквартирном доме. Моя мать привыкла иногда украдкой пробираться в подвал и разговаривать с нею через перегородку. Да и я тоже навещал ее, потому что мы были очень близкими друзьями, возможно, из-за того, какие чувства мой отец питал ко всем нам. Каждый раз, когда папаша выяснял, что я виделся с его лютой врагиней, снова начинались шум, избиения, вопли и проклятия.

Вы, вероятно, задаетесь вопросом, какое это имеет от­ношение к умению продавать. Видите ли, детские пере­живания очень тесно связаны с тем, какие психологичес­кие установки прививаются в вашу голову. А в мою голо­ву прививалось и насаждалось, что я ничтожная дрянь, которая никуда не сгодится. Я верил в это и фактически намеревался доказать, что мой отец прав. В конце кон­цов, предполагается, что ребенок почитает своего отца и повинуется ему. Но существовала и другая установка, рож­давшаяся из тех же самых избиений и проклятий. Во мне поднималось чувство дикого гнева против отца и желание доказать ему, что он ошибается, после чего он станет лю­бить меня так же, как любил моего брата и сестер. Иногда срабатывала одна из двух этих психологических уста­новок, иногда другая, а иногда они подавляли и отменяли друг друга.

У моего отца никогда не было возможности как следу­ет поработать. В конце концов, это была эпоха великого кризиса, а мы были сицилийцами в Детройте, и ему нече­го было предложить на рынке труда, абсолютно. Главным образом, он то бывал недавно уволен, то работал в раз­ных правительственных программах, где платили куда меньше обычного. Мы почти всегда сидели на государ­ственном пособии (которые в те годы называлось помо­щью для неимущих), и единственное подобие счастливых времен, которые я могу припомнить, приходилось на пе­риод Рождества и около него, когда организация «Добрые друзья» (местная благотворительная служба) присылала нам коробку игрушек из числа тех, которые пожертвова­ли жители города. В большинстве своем они бывали по­держанными и отремонтированными, но все равно для меня это было большое событие, сопровождавшееся ра­достным возбуждением. А случалось и нечто получше, когда нам давали специальный купон, с которым мы мог­ли пойти в центр города и обменять его на пару новых ботинок. Для меня в те времена это была просто крупней­шая торгово-финансовая операция.

Когда мне было лет около восьми, я начал работать. В нескольких кварталах от того места, где мы жили, име­лось множество фабрик. Неподалеку от реки стоял завод фирмы «U.S. Rubber» по производству автомобильных шин, имелась большая фабрика, где изготавливали газо­вые плиты, несколько мебельных фабрик и прочее. Око­ло этих заводов вдоль всей восточной части авеню Джеф-ферсона находились бары для рабочих. И вот я самолич­но сколотил коробку чистильщика обуви, раздобыл раз­ные щетки и кремы (не помню, где я взял деньги на все это) и стал работать около и внутри этих баров, наводя блеск на башмаки работяг. Если вы думаете, что самизарабатывали деньги каким-то трудным способом, то по­звольте заверить вас, что сидеть на корточках на полу этих гнусных заведений, глянцуя чужие ботинки за жалкую медяшку, будет никак не легче любого вашего занятия. Начинал я днем, сразу после школы, когда на фабриках кончался рабочий день. Я обходил все бары по авеню Джефферсона, а это была добрая миля (1,6 км), а затем возвращался и начинал снова, обычно совершая этот круг чаще, чем раз в день. Моей ценой был никель³, если уда­валось получить его, а не пинок. Иногда доставались даже чаевые — лишний пенни⁴ или два, но бывало и так, что я не мог выручить за весь свой шик-блеск больше, чем па­рочку центов. Через некоторое время я освоил разные хитрые трюки, скажем, в процессе чистки лихо швырял щетки в воздух или менял руки. Люди стали узнавать меня, и я начал получать дополнительные чаевые. В те времена, в тяжкие 1930-е годы всего за один пенни можно было купить здоровенный леденец, а никель стоила двой­ная порция мороженого в виде конуса или целая кварта (около 1 л) молока.

Проходя по своей улице во второй и третий раз, я ви­дел тех же самых парней, но уже принявших еще три или четыре рюмки спиртного. Я видел, что делает с людь­ми выпивка всего за несколько часов. Иногда они станови­лись как бы легче в общении и, возможно, даже чуть бо­лее щедрыми, но гораздо чаще спиртное делало их всего лишь злее, скупее и подлее. В конце концов, это были мужчины, которые отработали тяжкий день, да еще, воз­можно, испытывали постоянный страх, что потеряют свое место. В ту пору желающих работать было больше, чем рабочих мест, куда больше. И вот мои потенциальные клиенты должны были как-то раскрутить и разгрузить свои неприятности, прежде чем возвратятся в свои бедные и несчастные дома. В общем, работа в этих барах и салонах была довольно-таки мрачной. Но я трудился, по­жалуй, до десяти или одиннадцати часов вечера и прино­сил домой целый доллар, а иногда и больше. Все эти день­ги шли в семью, и порой они были единственной суммой, которая зарабатывалась за день. Когда один из заводов закрывали или мой бизнес шел плохо по какой-то другой причине, так что я приносил домой только несколько цен­тов, отец поднимал крик и избивал меня. В такие вечера я боялся возвращаться домой. Тогда в меня просто «встро­или» страх не справиться, не оправдать надежд, и я пред­почитал не расставаться со своими щетками попозже, что­бы, возможно, почистить еще несколько пар ботинок.

Это было скверное детство, но я никогда не хотел поза­быть его. Именно поэтому я держу большую фотографию, где мне девять лет и я стою на коленях, начищая обувь. Я повесил ее на стене своего кабинета, чтобы не забыть, с чего начинал свой путь. Я ненавидел это занятие, но гор­жусь им.

 

МОИ ПЕРВЫЕ ПРОДАЖИ

Возможно, небольшой опыт продажи я приобретал уже в ту пору, когда ходил по округе и фактически вымали­вал у рабочих парней, чтобы те позволили мне начистить их ботинки до зеркального блеска. Помню, как я совер­шал на грязном полу маленькое действо со щетками, и все это было своего рода прообразом настоящей продажи, сопровождавшимся шутками да прибаутками. Но по-на­стоящему я освоил продажу, по крайней мере, один ее аспект, когда начал доставлять газеты. Я вставал прибли­зительно в шесть утра и отправлялся к гаражу, где сбра­сывали экземпляры местной детройтской газеты «Фри пресс» («Свободная пресса»), которые подлежали достав­ке по соседству. Я складывал их в мешок и нес по своему маршруту, потом надо было идти в школу, а еще позже — малость подзаняться чисткой обуви.

Где я действительно обрел познания о продаже, так это в период, когда «моя» газета вела борьбу за новых подписчиков. За каждого человека, которого ты смог под­писать, по крайней мере, на месяц, тебе причиталась пре­мия — ящик «Пепси-колы». Тогда подобный приз был для меня чем-то очень большим. Ящик, где целых 24 бутыл­ки по 12 унций (355 куб. см) популярной шипучки, — это было действительно кое-что. Вы говорите о стимулах и мотивации. Ребята, для меня тот ящик на самом деле был что-то с чем-то. Я обходил каждый дом и каждую кварти­ру на каждой улице, которую только мог найти. Я так много раз нажимал на кнопки дверных звонков, что у меня воспалялись пальцы. Возможно, мне даже случалось в течение такой подписной кампании пропустить день или два в школе. Но я был настойчив. Я твердил: «Мы прово­дим кампанию, и мне бы хотелось, чтобы вы подписались всего на одну недельку». Презент, как вы помните, дава­ли лишь в том случае, если клиент соглашался на полный месяц, но я считал, что большинство людей, один раз под­писавшись, продолжили бы получать газету. Я рассказы­вал им, как по утрам буду доставлять газету к их дверям раньше, чем они встанут, и это была правда. А если мне отвечали «нет», я все равно продолжал действовать, ни­когда не сдаваясь и никогда не впадая в такое сильное разочарование, чтобы перестать жать на дверные звонки. Отказаться — это никакой не фокус. Но вскоре я выяснил, что чем больше количество людей, с которыми я погово­рил, тем больше продаж я делаю. Вот это был действи­тельно фокус, и даже лучше, чем фокус. Поскольку до­вольно скоро тот маленький гараж, который у нас имелся позади дома, оказался забитым ящиками «Пепси», и я мог продавать напиток соседям за ту сумму, которую с них удавалось взять. Это позволило мне приносить домой боль­ше денег и давало больше надежды на возможность доказать отцу, что я все-таки стою чего-то. Но оказалось, что даже это не срабатывает.

Я продолжал заниматься чисткой обуви и газетами при­близительно пять лет, большинство этого времени посе­щая школу, но не особенно там блистая. Я не был типом будущего ученого, но кое-что там узнал и успевал в школь­ные годы не слишком-то плохо. Однако взаимоотношения между моим отцом и мною никак не улучшались. И, по­жалуй, я мог бы насчитать пару дюжин разных случаев, когда он по той или иной причине вышвыривал меня из дома. Я спал в тех же вагонах, а иногда топал в центр и снимал угол в ночлежке где-нибудь на периферии цент­ральной части города. Это была самая дрянная часть Дет­ройта, район дешевых гостиниц, меблированных комнат, домов, населенных шлюхами, киношек, где показывали ленты, которые в те времена шли за порнуху. Расставшись с гривенником или четвертаком, я получал в одном из таких мест кровать на ночь — речь шла не о комнатке, а только о кровати в своего рода общей спальне, где куча пьянчуг либо храпела, либо справляла разные сомнитель­ные делишки. Через какое-то время туда заявлялся мой отец, который отыскивал меня и приводил домой, по до­роге веля быть хорошим. Предполагаю, что он поступал так, поскольку его заставляла мать. Я приходил домой, некоторое время пытался посещать школу, болтался с ре­бятами на углу, а затем меня снова выгоняли из дому.

Когда мне было 16 лет, я однажды вечером стоял на углу со знакомыми парнями — двумя моими приятелями, которые жили неподалеку. Они небрежно сказали: «Мы собираемся грабануть тот бар, что на пересечении Мелдрам-стрит и Лафайет-стрит. Мы уже разведали это заве­дение и знаем — там точно есть спиртное, а возможно, хозяин оставляет на ночь и кое-какую наличность. Хочешь поучаствовать?». Это был один из тех баров, где я многие годы драил ботинки, так что я хорошо знал и его, и всю окрестную местность. Никогда прежде я не занимался чем-нибудь подобным, но все-таки решил пойти за компанию с ними, возможно, потому, что знал эту точку или что-то в этом роде. Как бы там ни было, но проходимцем и ворю­гой я точно не был, по крайней мере, до этого момента. Ума не приложу, что толкнуло меня пойти, но я отпра­вился с ними на дело.

После того как они тщательно осмотрели все подходы к бару, один из парней зашел в туалет и оставил окно от­крытым. В те времена можно было так сделать. Теперь везде на окнах стояли бы решетки, не говоря уже о сигна­лизации и о специальном датчике, который сообщит ноч­ному сторожу, что окно не заперто. Но тогда все было не так, даже в паршивом, бедном и воровском районе вроде того, где мы жили.

И вот в тот же вечер приблизительно часиков в десять мы прокрались в гараж при отеле «Уиттьер», который считался заведением с классными номерами и стоял не­много ниже по реке. Мы увели оттуда машину, — как сей­час помню, это был «Студебеккер». У меня и сегодня все еще звенит в ушах вопль мужика, который караулил га­раж: «Эй, вы, обязательно пригоните назад тачку!». Но мы только рванули с того места и припарковали автомо­биль в переулке по соседству с баром, который себе наме­тили.

Бары в Детройте закрываются в два часа ночи (или утра?), так что нам пришлось ждать, пока ночная обслуга закрыла заведение, сделала уборку и разъехалась. Сло­вом, когда мы попали на место, было уже около половины четвертого утра. Мы сели в «наше» авто и зарулили в про­улок позади бара. Ни на улице, ни где-нибудь рядом нико­го не было видно. Весь этот район на ночь полностью пус­тел. Я даже не был особенно напуган, пока все это помаленьку происходило. Фактически, как только мы забра­лись туда, у меня вообще пропал всякий страх.

Тем временем один из моих приятелей заполз через окно в помещение бара и открыл черный ход. После это­го мы просто загрузили в машину столько ящиков с вы­пивкой, сколько смогли туда поместить.

Это было в годы второй мировой войны. Мне кажется, дело происходило приблизительно в мае 1944 года, и спирт­ное было все еще довольно трудно достать. Фактически в штате Мичиган его даже некоторое время выдавали толь­ко по талонам.

Так или иначе, как только машина была загружена, а касса очищена, мы тут же убежали оттуда, быстро запря­тали ящики, а деньги поделили. Всего в выдвижном ящи­ке кассового аппарата их набралось 175 долларов, так что моя доля составила почти 60 баксов плюс доллар за бу­тылку, которую мы продали каким-то чудакам, которые стояли на углу. Для меня это были большие и легкие день­ги, да и вообще все прошло настолько гладко, что я про­сто ничего больше об этом не думал.

Забавно возвращаться мыслями назад в те дни, посколь­ку я действительно не знаю, почему не продолжил зани­маться тем же самым после того первого дела. Л имею в виду, что не был ни капли напуган или что-нибудь в этом роде, а денежки оказались хорошими, и по нашему разу­мению выходило, что запросто можно понаходить и дру­гие места, где будет так же легко провернуть такое же или похожее дельце. Но я не покатился по этой дорожке. Думаю, что мой отец слишком долго и упорно втолковы­вал мне насчет того, чтобы пойти работать, и я как раз тогда нашел себе кое-что подходящее на одной фабрике. Поэтому очень возможно, что я больше боялся папаши и того, что он со мной сделает, если я не захочу устроиться на работу.

Так или иначе, я практически забыл обо всей этой ис­тории или, по крайней мере, пробовал ее забыть, когда в один далеко не прекрасный день я валяюсь себе дома в кровати и вдруг слышу шум и гвалт. Моя мать горько пла­кала, а я никак не мог сообразить, что случилось. Мне ни на секунду не пришло в голову, что это могло иметь ка­кое-то отношение к нашему вторжению в бар. После того эпизода прошло уже добрых три месяца, и все это время я не имел никаких дел с теми своими приятелями и никто не шепнул мне по этому поводу ни словечка.

И тут вдруг в моей комнате оказывается крепкий па­рень, который расталкивает меня и громко командует: «Вставай!». Я открываю глаза, мне прямо в лицо суют же­тон полицейского, и этот «коп» говорит: «Натягивай по­быстрей свою одежку». Следующее, что мне четко при­поминается, — это я в отделении полиции, где тот же са­мый полицейский и куча других допрашивают меня на­счет той ночной кражи со взломом в баре и о целой серии ограблений баров и продовольственных магазинов, о ко­торых я не имел понятия. Но они там в участке точно зна­ли о том единственном деле, на которое я действительно ходил. Оказывается, одного из моих приятелей поймали, и он рассказал «копам» о целой куче дел, которые провер­нул, включая тот самый бар, и при этом как-то всплыло мое имя.

В результате я оказываюсь в арестном доме для мало­летних правонарушителей. Это было самое худшее мес­то, где я когда-либо был, — большущий зал, полный коек и пацанов, и тут в него заходит здоровый мужик с ремнем в руках, заставляет одного пацана наклониться и начина­ет стегать его.

Здесь было куда хуже, чем той ночью, которую я про­вел в самой гнусной ночлежке, хотя там, помнится, и вклю­чили в середине ночи свет, чтобы вытащить тело какого-то алкоголика, умершего этой же ночью. Нет, это была самая отвратительная ночь в моей жизни, а я, уж поверьте, провел массу ночей в самых разных, но одинаково ужас­ных местах.

Наутро меня вроде как выпустили, но только для того, чтобы свести с человеком, владевшим тем баром, кото­рый мы ограбили. Он помнил меня и спросил, зачем я сделал это. Я сказал, что не знаю, но верну и оплачу ему все, что забрал. Он сказал «о'кей» и не настаивал на моем обязательном обвинении, так что я вышел из этого чудно­го места. Я бы тогда сделал все что угодно, лишь бы выб­раться оттуда.

Тут явились мой отец и дядя, чтобы забрать меня из этого страшного места. Папаша начал бить меня, как толь­ко мы вышли из здания. Он бил меня в машине и бил, когда мы приехали домой. И все это время он продолжал орать о том позоре, который я навлек на семью и на наше честное имя. На сей раз я думал, что действительно полу­чаю по заслугам. Я доказал отцу, что он всегда был прав в своих высказываниях насчет меня, — я и впрямь оказался ничтожной дрянью, мелким негодяйчиком и к тому же арестантом.

Но, как бы то ни было, я получил страшный урок на всю жизнь, проведя ту ночь в доме содержания малолет­них преступников. Независимо от того, что со мной случи­лось, я не собирался проходить через это снова. У меня не было намерения отправляться в тюрьму наподобие оравы парней, с которыми я болтался на улице, пока они строи­ли разные сомнительные планы.

Поэтому я нашел место на фирме по соседству от нас, где изготавливали газовые плиты и где работало много уроженцев Сицилии. Я укладывал термоизоляцию на па­нели этих самых плит, и это было гнусное занятие, пото­му что изоляционный материал набивался в одежду, в кожу, в нос и во все прочее. А работать там заставляли очень быстро. Однажды меня поймали курящим — это было уже мое второе нарушение — и тут же вымели за ворота. «Вымели» — это слово мы использовали в ту пору, вместо того чтобы по-культурному сказать «уволили». По­лучалось, что ты вроде мусора, а они тебя метлой гонят взашей, — именно в таких выражениях я и думал о себе и тогда, и много времени спустя.

Я склонен думать, что в те времена успел поработать примерно в 40 разных местах, но не в состоянии по-насто­ящему припомнить и сосчитать их все.

Я водил грузовик в одной типографии, пока меня не вымели оттуда за то, что я слишком долго простоял под погрузкой; я работал на автозаводе «Крайслер», где дела­ли подлокотники для модели «Империал». Это было да­леко не самое худшее место. Я стоял на сборочном кон­вейере в другой автомобильной фирме, «Гудзон», и это оказалось одним из самых скверных рабочих мест, пото­му что там вы привязаны к бездушному механизму, а фирма через него решает, насколько интенсивно и тяже­ло вам приходится вкалывать. Я работал на фабрике галь­ванопокрытий, где весь цех был уставлен чанами с горя­чей кислотой, а также ваннами жидкого металла, испаре­ния которых попадали вам в легкие. С тех пор я на всю жизнь обзавелся астмой.

Недолгое время я служил помощником официанта в отеле «Статлер» и убирал там грязную посуду со столов. Потом был коридорным и мальчиком на посылках в дру­гом отеле, «Бук-Кадиллак», который сейчас стал «Шера­тоном». Там я фактически немного актерствовал, нося одну из красочных униформ и громко выкрикивая фами­лии гостей, а также сопровождая постояльцев в качестве пажа либо просто делая что прикажут.

Однажды я выбросил пачку телеграмм вместо того, чтобы разнести их по номерам. Я отрицал, что это случи­лось в то время, когда именно я был на службе, но у них в отеле отбивали явку на специальных часах, а мне об этом не было известно. Поэтому оттуда меня тоже выгнали.

Иногда я думаю, что если бы знал разные вещи вроде той фиксации времени, то мог бы добиться большего успеха, и, возможно, даже добрался бы до поста вице-прези­дента чего-нибудь вроде «Шератона». Но я был тогда до­вольно темным и несведущим пареньком.

Я то ходил в школу, то переставал, а где-то по ходу пьесы ввязался в драку с воспитателем Восточной сред­ней школы, который следил за порядком в комнате для самостоятельных занятий и приготовления уроков, и в ре­зультате после этого происшествия меня оттуда выстави­ли. Он все время придирался ко мне, пожалуй, даже не за какие-то провинности, а за разные чисто детские продел­ки, а потом начал говорить мне «эдакий ты народец» или «такому народцу надо бы получше учиться» и все такое. Я сказал ему, что мои имя и фамилия вовсе не «эдакий народец», поскольку вы ведь сами знаете, что это означа­ет, когда разные типы начинают о тебе говорить «эдакий народец». Он намекал на итальянцев, так что довольно скоро мне стало противно, и я ударил его, после чего для меня со школой было навсегда покончено.

Насколько помнится, большинство своих тогдашних рабочих мест я потерял из-за того, что вступал в драки с парнями, которые говорили о разных «мурло», «усатиков-даго» и «черноглазых». Возможно, я в те времена всего лишь сам искал себе неприятности. Возможно, я подсоз­нательно просто хотел продолжать проигрывать и терпеть неудачи, чтобы показать своему отцу, как он был прав, а я действительно дрянь и никто. Но я был полон гнева, а вокруг в те времена кругом имелась масса расистов, на которых можно было разрядиться.

Возможно, та страшная ночь в арестном доме для ма­лолеток спасла меня от худшего. Никогда не забуду, что и как я там перечувствовал. Конечно, ничего хорошего в этом заведении не было, но я уверен на все сто: там было достаточно плохо, чтобы не заслуживать этого.

После дальнейших блужданий от одной дрянной рабо­ты к следующей меня призвали на военную службу. Это было в начале 1947 года. Но во время прохождения начального курса боевой подготовки я свалился с грузовика и повредил спину, в результате чего меня освободили от службы. Но даже это далось мне нелегко. Я ненавидел армию. Для меня там было почти так же плохо, как си­деть в тюрьме.

И вот, вместо того чтобы сразу отпустить меня на волю, мне на некоторое время поручили дежурить в казарме. Потом один сержант, которого я до этого никогда не видел, предложил помочь мне получить окончательное увольне­ние, если я отдам ему деньги, причитающиеся мне при демобилизации. Какое-то время я думал, что это была сво­его рода провокация и что меня пробовали подловить на подкупе официального лица. Он давил на меня, а я пробо­вал его игнорировать.

Когда мои бумаги, наконец, пришли и мне дали доку­мент об увольнении вчистую, он подошел и попросил свои деньги. Я дал ему некую сумму и отправился домой, имея в кармане документ о почетном увольнении — это значит, с сохранением чинов и знаков отличия, которых у меня не было. Не знаю, имел ли сержант отношение к моей демо­билизации или нет, но я был настолько доволен, что вы­брался оттуда, что запросто отдал ему те несколько бак­сов, которые мне заплатили.

Когда я появился дома, мать была рада-радешенька ви­деть меня, но отец снова начал свою вечную песню насчет того, какая же я задница. Он сказал, что даже армия не захотела меня. И добавил: «Ты ничтожная дрянь, в тебе нет и никогда не будет ничего хорошего». А еще сказал, что ему надо было задушить меня сразу, когда я родился. Никогда не забуду этот день, пока мне суждено жить. Со слезами на глазах, снова и снова слыша неумолкаемые вопли отца и его проклятия, а также тихий плач матери, я покинул дом и стал иногда работать, а большую часть времени просто болтаться, продолжая мысленно слышать крики и завывания моего папочки, которые постоянно пре­следовали меня.

Потом, уже в 1948 году, я снова — из-за собственно глупости — вступил в конфликт с законом. На пару с eщё одним парнем мы открыли по соседству с нашими дом ми мастерскую по чистке головных уборов, а также я растяжке и чистке обуви. В задней комнате у нас шла игр в кости и в очко.

Мы думали, будто разработали довольно хорошую си тему наблюдения за представителями закона. Один из нас стоял на стреме перед мастерской или в ее основном помещении, и, если в поле зрения появлялся кто-то напоминающий полицейского, остальным подавали сигнал с помощью гвоздя, пробитого сквозь стену. Предполагалось что в случае тревоги второй из нас, находящийся в задней комнатушке, проглотит кубики для игры в кости или просто убежит, чтобы никаких улик не оставалось.

Однажды как раз я караулил в передней комнате, когда туда вошел мой старинный приятель еще со времен учебы в Барбурской неполной средней школе. Мы перемыли косточки старым друзьям, поговорили о том, как них дела, а о себе он сказал, что занимается строительным бизнесом. Потом он попросил меня вместе зайти заднюю комнату, и я впустил его. Когда мой партнер увидел его, то сразу распознал, что это «коп», то есть полицейский, и выбежал через черный ход со всеми причиндалами для игры в кости.