Второй случай: биржевой маклер и погребенное дитя

 

Биржевой маклер с Уолл-стрит, которому было под тридцать (я буду называть его Ричардом), пришел ко мне на консультацию по поводу депрессии, бессонницы и различных психосоматических симптомов, возникших после того, как его невеста разорвала помолвку и ушла от него к другому мужчине – «менее скучному», как она ему сказала. Понятно, что Ричард был потрясен этим, это событие он, скорее, воспринимал как удар. Он не выглядел огорченным: у него вообще был слабый контакт с собственными чувствами. Однако в его застенчивости на первой встрече, мне показалось, я увидел или почувствовал маленького мальчика, с которым я хотел бы вступить во взаимодействие.

Со временем наряду с естественными чувствами гнева и горя, связанными с предательством его невесты, к нему также пришли ощущения опустошенности, нереальности, утраты связи с окружающим миром, «внутренне мертвым». Эти чувства деперсонализации и дереализации иногда уступали место рыданиям, но Ричард говорил, что не знает, о чем на самом деле он плачет, и что слезы почти не приносят ему облегчения. Он скучал по своей невесте, но его слезы были как будто «не о ней» и, казалось, возникали из «иного места». Они пугали его, и он чувствовал себя «ничтожеством». Слушая его рассказ, я задумался, нет ли у него какого-то раннего травматического опыта, который мог быть активирован актуальным расставанием с подругой. В конце концов, мы обнаружили его раннюю травму.

В начальном периоде психотерапии мы фокусировались на его утраченных отношениях, а затем стали исследовать его личную историю. Он мало что мог вспомнить о своем детстве, которое было «до скуки нормальным, типичным для среднего класса», за исключением одного. Он никогда не чувствовал, что действительно принадлежит своей семье и постоянно фантазировал, что он – приемный ребенок. Он ощущал, что есть некая тайна в его прошлом, что была прожита какая-то иная темная жизнь. Он даже проверил свои записи о рождении и поговорил об этих своих мыслях с единственным живым родителем (с отцом). Отца, шахтера из Пенсильвании, его вопросы лишь раздосадовали, он отмахнулся от них, как от «ерунды», и уткнулся в свой футбол.

Я спросил Ричарда о смерти его матери, думая, что это могло бы дать ключ к пониманию. Она умерла от рака за несколько лет до нашей первой встречи. По его словам, ее смерть была «обычной», как и все остальное в его жизни, кроме его отношений с невестой. Смерть матери не вызвала у него каких-то сильных чувств. Казалось, никто о ней сильно не переживал. Церковный ритуал прощания и погребения был исполнена как формальная рутина. Никто не говорил, кроме священника, и он понял, что все в ее жизни было не так. Роберт не скучал по матери. Они не были близки.

Дальнейшее исследование его детской истории ни к чему не привело, и вскоре Роберту стало скучно в анализе, так же как и в жизни. В то время как его реакция паники и чувство деперсонализации немного ослабели, его депрессия продолжалась, и даже усилилась, и его работоспособность начала ухудшаться. Он принимал лекарства, но это не очень помогало. Сновидений не было. Его ответы на мои вопросы часто были односложными. Проходили недели, и в контрпереносе я начал чувствовать нечто похожее на то, что, вероятно, чувствовала его невеста – чувство беспомощности и желание избавиться от него.

Ричард начал жаловаться, что мы ничего не достигли, и мне пришлось согласиться с этим. С усилением его депрессии я все больше склонялся к тому, чтобы перенаправить его к коллеге, но чувствовал, что, сделав так, я отыграл бы свой растущий дискомфорт из-за нашего тупика. Однако, поступив так, я бессознательно вступил бы в сговор с его «вынужденным повторением», через которое его комплекс оставленного ребенка конструировал мой отказ от него.

Мы оба стали испытывать в терапии дискомфорт. Он действительно не хотел быть здесь, а я стал со страхом ждать его прихода. Так продолжалось пару месяцев – мы говорили о его работе, каждодневные навязчивые мысли, опасения, не потеряет ли он работу и т. д., все более и более уходя в поверхностный материал.

Наконец, в какой-то момент я предпринял особое усилие, чтобы привлечь своего незаинтересованного пациента. Я подался вперед и сказал приблизительно следующее:

 

Послушайте, Ричард, я знаю, что это трудно. Вы пришли сюда для того, чтобы получить облегчение, но ваша депрессия сейчас еще больше усилилась. Я чувствую, что терплю неудачу как ваш терапевт, но я не хочу, чтобы так было. Создается впечатление, что все вас покидают. Однако я не хочу стать для вас еще одним человеком, который вас оставил! Мы тогда упустили бы возможность понять, что же на самом деле произошло, когда вы были маленьким мальчиком. Поэтому я хочу, чтобы мы удвоили наши усилия. Вы со мной?

 

После того как Ричард пошутил, нет ли у меня для него какой-нибудь «сыворотки правды», он немедленно стал заверять меня, что это не моя вина – не я потерпел неудачу с ним, а просто он был не очень интересным пациентом. Но я хотел продолжить тему моей неудачи в работе с ним. Я спросил его:

 

А что если все-таки я виноват? Что если мне была отведена роль… как и всем остальным… потерпеть неудачу с вами? Что, если мы здесь оба – участники драмы, сценарий которой написан вашим бессознательным? Что, если бы мы смогли изменить этот сюжет, переписать финальную сцену этой пьесы?

 

Ричард выглядел озадаченным. Он действительно не «знал», о чем я говорил, но почувствовал что-то, потому что его глаза были полны слез. «Несомненно, – сказал он, – конечно, но вам придется помогать мне… Вы меня знаете, док, мой мозг наполовину мертв, когда дело касается моего детства».

На такой ноте мы начали гораздо более интересную фазу терапии Ричарда с большей вовлеченностью в отношения. На данном этапе мы проводили «детективную» работу – занимались поиском жизни, пропавшей без вести, особенно нас интересовала жизнь его чувств. Я стал «замедлять его» во время сессий, чтобы сосредоточить его внимание на его собственном теле и на том, что он сейчас ощущает. Это было крайне дискомфортно для него, но постепенно он начал испытывать более глубокие чувства.

Помимо большей сфокусированности на переживаниях «здесь и сейчас», мы стали пробовать все, что, как мы думали, может помочь открыть доступ к детским воспоминаниям. С моей подачи он стал вести дневник и фиксировал в нем свои мысли, чувства и сновидения, делая хотя бы одну запись каждый день, неважно о чем. Он принес фотографии из семейного альбома, и мы провели время вместе, сидя рядом на диване, обсуждая их. Он разыскал единственного друга детства, которого он до сих пор помнил, побывал в домах, где он родился, и там, где семья жила незадолго до смерти его матери. Он бродил вокруг этих домов и делал заметки.

Он связался со своими еще живыми тетей и дядей и получил от них все фотографии с ним и его семьей, которые у них были. Младшая сестра матери, его любимая тетя, рассказала ему, что его мать переживала послеродовую депрессию и была в больнице после его рождения в течение шести недель! Его отправили к этой тете, которая также сообщила, что она постепенно возвращала его к матери, и это заняло почти год, потому что мать все еще была в депрессии и не могла справляться с ним сама. Каждый раз, когда тетя пыталась ненадолго вернуть Ричарда сестре, та проваливалась в депрессию. Мальчик терял вес, и ей приходилось забирать его обратно где-то на месяц. Эта информация была шоком для Ричарда и дала нам непосредственный ответ о содержании ранней травмы, которая повторилась в актуальном страхе моего пациента, что его невеста может покинуть его. По сути, он заново переживал утрату привязанности к тете, а до этого – к своей матери, которая из-за депрессии была не в состоянии установить с ним эмоциональную связь.

Вскоре мой пациент рассказал свое первое сновидение – ему снилось, что он был в ловушке в темном месте, откуда не было выхода. Это пугающее сновидение напомнило ему о повторяющихся кошмарах в детстве (еще одно недавно возникшее воспоминание), из-за которых он боялся идти спать. В детских кошмарах он оказывался внутри помойного ведра, которое стояло в запертом чулане в подвале. Это было место, куда его прогоняла мать, когда он был «плохим». Она обычно запирала его там, чтобы какое-то время было «тихо». Это место вселяло в него ужас. Воняло мусором, он боялся тараканов и пауков. В результате моих настойчивых расспросов он вспомнил, что иногда запертый в чулане он так сильно кричал и плакал, что в итоге полностью «отключался». Он называл это место «чуланом воплей».

Надеясь, что это недавнее сновидение и активирование ранних повторяющихся кошмаров даст нам доступ к отщепленным аффектам, я попросил пациента закрыть глаза, наблюдать за своим дыханием и заново войти в сновидение, рассказывая мне, что он при этом видит и чувствует. Ранее он сопротивлялся этому, но теперь уже был знаком с тем, как я работаю со сновидениями, и у нас установились прочные рабочие отношения, в которых он чувствовал себя комфортно. Как всегда, я заверил Ричарда, что он в любой момент может «вынырнуть», прекратив сосредоточение на своем внутреннем состоянии. Соблюдая такие меры безопасности, он смог позволить себе войти в пространство сновидения. Место, где он очутился, было залом ужасов, мешаниной искаженных образов полулюдей и омерзительных призраков. Я попросил его оставаться с этими образами и рассказывать мне все, что с ним происходит, особенно то, что он ощущает в теле. Он сказал, что чувствует себя очень маленьким и ужасно испуганным. «Я начинаю терять самообладание, – сказал он. – Это уже слишком!» Тогда я попросил его открыть глаза, помог ему восстановить контакт с реальностью и постарался побудить его любопытство к тому, что он только что пережил. Мы поговорили некоторое время, и он снова обрел спокойствие.

Тяжелая тоска надвинулась на него, а затем, когда он немного оттаял, я сказал, что он, должно быть, чувствовал себя отверженным, нежеланным и брошенным в своей собственной семье, когда был маленьким мальчиком. Услышав эти слова, он зарыдал. Благодаря моей поддержке он смог позволить себе плакать, не подавляя слез. Его плач продолжался несколько минут и отличался от прежних судорожных рыданий. Теперь он оплакивал печальную реальность своего раннего детства. Наконец он привел себя в порядок и покинул сессию в сильном потрясении, но при этом глубоко тронутым. В эту ночь он записал в своем дневнике яркий сон, первое «большое сновидение» о его терапии. На следующей сессии он взволнованно прочитал мне свою запись в дневнике:

 

Я иду по пустынному песчаному пляжу. Я моложе своего возраста, но не знаю насколько. Неподалеку находится женщина, которую я раньше где-то уже встречал. На ней белый махровый халат с капюшоном. Она выглядит бесплотной, смутно потусторонней. Не видно даже ее лица. Назревает шторм. В песке мы видим бугорок. Она показывает, что хочет, чтобы я его раскопал. Я делаю это и нахожу живое тело маленького мальчика. Сначала я выкопал из песка его туловище, так что он смог сесть. Он также одет в длинное белое одеяние с капюшоном. Его лицо все еще в песке. Я пытаюсь очистить его, но песок снова насыпается, скрывая его глаза. Видны только лоб и подбородок. Наконец, я вытаскиваю его, и мы втроем гуляем по пляжу.

Вдруг мы замечаем дельфина, прыгающего в воде. Вскоре он удваивается и их становится два, потом четыре, потом восемь… и так, пока океан не стал кишеть этими животными. Пока мы наблюдаем это зрелище со спасательной вышки, налетает сильный ветер и опрокидывает нас.

 

Этот интересный сон показался моему пациенту очень странным, единственное, он знал, он как-то связан с предыдущей сессией, которая, по его словам, «сбила его с ног». Он чувствовал, что выкапывание тела мальчика, должно быть, связано с раскапыванием его прошлого и с воспоминанием о «чулане воплей». Он подумал, что женщиной в одеянии с капюшоном могла быть его матерью, потому что вспомнил, что она была в таком пляжном халате на одной из фотографий, которые он показывал мне. Он считал, что песок на глазах мальчика был похож на попытки бодрствовать, когда «глаза слипает дрема»[20]. С чем связаны дельфины, у него не было ни малейшего понятия, ну разве что он всегда любил их игривость и то, как они прыгали и переворачивались на лету.

Сновидение началось с ситуации «заброшенности», как в пустыне, и закончилось нуминозным образом жизненности. Между этими двумя состояниями личности происходит выкапывание погребенного ребенка – событие, которое явно привносит жизнь в сцену сновидения. Мне представлялось, что сновидение Ричарда было прямым комментарием к нашей предыдущей сессии и теперь его ассоциации существенно расширили этот смысл.

Поскольку он был давным-давно эмоционально отверженным, что-то внутри него было погребено, оставалось «в капюшоне», недоступным, безликим. Этот мальчик представлял собой его непрожитую жизнь, полностью живого ребенка, каким он был до травмы, энергия которого покинула его (при диссоциации) в ситуациях фактической или эмоциональной заброшенности и ужаса в его «чулане воплей», а также в другие периоды отчаяния в отношениях с матерью (в том числе его первые шесть недель жизни без нее!). Таким образом, это дитя в капюшоне, вероятно, олицетворяет утраченную и теперь вернувшуюся часть целостного, одушевленного я – жизненную искру, его душу. Женщина, которая указывает на бугорок в песке, также в капюшоне – это признак того, что она и ребенок связаны на бессознательном уровне – до настоящего момента они не могли видеть или они не могли быть ясно видны. При рассмотрении этого материала я не мог не подумать о словах из 1-го Послания к коринфянам 13: 12: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу…»

Когда Ричард пытался очистить лицо этого мальчика во сне, песок продолжал сыпаться на его лицо, – указание, подумал я, на травматический транс, в котором находится внутренний ребенок. «Дрема», олицетворяющая его защиты самосохранения, укрывавшие его прежде, и теперь хотела удержать его под своим покровом, на этот раз изображая внутреннее защитное действие, направленное на отвержение новой жизни, так оно угрожало возрождением его угасающего существования.

Ричард был взволнован этим сновидением и прорывом его чувств на предыдущей встрече. Мы провели несколько сессий, прорабатывая его чувства и восполняя недостающие подробности его истории, связанные с этими страшными наказаниями. Нового рода шутливость появилась в нашем диалоге. Он начал благодарить меня за то, что я «связался с ним». Ощущение неудачи в работе с ним больше не беспокоило меня, у меня появилось чувство, что мы переписываем его старый «сценарий». Депрессия Ричарда значительно ослабла, и он стал лучше спать. Последовали новые сновидения, которые тоже давали нам важные указания на тайные моменты жизни его семьи. Постепенно его настроение и работоспособность улучшались, и он снова стал ходить на свидания.

Я встретил Ричарда, когда обучался в Институте Юнга в Нью-Йорке в конце 1970-х годов. Вскоре после того, как мы обсудили его «сновидение с дельфинами», я наткнулся на параграф в юнговском эссе об архетипе ребенка, которое нужно было читать к одному из учебных занятий (Jung, 1949). В этом эссе Юнг обсуждает то, в каких разных формах предстает этот универсальный образ ребенка в мировой литературе и мифологии, часто ссылаясь на новое начало. В одном параграфе Юнг комментирует образ «одетого в капюшон»:

 

Фауст после смерти был зачислен в «хор блаженных мальчиков». Я не знаю, соотносил ли Гете это диковинное представление с античными купидонами на надгробьях; последнее очень даже вероятно. Образ накидок с капюшонами указывает на завуалированного, то есть невидимого, гения усопших, который отныне – в детском хороводе – опять обнаруживает новую жизнь, окруженный морскими образами дельфинов и тритонов.

(Jung, 1949, par. 177)

 

Эти образы почти точно совпадают с образами сновидения моего пациента, свидетельствуя о том, что архетипические реалии коллективной психики по-прежнему живы у современных мужчин и женщин. Будто часть его самого, невидимая до сих пор, давно пропавшая и погребенная, «гений» или животворящий дух «похороненной» части его я, снова попадает в сферу сознания с помощью посреднического внимания женской фигуры, также одетой в капюшон (Мать? Опекающая часть я? Ангел-хранитель?), внутренней фигуры, явно знающей о том, что оказалось погребенным. Встреча происходит на берегу моря, напоминая нам о стихотворении Тагора и о жизни, которая обретает силу в переходном пространстве между мирами.

Наша интерпретация этого сновидения также подтверждается при рассмотрении архетипического значения образа дельфина, иными словами, если мы амплифицируем образ. Амплификация была техникой, которую Юнг использовал, когда встречал материал коллективного бессознательного в сновидениях. Это похоже на собирание свободных ассоциаций к определенному образу по всему культурному канону – в мифологии, религиозной иконографии, фольклоре, литературе и т. д.

Согласно Грейвсу (Graves,1955: 291–293), с незапамятных времен в мифологических системах образу дельфина присвоено символическое значение новой жизни после «смерти». Например, в одном греческом мифе Арион, сын Посейдона и мастер игры на лире, был приговорен к смерти моряками, возжелавшими его богатства. Арион спел свою последнюю песню, прыгнул за борт корабля и его посчитали мертвым. Но дельфин пронес его впереди корабля в Коринф. Там после приема у царя он разоблачил своих неудачливых палачей, и они нашли свою собственную смерть.

Подобных рассказов очень много (см.: Tripp, 1970: 62). Говорят, дельфин спас Энала, когда тот в отчаянии прыгнул за борт, чтобы соединиться со своей возлюбленной в морских глубинах, в то время как другой дельфин, партнер первого, спас его девушку. Еще дельфин не дал утонуть Палантусу на пути в Италию, и, наконец, сам великий Аполлон, который искал подходящее место для своего оракула, приняв обличье огромного дельфина, подплыл к критскому кораблю, запрыгнул на его палубу и привел удивленных моряков в Дельфы. Там он объявил себя и приказал построить храм Apollo Delphinius, назначив их жрецами и хранителями своего оракула.

Дальнейшие ассоциации, увязывающие дельфина с возрождением и «ребенком», мы находим у Павсания, который сообщает, что полубожественное, получеловеческое дитя по имени Тарант, сын Посейдона и Сатиреи, был новогодним ребенком, восседающим на дельфине в дорийском городе Таренте. Основываясь на других свидетельствах у Павсания, Грейвс (Graves, 1955: 291–292) считает вероятным, что ритуал явления новогоднего ребенка был театрализованным представлением в Коринфе, когда реальный ребенок въезжал в святилище на прирученном и обученном жрецами солнца дельфине по системе каналов, специально вырытых для этой цели.

Эти архетипические образы дают нам представление о функции спасения жизни, которую выполняет архетипическая психика в ситуации, когда жизнь не может продолжаться «на поверхности». Ребенок погребен и сохранен – стал невидимым, одетым в капюшон – до тех пор, пока эта утраченная сердцевина я, до поры до времени отстраненная от жизненных страданий, не входит заново в поток жизни, окруженная в его сновидении прыгающими и играющими дельфинами, которые всегда были связаны с витальностью, одушевленностью и возвращением света в мир.

 

Рис. 2.2. Римская статуя Эроса верхом на дельфине, I в. до н. э.

 

На рисунке 2.2 изображена древняя скульптура – дельфин и всадник-дитя на нем, отражающая мифологический материал, цитированный выше. Эта скульптура датируется первым или вторым веком до н. э. и подчеркивает совпадение двух тем – ребенка и дельфина – в том, что оба означают новую жизнь или возрождение. Как будто подтверждая идею, что эти образы должны иметь отношение к появлению в психике обновленной витальности, всадник – не кто иной, как сам Эрос, архетипический образ психического либидо или желания. Эта тема часто повторяется в скульптурах и барельефах по всему Средиземноморью от Египта до Сирии, от Карфагена до Помпей (см.: Glueck, 1965: 30–37).

Мой современный пациент, бизнесмен и биржевой маклер, был в полном неведении относительно этих древних символических параллелей. Приснившийся ему сон о возвращенном ребенке в капюшоне, связанном с прыгающими дельфинами, – самый впечатляющий, какой только можно себе представить, пример того, что Юнг подразумевал под архаическими и типичными (архетипическими) компонентами глубинного бессознательного. Он дает убедительные доказательства того, что работа, которую мы делаем в современной психотерапии в «верхнем регистре» отношений, в то же время вызывает изнутри психики глубокие отклики, резонирующие с мифопоэтическим смыслом.

Мой пациент был не очень заинтересован этими мифологическими параллелями, которые – вместо удержания более подходящей к ситуации аналитической позиции – я взволнованно выплеснул ему в своем юношеском энтузиазме, пораженный совпадением образов его сновидения с древним мифологическим материалом. Я помню, что в какой-то момент он сказал мне: «Я вижу, вы действительно взволнованы этими мифологическими параллелями, док… но когда же я все-таки найду себе новую подругу?»

Шутки шутками, но Ричард был глубоко тронут ощущением, что каким-то образом воссоединился с потерянной частью себя с помощью аналитического исследования его личной жизненной истории. Он чувствовал благодарность за нашу совместную работу. Его жизнь ощущалась не такой опустошенной, как раньше, а тем или иным образом осмысленной и бурной. Его контакт с собственными чувствами стал лучше. Вскоре он нашел новую подругу и завершил терапию, начал жизнь заново, подарив мне прекрасный образец сновидения с его символическим богатством и разрешив мне использовать этот материал в моих публикациях.

Комментарий

Оглядываясь назад, я считаю, что мы с Ричардом прошли через процесс разрыва и восстановления отношений, довольно типичный для работы с пациентами с ранней травмой, когда в силу диссоциации ранний материал невозможно вспомнить, поэтому он должен быть прожит заново в надежде, что на этот раз финал будет иным. После хорошего начала мы зашли в тупик, мучительный для нас обоих. Этот тупик был местом взаимной диссоциации. Он чувствовал себя пустым, отрезанным и «мертвым», и сказал, что больше не «получает ничего от нашей совместной работы». Он считал себя виноватым в этой неудаче. Я чувствовал себя в равной степени беспомощным и скучающим, я терпел с ним неудачу и хотел выйти из отношений, чтобы не страдать от этих болезненных эмоций. То, что все люди, начиная с его матери и заканчивая невестой, покидают его, было предъявленной им проблемой, и поэтому мы, очевидно, «разыгрывали» его раннюю диссоциацию в наших отношениях.

Ныне покойный Пол Расселл, старший психиатр медицинского факультета Гарвардского университета, так описал эту тенденцию повторять прошлую травму:

 

Предположим, вы работаете с кем-то достаточно долго. Вы и пациент немало знаете друг о друге, так что смогли сделать определенную полезную работу, [и вроде бы знаете], что эти отношения обещают рост. Однако на этом пути вы неизбежно встретите нечто: это может быть серия снов, или определенные воспоминания, или какие-то провоцирующие события; это даже может быть какое-то вполне обыденное событие, которое обычно не удостаивают особым вниманием, – нечто предвещающее появление чувства, которое, по мере его усиления, будет все более явно указывать на то, что затронута область травматического опыта пациента. Тогда в отношениях с пациентом появляется атмосфера мрачности, кажется, что вы движетесь в густой плотной среде или в непроглядном тумане. Вы начинаете по-иному смотреть на то, что происходит между вами и вашим пациентом.

Так происходит потому, что для пациента необходимо разобраться прямо сейчас, прежде чем будут сделаны следующие шаги в терапевтической работе, вносите ли вы, его терапевт, какой-то вклад в новое издание его прежней травмы или, может быть, даже являетесь автором этой новой версии.

(Russell, 1999: 29–30)

 

Далее Расселл описывает, что пациент, видимо, требует чего-то «большего» от терапевта, чего-то еще, кроме того, к чему терапевт привык в своей работе: обычного «свободно плавающего внимания» или интерпретаций. Терапевт стоит перед дилеммой: ответить на запрос пациента и предоставить ему это «что-то еще» представляется ему безумием. С другой стороны, если он будет игнорировать ожидания пациента, то это может привести к разрушению терапевтических отношений.

В нашей терапии кризисом, угрожающим повторением травмы Ричарда, был момент, когда из-за фрустрированности от постоянной неудачи в работе с ним я хотел прекратить нашу работу и передать его коллеге, но не сделал этого. В этом случае он, лишенный воспоминаний и контакта со своими чувствами, не стал бы меня ни в чем обвинять, решив, что это его вина: он опять не смог «заинтересовать» своего партнера (меня). Когда я высказался о собственном ощущении неудачи, побуждая его к совместной работе, нам удалось избежать повторения ранней травмы и мы совместно «перезагрузили» наши отношения, перенаправив их к росту и полноте. Как говорит Даниэль Стерн, мы сообща «переписали прошлое»:

 

Если прошлые переживания доступны изменению, они должны быть переписаны или заменены новым преходящим переживанием, включенным в те же самые временные рамки. Переписанное должно быть прожито в своей собственной временной динамике. [Оно не может быть только абстрактным языковым выражением] – случайно вырванным из непосредственного опыта, препятствующим его временному потоку. Такое новое временное переживание переписывает не только эксплицитное прошлое, но также и имплицитно переживаемое прошлое.

(Stern, 2004: 220)

 

То, что произошло между мной и Ричардом, Стерн, наверное, назвал бы подлинным «моментом встречи». Он пишет, что такой момент «имплицитно реорганизует интерсубъективное поле, так что оно становится более связным и согласованным, и тогда два человека ощущают открытость отношений, что позволяет им имплицитно и эксплицитно вместе исследовать новые сферы» (Stern, 2004: 220). Однако такие моменты встречи не сводятся лишь к некоторому событию в отношениях, как это демонстрирует нам примечательное сновидение Ричарда. Происходит также раскрытие внутреннего мира в каждом из нас. Ричард не только встретился с чем-то новым, исходящим от меня. Он также встретился с чем-то новым в себе. Наш новый опыт в отношениях позволил появиться в сновидении образам погребенного ребенка и прыгающих дельфинов из его бессознательного. Эти символы его высвобожденной энергии утвердили рождение новой жизни внутри него и возвращение его души. Я тоже был вдохновлен («реанимирован») этим материалом.

Стерн говорит об этом, что в «моменты встречи» трансцендентное измерение (kairos) пересекается с тем, что в остальных случаях является одномерной линейной временной прогрессией (chronos). По его словам, kairos – это «рождение нового положения дел… момент возможности, которая обходит или превосходит поток линейного времени» (Stern, 2004: 7). В том, как Стерн описывает такое пересечение, явно присутствует нечто мистическое.

Мы могли бы сказать, что нечто из другого измерения наполнило пространство, которое мы с Ричардом создали внутри интерсубъективного поля. Два мира соединились, душа вернулась на свое законно воплощенное место в сердцевине эмоциональной жизни Ричарда.

 

Третий случай: Делия и Пони

 

Делия – художница; по ее словам, она большую часть своей жизни прожила в двух мирах. Один из них – окружающий мир реальности, социальных отношений, школы, брака и семьи. Внешне она преуспевала в этом мире. Она была яркой и привлекательной, выдающейся спортсменкой, хорошей студенткой, творческой и талантливой художницей. На поверхности все выглядело так хорошо! И она задалась вопросом: так почему же она была такой несчастной, вечно «тоскующей по дому»?

Она знала, что ответ на этот вопрос лежит отчасти в том, что она одновременно жила во втором мире. Она его не выбирала, а была изгнана туда повторяющимися эмоциональными травмами в семье, особенно в отношениях с ее нарциссической матерью, которая сбывала ее с рук то одной няне, то другой. «Нет, на самом деле у тебя не может быть таких чувств», – говорила ее мать. «Ты не можешь быть голодной, ведь я только что поела!» «Перестань быть такой ревой!» и так далее. Постепенно в психе Делии разверзлась пропасть между одной ее частью с ее неизбывной болью и постыдным бедствованием, исчезнувшей во внутреннем безопасном убежище, и другой частью – старательной, насмешливой и бесчувственной. Эта часть делала все наилучшим возможным образом в соответствии с тем, что, как ей казалось, другие хотят от нее, выживала, но на самом деле не жила.

Ее второй внутренний мир создавал столь необходимую ей альтернативу внешней жизни – приватное пространство меланхолии, где она чувствовала себя более или менее «в безопасности» от неизбежных травм, происходивших, когда она, выражая то, что чувствовала, пыталась совместить оба своих мира. В этом альтернативном мире она чувствовала себя как дома, когда бывала на природе, во время занятий живописью, вместе со своими животными, а также в интеллектуальном мире философии и теологии, где ее «проектом» было прояснение старой проблемы теодицеи: «Как любящий Бог может допустить такие страдания в жизни верующих в него?»

Пребывая в двух своих мирах, Делия будто точно знала, что имел в виду Юнг, говоря о своих личностях № 1 и № 2. По словам Юнга, номер № 2 был

 

…скептичный, недоверчивый, чурающийся мира людей, но близкий природе, земле, солнцу, луне, стихиям, ко всему живому, но прежде всего – к ночи, сновидениям и тому, что непосредственно пробуждается в нем «Богом».

(Jung, 1963: 45)

 

Делия была третьим ребенком в семье и единственной девочкой. Два старших брата регулярно дразнили и мучили ее, и это происходило на фоне эмоционально нарушенных семейных отношений. Перед тем как она родилась, у матери родилась мертвая девочка, которую мать впоследствии идеализировала. Она постоянно сетовала на эту утрату в присутствии Делии, поручая своей живой дочери как «ребенку-заместителю» невыполнимую задачу – как-то помочь своей несчастной матери снова стать счастливой. Таким образом, хотя Делия развивалась вполне благополучно, ее здоровому я был нанесен ущерб материнским нарциссизмом и материнским внутренним «мертворожденным» ребенком.

Примечательно одно из ранних воспоминаний Делии о матери. Она была на пляже в возрасте трех лет и с энтузиазмом играла с какой-то механической игрушкой, которая вырвалась у нее из рук и стукнула мать по голове. Последующая сцена была страшной и позорной. Страшным последствием стало то, что ее мать в ярости оставила дочь на пляже и убежала домой. И несколько дней мать отказывалась разговаривать и помириться с Делией.

«Что-то изменилось» в тот момент, – сказала во время сеанса Делия. – После этого я начала становиться очень-очень удобной, очень-очень хорошей, защищая себя от мамы и защищая маму от себя».

Закономерным результатом такого раннего крушения спонтанной экспрессии ребенка в отношениях с фигурой первичной привязанности является разделение психики на регрессировавшую, нуждающуюся, спонтанную часть я, несущую бремя стыда, с одной стороны, и на псевдозрелое «прогрессировавшее» я, которое стремится быть любимым, подчиняясь и делая «все хорошо», с другой стороны. Делия старалась изо всех сил, чтобы «спасти» свою мать, была «хорошей», что означало не иметь потребностей, не докучать, не быть «ее несчастьем», то есть разочаровывающей «заменой» идеализированной, любимой, мертворожденной дочери. Девочке не хватало надежной материнской любви, которая сделала бы ее внутренне сильной, и она стала неуверенным прилипчивым ребенком, мучительно стыдящимся собственных потребностей, за которые «прогрессировавшая» часть внутренне ее ненавидела. Так постепенно сформировалась связь: появление потребности вызывало чувство стыда. Она помнит, что в три года умоляла мать не оставлять ее в детском саду, не оставлять дома наедине со старшими братьями, в пять лет умоляла не заставлять ее садиться в школьный автобус, который вез ее до детского сада, несколько лет спустя умоляла не отправлять ее в школу-интернат.

Одним из парадоксов детства была ее вечная тоска по дому, которую она чувствовала, когда была вдали от семьи. Она никогда не могла понять этого. Она была наполнена этой смутной тоской по дому, но, когда оказывалась там, никогда не чувствовала себя «дома». Позже она поняла, что это ее потерянная душа не могла найти дом там, где царила ее нарциссическая мать.

По мере того как родители стали злоупотреблять алкоголем и между ними все чаще вспыхивали драки, как они все больше и больше погружались в жизнь гольф– и теннис-клуба, страх Делии показать какую-либо свою эмоцию стал усиливаться. Она перестала нуждаться в другом человеке. Когда она плакала, ей говорили «Послушай, если ты собираешься устроить сцену, выйди отсюда и попереживай там, пока не придешь в себя… потом улыбнись и возвращайся к столу». Так что Делия уходила за гараж и плакала там в одиночку возле поленницы. Это было в первые годы ее жизни, когда она еще могла плакать. Она могла также рисовать и читать. Воспитатели в детском саду видели, какой она была способной и давали ей книжки. Особенно ей нравились истории про лошадей.

Однажды, когда ей было шесть или семь лет, видимо, произошел последний трагический разрыв. Семья собиралась на короткие каникулы в Вашингтон, и Делия с ужасом узнала, что ее оставляют дома с няней. Еще ужаснее было то, что ее лучшая подруга-соседка, дружившая с одним из ее старших братьев, приглашена поехать с ними. Она была просто убита этим. Она помнит, как безутешно оплакивала свое горе, лежа на полу, как мать, идя к двери, с отвращением перешагнула через нее и не попрощалась. Она чувствовала ужасный стыд.

На той неделе случилось кое-что чудесное и невыразимое. Она вышла из дома и плакала за гаражом, когда к ней подошел красивый, маленький шотландский Пони. Дни шли, и этот воображаемый Пони стал ее более чем реальным спутником. Она воображала, как положит руку на его шею и Пони прижмется к ней. Тогда она откроет ему все свои чувства в эмоциональном и безмолвном общении, потому что Пони все поймет и без слов. Она помнит большую любовь между ней и Пони, то, насколько безопасно и спокойно она почувствовала себя, когда он пришел к ней. Она также вспомнила ощущение, что с таким особенным другом она уже никогда ни в чем и ни в ком не будет нуждаться в «реальном» мире.

Благодаря Пони, своей глубокой связи с природой и усилению внутренней жизни, Делия выжила в опустошенной безэмоциональной атмосфере своей семьи. Однако около 10 или 11 лет, в предпубертатном возрасте, она стала испытывать растущее влияние компании своих подружек, благодаря которому она стала постепенно покидать мир детства. Голос в голове настойчиво спрашивал: «Ты собираешься взрослеть или нет?» У нее возникли противоречивые чувства к Пони. Примерно в это время ей приснился очень яркий сон, который она запомнила очень живо. Это горе, как в сновидении, сопровождало ее большую часть юности.

 

Пони и я прекрасно проводили время, играя на чудесной зеленой лужайке. Потом я повела Пони в центр города, который весь был белым… здания были белыми, улицы… деревья, все. Я остановилась у большого здания, которое было Храмом или Школой. Мне надо было войти туда… я не знаю почему… но внутри этого здания было запрещено играть с Пони. Я знала, что должна сделать. Пони не разрешалось войти внутрь. Я знала, что это значит. Придется покинуть друга. Это было ужасно. Я повернулась и вошла в Храм. Я больше никогда не видела Пони.

 

Этим сновидением отмечен порог, который Делия переступила в своем самовосприятии. Раньше ей бывал