Встреча и приближение к Диту в переносе

 

В этом примере пациентка – депрессивная женщина средних лет с историей серьезной ранней заброшенности и жестокого обращения, чей тиранический внутренний «голос» (Дит) постоянно принижал ее и нападал на нее даже за малейший творческий импульс или движение к самовыражению. «Дура ты набитая… идиотка… пора тебе в уже дурдом, дорогуша… дебилка… ты еще не покончила с собой?» и т. д. Когда я узнал об этом внутреннем агрессоре, я вспомнил предупреждение Невилла Симингтона (Symington 1993: 71):

 

Любой шаг к дарителю жизни приносит знание. Если затронуто детское я, спонтанное и эмоциональное, если установлен какой-то контакт, то придется встретиться и со страшным тираном, который душит это я и не позволяет ему контактировать ни с чем из того, что поддерживает жизнь. Часто это приводит в отчаяние.

 

Нередко моя пациентка приписывала эти нападения мне или другим людям, которых она идеализировала. Каждый раз, когда звучал этот голос, нам удавалось обнаружить ту часть тревоги, которая была связана с надеждой или потребностями в отношениях зависимости, на проявление которых она, наконец, отваживалась. Истязающий ее «голос» сразу же принимал «боевую стойку» против надежды, которая только-только начинала нарождаться. Мы могли наблюдать это и говорить об этом. Она стала понимать, как срабатывает защита и развивать наблюдающее Эго, которое уже не было полностью идентифицировано с голосом самоуничтожения.

Нижеследующее сновидение пациентка рассказала в конце второго года ее анализа перед моим длительным летним отпуском.

 

Я случайно наталкиваюсь на мужчину, который борется с женщиной. Я вроде бы не боюсь за женщину, потому что сцена видится почти ритуальной. Мужчина отрезает левый указательный палец женщины до костяшки, затем собирается сделать то же самое с правым указательным пальцем. В этот момент эта женщина – я, и чувствую, как нож этого человека режет мой палец, при этом я не испытываю сильной боли, и доходит до сухожилия, соединяющего первые две фаланги, которые он пытается отделить от пальца и от остальной руки. У него явно это не получилось, потому что в последнем образе сновидения был отрезанный палец, висящий на сухожилии. Была мысль, что его можно присоединить обратно.

 

У пациентки не было никаких ассоциаций ни с образом мужчины, ни с образом женщины. Она связала появление в сновидении указательного пальца с выражениями «обратить особое внимание», «донести основную мысль», «высказать соображение» и рассказала, что на самом деле она теперь стала более уверенно высказывать свое мнение и выражать свою точку зрения в различных социальных и профессиональных ситуациях. А потом она совершенно спонтанно сказала: «Да, как только я становлюсь увереннее насчет своих чувств и действительно хочу с ними поработать, вы опять уходите!» После некоторого молчания я ответил: «И отрезаю вас?» Она засмеялась и сказала: «Да, причем во второй раз! Прошлым летом вы тоже отсутствовали очень долго».

В этом кратком диалоге мы с пациенткой интерпретировали ее сновидение как изображение действия защиты, уже знакомой нам по образам расчленения в ее сновидениях. Большую роль здесь сыграло спонтанное остроумие, поскольку пациентка не привыкла скрывать, что наша работа и возникшие в процессе нее трансферентные отношения были важны для нее на уровне чувств. Это проявилось в ее невольном замечании, которое раскрыло смысл сновидения. Затем она признала и боль, и злость, которые она испытывала в связи с ее фантазиями о моем предстоящем отъезде, какой «курицей» она себя ощущает, когда говорит об этом, из-за потребности защитить меня. После этого также впервые в открытую выяснилось, как ей будет не хватать меня и нашей совместной работы и что на этот раз мой уход видится ей не таким ужасным, ведь сухожилие уцелело, удерживая сустав, который иначе был бы отрублен. Это соответствовало ее чувствам, что теперь связь была глубже и между нами, и у нее с самой собой, и это поможет ей пережить длительный перерыв.

Таким образом, в этом сновидении нам снова представлен Дит – незнакомый человек отрезает части ее тела, нападая на сухожилия (связки, связи), которые она ассоциировала с самовыражением. Человек с ножом является «незнакомцем» (пока не персонализированным), с которым она борется и бередит свою рану. Мрачные намерения этого незнакомца, очевидно, заключаются в том, чтобы отделить от нее проявление чувств, в том числе чувств ко мне в переносе (хотя теперь он позволяет остаться некоторой связи в сухожилии).

Ответив на ее острое[32]замечание, я как бы совпал в ее восприятии (через механизм проекции) с образом ее архетипической фигуры – так у нее появилось краткое ощущение в переносе борьбы со мной. Таким образом, архетипическая защита, уже смягченная настолько, что она смогла рискнуть и сделать спонтанное замечание, была еще больше персонифицирована. Расчленяющий Дит теперь мог быть признан, так как был спроецирован на меня, а затем реинтегрирован. Теперь она могла позволить себе осознать чувства, связанные с потребностями в зависимых отношениях. Тот гнев, который направлялся обратно во внутренний мир, на ее чувства любви и «нужды» во мне, мог быть высвобожден вовне и найти свое выражение в искреннем признании гнева на меня за то, что я «покидаю ее». Таким образом, архетипический аффект и энергии были «очеловечены» и стали более эго-синтонными.

Этот пример показывает, как создание пространства игры в переносе восстанавливает переходное пространство, которого пациентка была лишена в ранние годы, что вызвало к жизни архетипическую систему самосохранения с ее расщепляющими и инкапсулирующими защитами. Мрачному незнакомцу с ножом, чья задача состояла в том, чтобы «отрезать ее» от ранящего ощущения своей потребности в другом и в зависимости, нападая на связи (связки, сухожилия) ее самовыражающейся индивидуальности, больше не нужно было разрывать все связи. Он оставил связку (ligament), которая может быть заново присоединена. Вспомним, что этимологически латинский глагол ligare означает соединять, привязывать или связывать и идет после префикса «re» в латинском слове religio, из которого возникает слово «религия». Можно предположить, что воссоединение с истоком-основой наших чувств означает воссоединение с внутренним ребенком-душой, которая была отрезана и изгнана в «психическое убежище» (Steiner, 1993), и что это является одушевлением личности.

Это этимологическое совпадение неслучайно, так как в проработке ранней травмы и архетипических защит мы, по сути, медленно освобождаем сверхъестественные силы коллективного бессознательного от их мрачной роли «павших» расчленяющих демонов, для того чтобы в результате трансформации их энергия в большей степени обратилась на поддержание жизни, а они сами – в интегрирующих, восстанавливающих связи «высших ангелов нашей природы».

 

Выводы: два типа страдания

 

Встретившись с Дитом лицом к лицу, Данте и Вергилий достигли в своем пути в бездны Ада самой нижней точки. Наступил критический момент, когда может произойти подлинное изменение. Этот художественный образ может служить метафорой встречи с ужасающим аффектом, который когда-то привел к диссоциации и омертвению всей жизни пациента. Данте говорит, что охватившие его чувства, когда он оказался в самом сердце Ада, невыразимы. Вид Дита делает его ни живым, ни мертвым, и именно такой эффект оказывает диссоциация на эмоциональную сферу травмированного человека. Задачей психоаналитического «паломника» является повторное шаг за шагом посещение Ада немыслимой травмы, переживание заново невыносимого аффекта в условиях, которые помогут пациенту справиться с этим аффектом благодаря сочувственному присутствию и пониманию, передаваемому пациенту через интерпретации аналитика. Когда этот болезненный процесс происходит, страдание меняет свой характер.

Элен Люк описывает это изменение через образ перехода поэтов из Ада в Чистилище:

 

В такой момент мы переживаем полную трансформацию самой природы тьмы или, вернее, нашего отношения к ней. Пока мы стремимся спастись из своих «кругов Ада» и освободиться от боли, мы остаемся безнадежно связанными; мы можем избавиться от адских мук, только принимая иное страдание – очищающее, а не бессмысленные вечные муки. Души в Чистилище страдают от тех же мучений, что и в Аду, но делают это с принимающей готовностью, а не с горьким ощущением обреченности.

(Luke, 2003: 49)

 

Далее Люк развивает идею двух типов страдания:

 

Подлинное страдание принадлежит невинности, а не вине… Глубоко укорененным в инфантильной психике является сознательное или бессознательное допущение, что депрессию исцеляют приятные переживания счастья, в то время как единственное действительное средство исцеления любой депрессии – принятие реально существующего страдания.

(Luke, 1995: 57)

 

Здесь Люк говорит о развитии толерантности к его собственным аффектам, особенно тем, которые связаны с ранней травмой. Когда моя пациентка Диана стала в некоторой степени переживать невыносимое унижение, от которого она страдала из-за отца, и посмела «вступить в это переживание» вместе со мной как с «проводником», то ей открылась вся панорама ада – преследующий тиран (Капитан) и ее порабощенное невинное девичье я, ощущающее такую невыразимую боль в связи с унизительными нападками ее отца. Ее «невинная» часть стала страдать. Это может происходить при условии, если защитная «система» ослабит свою хватку, ведь ее «цель» состоит в том, чтобы сохранить невинную часть я – ядро души – отделенным от страдания, необходимого для трансформации.

При подлинном страдании и переживании этих болезненных аффектов адская крипта открывается и невинные узники Дита, до этих пор оберегаемые в лимбе, постепенно познают невыносимую боль, которая изначально отделила их от остальной части личности. По иронии судьбы, когда это происходит, Дит тоже освобождается, хотя мы не находим отображения этого клинического факта в сюжете истории Данте. Главное предназначение Дита состояло в том, чтобы уберегать невинное ядро я от повторения страдания ранней травмы. Теперь же невинность начинает переживать страдание, у Дита остается все меньше «дел». «Покинуть ад» означает ослабить защитную структуру системы самосохранения – преодолеть самого Дита, то есть освободить его от выполнения его обычной функции фрагментирования. «Ложный бог, превращающий страдание в насилие» теперь постепенно замещается или трансформируется в «истинного бога, превращающего насилие в страдание». Вот почему в чистилище нет Дита и отсутствует привычная динамика «жертвы и преступника», столь явная в атмосфере осуждения и наказания в аду. В чистилище нет объяснений, оправданий во имя признания невиновности или обвинений других в преступлении. Вместо этого появляется искреннее принятие всех аспектов человеческого существования, ставшее возможным благодаря предыдущему долгому путешествию с партнером-свидетелем.

Принять условия человеческого существования – очень трудная задача для травмированного человека. Эти реалии довольно трудны даже в «поддерживающем окружении» (Винникотт), а для человека, пережившего травму, они являются шокирующими, превышающими его способности переработки интенсивных негативных аффектов, почему и потребовались диссоциативные защиты. Возник сущий ад, и нечто от жизненного потенциала сохранялось в его крипте и защищалось от дальнейшего страдания, но ценой жестокого разъединения внутреннего мира. При этом весь опыт оказывается дезинтегрирован, а душа «продана дьяволу». Таким образом, переживший травму человек избегает реалий человеческого существования и становится, по терминологии Гротштейна, «сиротой Реального».

Когда такой «сирота Реального» посмеет в сопровождении свидетеля совершить спуск в свой внутренний ад и сознательно возьмет на себя ответственность за ненависть к себе, примет стыд и глубинное ощущение «первородного греха», которое заражает бедных грешников в их внутренних лимбах, тогда все переменится. Он найдет свой путь из тьмы к возникающему свету. Это духовный опыт. Такая духовность присуща самой реальности, реальности того, что значит быть человеком. И такое прежде никогда не удавалось выдержать. Элен Люк говорит об этом так:

 

В ту минуту, когда мы принимаем объективно вину и стыд, наша невинная часть начинает страдать, бремя становится оружием. Мы истекаем кровью, и энергия возвращается к нам на более глубоком и более сознательном уровне. Более того… всегда есть скрытый универсальный смысл, даже когда мы претерпеваем мелкие невзгоды. Каждый раз, когда человек заменяет невротическую депрессию на реальные страдания, он хотя бы немного разделяет ношу страданий человечества, выдерживая толику тьмы этого мира. Такой человек освобождается от своих маленьких личных хлопот и прикасается к смыслу… Таким образом, малое деяние может «оказать влияние, как сказал китайский мудрец, на расстоянии в тысячу миль».

(Luke, 1995: 59; курсив мой. – Д. К.)

 

Элен Люк заканчивает свое примечательное эссе комментарием о большой важности такого сознательного страдания в наше время:

 

В те дни, когда средства массовой информации ежедневно доносят до нас картины и отголоски ужасных страданий невинных людей, у всех нас есть большая потребность помнить о том единственном способе, которым мы можем в наше время внести вклад в исцеление страшного раскола между бедствием и блаженством.

Поэты и великие сказители всех времен приходят нам на помощь. Когда человек берет на себя ответственность за свою слепоту без ложной вины, даже по небольшому поводу, то жалость к себе и проекции вины на других или на Бога прекращаются и блаженство, преодолевающее крайности, укрепляется в нашем окружении. Это кажется бесконечно малым, но, по словам Юнга, это может стать тем, что «склонит чашу весов»… Это происходит не вследствие наших волевых усилий по улучшению мира, какими бы прекрасными и правильными они ни были на другом уровне, а в той мере, в которой бедствие и блаженство были пережиты сознательно как таковые в психике индивида. Как писал К. Г. Юнг в «Mysterium coniunctionis», такого опыта может достичь «развитая личность, представляющая собой смысл мира».

(Luke, 1995: 61–62)