Земля-у-моря. 5-250 годы I эпохи

...Черный ветер качнул ветви деревьев, пригнул высокую траву. В следующую минуту человек устало опустился на землю и лег, подставив лицо мягкому свету звезд.

Слишком тяжело. Дорого обходятся валимарские украшения. Он грустно усмехнулся: никогда не думал, что можно отнять эту способность - летать.

Он не сразу поднялся. Было хорошо просто лежать в высокой траве, вдыхая горьковатый свежий ветер. Ветви деревьев тихо покачивались над ним, и шептали что-то звезды...

Здесь все было знакомо ему, хотя те деревья, что когда-то создал он для этих лесов, теперь упирались вершинами в небо - а он помнил их юными робкими ростками, едва доходившими ему до колена.

Он шел медленно и осторожно, вдыхая терпкий запах можжевельника, бережно раздвигая ветви молодой поросли. Листья были влажными от росы, и седые волосы его были осыпаны мелкими сверкающими каплями. Он собирал прохладные кисловатые розово-красные ягоды брусники: они приятно холодили ладони, и он чувствовал, как утихает боль...

Звери выходили ему навстречу из лесной чащи: странные, невиданные в Средиземье молчаливые звери, похожие на неясные чудесные видения, на призрачные колдовские фигуры, сотканные из лучей луны и тумана. Они не боялись его, и он улыбался им.

А потом появился Белый Единорог - первый из этого древнего рода, чьи глаза были похожи на зеленый луч, странный дар моря и заходящего солнца, по преданиям делавший людей счастливыми. Единорог помнил его и, подойдя, положил голову ему на плечо. Зажмурил огромные удлиненные глаза, когда осторожная рука провела по его гордой шее.

"Ты помнишь?.."

"Да. Только ты был другим, Крылатый".

"Я изменился".

"У тебя печальные глаза, а волосы совсем белые... Что с твоими руками?"

"Не надо, малыш", - длинные пальцы перебирали шелковистые пряди гривы Единорога.

"Куда ушли твои ученики, Крылатый? Я давно не видел их..."

"Не надо".

"Люди, пришедшие сюда, похожи на них. Они умеют говорить с нами".

"Я знаю".

"Ты мудр, Крылатый. Ты останешься?"

"Нет. Я должен вернуться".

"Зачем? Ведь тебе больно..."

"Я должен".

Единорог вздохнул. Его дыхание было похоже на прохладный ветер, несущий аромат горьких трав.

Вместе они дошли до Долины Белых Ирисов. Крылатый долго стоял на берегу реки, склонив голову. Когда-то он создал эту колдовскую долину с мыслью, что его ученики будут приходить сюда, и не мог понять, почему здесь царит такая печаль... Единорог пошел вперед, но обернулся.

"Идем со мной".

Крылатый покачал головой.

"Идем. Долина исцелит от боли - ведь ты знаешь это, ты сам сделал так".

"Нет. Благодарю тебя. От этого не исцелить... Прощай".

"Прощай, Крылатый..."

Волны крупных цветов сошлись за ним, колыхаясь, словно от легкого ветра.

 

Дверь отворилась бесшумно - он скорее почувствовал, чем услышал это. Не оборачиваясь - как страшно обмануться!

- Учитель?

Ответа нет. Он резко обернулся, вскочил - и, ничего еще не успев понять, крепко обнял, уткнулся лицом в грудь:

- Учитель... Ты пришел... Я так ждал тебя...

- Наурэ, мальчик...

- Входи скорее, садись... Я знал, я чувствовал... Учитель...

Пришедший отпустил плечи Наурэ, мягко отстранил его и сел у стола, спрятав руки в складках плаща. Ученик опустился в кресло напротив.

- Светильник...

- Да, да! Ты сам научил меня - помнишь? - Наурэ улыбнулся, но вскоре ясная, почти мальчишеская радость исчезла с его лица:

- Зачем... ты прячешь руки?

Подобие горькой улыбки:

- От тебя все равно не скроешь.

Вала положил руки на стол, еле заметно поморщившись от боли.

- Что... - хриплый до неузнаваемости голос, - что это?

- Это ненависть, рожденная слепотой.

- Твои волосы... снег...

- Это боль.

- Твой венец...

- Это память и скорбь.

- Ты... все видел... до конца?

Молчание.

- Кто это сделал? Ведь ты знаешь, скажи - кто?

- Нет.

- Почему...

- Потому, что ты будешь искать его. И найдешь. Через сотни лет, но - найдешь. И сумеешь убить - если всем сердцем пожелаешь этого. Но тогда Круг Девяти не сомкнется: ты отдашь всю силу ненависти.

Наурэ опустил голову, потом тихо сказал:

- Круг не замкнется. Нас только восемь. Одна...

- Молчи!

Вала резко поднялся, лицо его дернулось, как от удара.

- Она вернется.

- Но...

- Молчи, я прошу тебя! Неужели ты не понимаешь, неужели так и не понял - эта кровь - на мне? На мне, слышишь? Она тогда спросила - можно ли вернуться, если... А я - я не догадался. Нужно быть слепым, чтобы...

- Прости меня, Учитель... если сможешь... - шепотом.

- Не говори больше об этом. И если... Я не вправе, но если она вернется, пока... - оборвал фразу. Сквозь зубы, как клятву. - Больше никто не умрет за меня - так.

Снова долгое молчание.

- Больше... никого?

- Помнишь Гэлторна?

- Я помню...

- Он. И вы.

- Все восемь живы, не тревожься: я чувствую, - торопливо, горячо, словно в страхе - не успеть сказать.

- И черные маки, - непонятно сказал Вала, - целое поле. Только одного цветка нет.

Обернулся; взглянул в глаза Наурэ:

- Понимаешь... Гэлторн не помнит... как это было. Но ее там нет.

 

- Учитель, не надо... Ты сам просил...

- Помнишь, она однажды спросила о короне из молний? Сказала - наверно, Люди представляют богов такими... Только ведь, понимаешь, я был тогда один. И прежде никогда вам об этом не рассказывал. Она сказала - я помню.

Улыбнулся вдруг - углом губ, нелепо и беспомощно:

- Я так и не спросил - откуда...

 

Он вышел к ним и остановился - высокий седой странник в черных одеждах, прячущий руки в складках плаща. И те, что собрались на главной площади Дайнтар в этот день - а был то День Звезды - смотрели на него в молчании; высокая скорбь и древняя мудрость были в лице странника, а глаза его были как звезды - скорбные звезды над погибшей землей, и плащ его похож был на изломанные крыла огромной птицы. И поклонился он людям, и склонились они перед ним, приветствуя его; странен был взгляд его - словно искал он в их лицах что-то, ведомое лишь ему одному. И спросили его:

- Как имя твое, о странник?

Чуть помедлив, он назвал имя. И показалось оно - именем той Звезды, что когда-то вела Эллири через море. И спросили его тогда:

- Ты - Звезда? Ты - тот, кто зажег ее? Ты - тот, кого видел Эайир?

Но он лишь улыбнулся печально и не ответил ничего. И более никто не заговаривал с ним об этом.

Так пришел он к Эллири, и остался с ними на долгие годы. И Астар, Учитель Мудрости, называли его люди Эс-Тэллиа; а он звал их - Астэллири, Народом Надежды, и учениками своими...

ДОМ

Они называли эту вершину - Горт Элло, Вершиной Звезды. Черная, как непроглядная ночь; высокая, как Скорбь; острая, как клинок, приставленный к горлу неба... Нет, конечно в их песнях не могло быть такого: "клинок". Это - только его мысли.

Здесь стоял его дом. Дом. Он невесело усмехнулся: по сути, у никогда не было дома - не станешь ведь думать так о каменном замке... Он редко бывал в доме - и все же возвращался сюда, когда боль воспоминаний становилась слишком сильной, чтобы утаить ее от Людей Надежды.

 

-...Астар, ты спишь?

Он приподнялся и сел на ложе.

- Нет, Элли. Я не умею спать.

- Можно к тебе? Только я не одна, со мной друзья. Можно? Я зажгу свечу?..

- Не надо, - он сказал это слишком поспешно. Девочка встревожилась:

- У тебя глаза болят?

- Да. (Пусть лучше думают так.)

- Мы ненадолго и совсем-совсем тихо...

Они расселись кружком у его кресла.

- Сказку рассказать? - улыбнулся он. Элли усердно закивала:

- Расскажи еще про девочку и дракона...

 

"...Дракон был совсем маленьким - ростом чуть больше девочки. Девочка тоже была маленькой, и ей нравился дракон - такой красивый, крылатый, с сияющими глазами...

Так они подружились, и иногда дракон позволял девочке забираться ему на спину и подолгу летал с ней в ночном небе. Девочка смеялась, протягивая руки к небу, и звезды падали ей в ладони, как капли дождя, и дракон улыбался, а из его пасти вырывались маленькие язычки пламени..."

 

- А как его звали, Астар?

- Элдхэнн...

- Наш Ледяной Дракон?.. Но он не умеет дышать огнем, и чешуя у него черно-серебряная...

- Элли, сестренка, это все-таки сказка...

- Верно, Наис; но в любой сказке есть доля правды...

 

"...Вдвоем они часто бродили по лесам. Была у них любимая поляна: красивые там были цветы, а неподалеку росла земляника; девочка собирала ее, а горсть ягод всегда высыпала в драконью пасть. Дракону, конечно, это не было нужно, - ему хватало солнечного света и лучей Луны, - но маленькие прохладные ягоды казались такими вкусными - может, потому, что их собирала для дракона девочка.

Вечером она набирала сухих сучьев, и дракон помогал ей развести костер, а сам пристраивался рядом. Они смотрели на летящие ввысь алые искры, и девочка пела дракону песни, а он рассказывал ей чудесные истории и танцевал для нее в небе, и приводил к костру лесных зверей - девочка разговаривала и играла с ними, и ночные бабочки кружились над поляной... А однажды пришел к костру Белый Единорог из Долины Ирисов, и говорил с ними - мыслями, и это было, как музыка - прекрасная, глубокая и немного печальная..."

 

- Это наша Долина Белого Ириса?

- Нет, Илтанир. Это было очень давно - не здесь...

 

"...Шло время, девочка подросла, а дракон стал таким большим, что, когда он спал, его можно было принять за холм, покрытый червонно-золотыми листьями осени. Нет, они остались друзьями; но дракон все чаще чувствовал себя слишком большим и неуклюжим, а девочка была такая тоненькая, такая хрупкая...

Больше он не мог бродить с девочкой по лесу, и, если бы он попытался разжечь костер, его дыхание пламенным смерчем опалило бы деревья. Дракон печалился, и девочка рассказывала ему смешные истории, чтобы развеселить его хоть немного, а он боялся даже рассмеяться: сожжет еще что-нибудь случайно...

Один раз он пожаловался Единорогу - говорил, что не хочет быть большим. Лучше бы я оставался маленьким, вздохнул дракон, и мы гуляли бы вместе, играли бы, а сейчас? И Единорог ответил: у каждого свой путь, ты сам скоро это поймешь...

А потом пришла в эту землю беда. Неведомо откуда появился серый туман, и там, где проползал он, не оставалось ничего живого. Увядала трава, осыпалась листва с деревьев, в ужасе бежали прочь звери и умолкали птичьи песни. Все ближе подбирался туман, несущий смерть, и не знали люди, как защитить себя и что делать. Тогда ушел дракон, и долго никто ничего не знал о нем, а девочка стала молчаливой и печальной...

Он вернулся. Золотая чешуя его потускнела, волочилось по земле перебитое крыло, и темные пятна крови отмечали его путь, и устало прикрывал он сияющие глаза.

Он вернулся и сказал: Это больше не вернется. А потом лег на землю и уснул. Он был похож на холм, укрытый червонно-золотыми листьями осени. Он спал долго. Менялись звезды в небе, отгорела осень, зима укутала его снегом... А потом наступила весна, и расцвели рядом со спящим драконом цветы - золотые, как его крылья, алые, как его пламя, пурпурные, как его кровь... А девочка все ждала: когда же дракон проснется? И приходила к нему, и гладила его сверкающую чешую, плакала потихоньку и пела ему песни...

Тогда вышел к ним из леса Белый Единорог, мудрый зеленоглазый Единорог. И дракон проснулся.

Так ли уж плохо быть большим, спросил Единорог.

У каждого свой путь, ответил дракон, теперь я понимаю.

Они молчали. Над ними мерцали звезды. Неподалеку в доме горел свет, и они услышали, как там смеются дети..."

 

- А какая она была?

Казалось, он говорит сам с собой:

- Смелая. И печальная. Тоненькая, как стебелек полыни, а глаза - две зеленых льдинки. И серебряные волосы.

- Красивая? - шепотом спросила Элли.

- Очень.

- А что было потом?

Он помолчал немного, потом ответил:

- Она выросла, стала взрослой... Один из лучших менестрелей той земли полюбил ее и взял в жены. У них было двое детей...

- И они жили долго-долго, да? И были счастливы?

Он снова ответил не сразу:

- Да.

"Скажи уж лучше - и умерли в один день. Так будет вернее..."

- А как ее звали?

- Элхэ.

- Красивое имя. Только грустное...

"Нет, нельзя так... Но куда мне бежать от этого воспоминания? Твоя кровь - на моих руках... Твое сердце - в моих ладонях - умирающей птицей, и не забыть, не уйти... Вот ведь чего наплел. Тоже мне, сказитель. И кто только за язык тянул..."

"А ты скажи, скажи им правду! Что не прекрасного менестреля она полюбила, а слепца и труса с холодным сердцем. И не жила долго и счастливо, потому что бессмертный глупец позволил ей умереть за него!"

- О чем ты задумался, Астар?

- А?.. Да... А почему Тай не пришел?

- Заболел...

И тут они заговорили все разом:

- Но ничего, он скоро поправится...

- Знаешь, день его Звезды близко...

- Мы решили, что все подарки сделаем сами...

- Мы с братом собрали его любимые сказки; я записал, а брат украсил книгу - синим и серебром, Тай любит эти цвета...

- А я подарю флейту. Он так хочет научиться играть на флейте...

- А я написала песню...

- Я осенью янтарь нашел. Там, знаешь, если долго вглядываться, кажется - солнечный замок... Это, наверно, не совсем честно - я ведь ничего не делал, - мальчишка смутился.

- Почему же? Ведь ты искал его, правда? А потом полировал, старался сделать так, чтобы другие тоже увидели твой солнечный замок в янтаре... разве не так?

- Да... Как ты узнал? - просиял парнишка.

- Это несложно, - Вала улыбнулся. - А ты что же молчишь, Илтанир?

- Я сделал серебряный якорек. Он, говорят, приносит счастье мореходам, - Илтанир вздохнул. - Знаешь, Тай рассказывал... Ему много раз снился кораблик... ну, как старый мореход из Тииайн делает - совсем как настоящий, только маленький. Тай пытался нарисовать - не выходит. Он говорит - это как серебристая чайка. Вот бы такое подарить ему...

 

...Вала бесшумно вошел в комнату, поставил что-то у изголовья Тэллайо. Постоял, улыбаясь своим мыслям, потом осторожно провел рукой по волосам спящего и так же тихо вышел, затворив за собой дверь.

"Есть у них в сказках добрый волшебник, которого Элго Тхорэ посылает, чтобы исполнять мечты. Дети верят, что раз в жизни он приходит к каждому. Ну, вот я и побывал им..."

 

Праздник удался на славу. Глаза Тэллайо лучились радостью, он время от времени на его лице появлялась загадочная улыбка. Наконец, видно, не выдержав, он поднялся:

- Я вам хочу показать... вы такого еще не видели! - счастливо рассмеялся и выбежал из комнаты.

Вернулся почти тут же, с посерьезневшим, почти торжественным лицом:

- Вот!

Дети затаили дыхание: в руках Тай осторожно, как птицу, держал маленький кораблик - совсем как настоящий, неуловимо похожий на серебристую чайку. На узком черном вымпеле мерцала единственная звезда - знак Странников Моря.

- Я проснулся - и увидел... Совсем такой, как во сне... Я думал, только в сказках желания исполняются... Давайте дадим ему имя!

- Назови его... - Илтанир на минуту задумался, потом закончил решительно. - Назови - Анд'Элло'р, "Дар Звезды".

- А у него над входом - Знак Одиночества... - ни к кому не обращаясь, тихо сказала Наис.

 

...И снова - уже не в первый раз - у его дома появился знак Одиночества: спящий дракон цвета листьев полыни на узкой черной ленте...

- Пустите меня!..

Отчаянный женский крик заставил его вздрогнуть. Он еще успел машинально набросить плащ, спрятать в его тяжелых складках обожженные руки.

- Пустите, пустите!..

Крик захлебнулся. Она вбежала в комнату - спутанные волосы цвета золотистой сосновой коры почти скрывают лицо. Двое мужчин растерянно замерли на пороге, не зная, что делать. Он сразу же забыл о них: он видел только эти глаза, переполненные болью.

Женщина рухнула к его ногам, обнимая колени Валы:

- Звезда... помоги мне... помоги... Я знаю, ты можешь... Помоги!

Он поднял ее, осторожно усадил на скамью.

- Что случилось?

Видимо, сказалось страшное напряжение: женщина разрыдалась, закрыв лицо руками. Один из пришедших с ней поспешно вышел - наверное, воды принести; второй, совсем еще мальчишка - Хэлтэ было его имя, и ему предстояло стать корабелом, - сбивчиво стал объяснять. Нескольких слов было достаточно. Он решительно шагнул к дверям, бросив через плечо:

- Скорее!

 

У него было красивое имя - Тэллайо. И сам он был красив - высокий, стройный, светловолосый, с глазами цвета моря. Он говорил: твое имя - как морская соль на губах. Наис. Горечь. Он называл - Исилхэ, говорил - твои руки белы и нежны, как морская пена. Он называл - Тииа, говорил - твои глаза чисты, как спокойное море в солнечный день.

Маленькая Хэйтэл - Чайкой назвал он ее - все никак не могла успокоиться в тот вечер; и утром, едва стало светать, побежала на берег - тревожилась за отца. Оказалось - не зря. Он любил море, а море оказалось жестоким к нему, и разбитую ладью выбросило на черные камни.

Он никого не узнавал, ничего не видел вокруг. Кричать не мог: хриплое неровное дыхание и пузырящаяся на губах кровь. Целитель, страшно белея лицом, сказал: "Я могу только дать ему быструю смерть". А она не хотела верить, не смела даже на миг подумать, что все кончено. "Ведь он жив, как же можно терять надежду? - она умоляюще заглядывала в глаза целителю, - ведь он жив..."

И вот - когда не осталось иной надежды, она пришла сюда.

Он быстро осмотрел рыбака. Кости переломаны, похоже, задето легкое, поврежден позвоночник... Уже готов был сказать, что помочь нельзя, но слова замерли на губах, когда представил себе глаза Наис.

- Уходите. Все. Пусть никто не входит, пока я не позову. Уходите.

Он говорил глухо и резко, выталкивая из себя фразы. За его спиной почти бесшумно затворилась дверь. Тогда он сбросил плащ и склонился над тем, что несколько часов назад было молодым и сильным человеческим телом.

...Что было потом? Сколько длилось это? Он не помнил. Он принял в себя боль человека, и разрывало изнутри легкие, он дышал хрипло, прерывисто, но постепенно боль утихала, и он мог терпеть ее... Этот холодный величественный голос: "Но век их будет недолог..." А потом то, что слышал лишь он один: "Ты слишком много видишь. Так вот смотри ныне, что станет с твоими тварями! Свободы для них захотел? И дорого заплатят они за эту свободу! Твои творенья еще проклянут тебя!"

Показалось? Нет, боль уходит, и ровнее бьется сердце под обожженной ладонью...

...Он так любил море, этот ветер, с привкусом соли на губах... Он распахивал рубаху, и ветер омывал его грудь, он смеялся и пел, и море было ласковым и светлым, теплым как руки матери... Оно пело, и пела ладья, и пели волны... Ведь он же слышал, слышал это! А потом - удар, разбивающий в щепы маленькое суденышко, черные камни, разрывающие плоть...

"Сейчас... сейчас все пройдет... и будет ветер петь в парусах, все еще будет... Твой час еще не пришел - ты будешь жить. Я не отдам тебя смерти, ты слишком молод, чтобы уйти..."

Только следы шрамов остались на золотой от загара коже. Человек спал глубоким спокойным сном. Это было последнее, что успел понять Вала. Потом он просто опустился на колени у ложа и так замер, не в силах подняться...

...Что-то прохладное и влажное осторожно коснулось его лица. Он медленно приходил в себя. Получается, так и сидел здесь, да с открытыми глазами - только не видел ничего, и не слышал... Да, зрелище не из приятных. Он не сразу понял, что происходит, откуда здесь Наис. А, поняв, дернулся, словно хотел дотянуться до плаща.

- Нет-нет, не надо! Отдохни... - ее губы кривились в измученном подобии улыбки.

- Ты видела, - хрипло сказал он.

- Если бы я знала, Элло, разве посмела бы я... ох, я не то... прости... Надо было уйти, а я не смогла...

Оба они смотрели теперь на его руки: она - с болью и растерянностью, он - сжимая зубы.

- Ты не бойся, Астэллар, - с трудом выговорила Наис. - Я никому не скажу... Теперь я понимаю, почему ты не хотел, чтобы мы видели... такое.

Он криво усмехнулся этому - "не бойся".

- Кто?.. - почти беззвучно.

- Не спрашивай.

- Ты воистину всесилен... Когда я была маленькой, - она говорила, как во сне, не замечая катящихся по лицу слез, - я любила слушать легенды о богах. Там и о тебе было; только теперь я вижу - ты сильнее, чем Элго Тхорэ наших преданий. И ты - человек. Знаю, можешь заставить меня забыть. Я прошу тебя - не надо. Я не хочу. Я никому не скажу. Но я хочу помнить.

- Я не отнимаю памяти.

Он поднялся, набросил плащ.

- Останься... куда ты, Элло?

- Домой, - он глубоко вздохнул и повторил тихо, - домой.

 

...Его звали Лэнно - Маг, один из лучших учеников Крылатого. Металлы и камни, цветы и травы открывали ему самые сокровенные свои тайны. Его называли мастером, но сам он считал себя только учеником, несмотря на то, что у него самого уже был ученик.

Илтанир. Ученик - в двадцать шесть лет, серебряных дел мастер... Немного было равных ему в работе с серебром. Однажды он разговорился об этом с Учителем:

- Я вижу так: серебро - металл-красота. Золото слишком ярко, приторно как-то, что ли...

- У нас... - Вала помолчал, потом продолжил. - На Севере золото тоже не слишком любили. Была чаша... Но был ведь и венец.

- Я помню. Но я больше люблю Луну и звезды, чем солнце.

- А сталь и железо?

- Это сила, но не красота. Железо жестоко.

Вала невесело усмехнулся:

- Оно и другим может быть, если слушать его...

Илтанир пожал плечами. Ненадолго снова воцарилось молчание, потом Вала задумчиво сказал:

- Хорошо. Я покажу тебе красоту железа.

...Мастера никто не станет тревожить, не нужен даже Знак Одиночества. Он работал один. Сбросил рубаху - некому было видеть его руки; перехватил волосы кожаным ремешком... Не торопился: выжидал полуночных часов, когда, под звездами знака Алхор, черный металл обретает полную силу. Смирял удивлявшее его самого нетерпение: хотелось увидеть, что получится, каким будет - это. Долгие дни прошли, прежде чем он покинул кузню. Остановился на пороге, щуря отвыкшие от солнечного света глаза.

Илтанир уже ждал его - словно почувствовал, что сегодня работа будет окончена.

- Что?..

Он кивнул - молча, внутренне посмеиваясь: кто бы мог подумать, что Вала может знать обычную человеческую усталость.

- Можно?..

Он жестом показал - входи. Говорить было тяжело.

Илтанир вернулся нескоро; когда вышел, в руках его был цветок - черная лилия: листья похожи на узкие клинки, стебель тонок, чашечка цветка чуть серебрится, словно светится, лепестки - как лепестки огненных лилий - изнутри усеяны мелкими красными пятнышками-искрами, а на одном мерцает тихим светом вечерней звезды капля росы, и лепесток чуть отогнулся под ее тяжестью...

Илтанир держал цветок на раскрытых ладонях, боясь вздохнуть. Заговорил не сразу:

- Я... я понял.

И склонился перед Учителем.

С тех самых пор он просил больше не называть его мастером, а месяц спустя пришел к Лэнно: "Тано, я только ученик... Позволь мне быть твоим учеником".

...Свечи горели в маленьком зале, трепетным светом озаряя лица троих: Лэнно наблюдал за тем, как плавится в тигле металл, Учитель, стоя вполоборота к нему, что-то объяснял Илтаниру.

Кипящий металл становился светящимся, серебристо-голубым. Лэнно хотел снять тигель с огня, но щипцы соскользнули...

В бесконечное мгновение Вала обернулся - рванулся вперед, отшвырнул Лэнно к стене - подхватил рукой падающий тигель - поставил его на огонь...

От непереносимой боли вскрикнул Илтанир, Лэнно стиснул голову руками, закусив губу - и так же внезапно, резко, боль отпустила их. Вала стоял к ним спиной, снова пряча руки в складках черного одеяния. Словно и не было ничего - только капля расплавленного металла мерцает на каменных плитах.

- Что... - хрипло выдохнул Лэнно.

Не может быть. Померещилось?.. Ощущать чужую боль - так же естественно, как видеть или слышать. Но боли больше не было.

- Что с тобой, Учитель?..

Голос Валы прозвучал мягко и успокаивающе:

- Ты забыл, Лэнно: я не человек.

Лицо его напряженно застыло. Они не должны почувствовать это. Только не закричать. Хорошо, что не видят его лица сейчас. Нужно выдержать. Усилием воли он заставил себя забыть об ожоге. Высокая нота иглой чистого серебра вонзилась в мозг, волной нахлынула слабость. Лучше сесть, но - нет, нельзя, они поймут, что он солгал.

- Ты хочешь сказать...

- Да. Я не ощущаю боли.

 

...Ночь перевалила за полночь, когда Лэнно и Илтанир собрались идти. Старший чуть замешкался, пропуская ученика вперед.

- Учитель.

- Да?..

- Не думай, что я поверил тебе. Мелькор, - очень серьезно и грустно. - Зачем ты делал это - сказал то, чего нет?

Вала выдержал его взгляд, но сказать - "Ты ошибся" - уже не смог.

Действительно, зачем? Ты умеешь задавать вопросы, Лэнно... И правда, почему сразу решил, что они не должны знать этого? Старался оградить их от своей боли? - должно быть, не только это. Не хотел, чтобы - жалели, пытался быть таким, как все, самому себе старался доказать, что раны не превратили его в жалкого беспомощного калеку. И - что пользы в жалости или сострадании, если бессилен помочь? А ведь пытались бы. Он слишком хорошо помнил срывающийся шепот Гортхауэра: "Не получается..." Боль - единственное, чего не хотел отдавать никому. Не только потому, что это было бы бесполезной и бессмысленной жестокостью - здесь, среди тех, кто чувствует чужие страдания острее, чем свои: странным образом, в какие-то мгновения именно поэтому ощущал себя просто человеком - не бессмертным богом, не всемогущим Валой... В бессонные ночи ему оставалось только это: боль - и воспоминания...

 

...Он сознавал, что это был сон, видение, бред. Потому что невозможна встреча вне времени, встреча сквозь тысячи лет - как стрела навылет.

...На столе неярко горел маленький магический светильник - голубовато-белая звезда в хрустальном кубке - выхватывая из мрака зимней ночи усталое бледное лицо, седые волосы, искалеченные руки, бессильно лежащие на столе. Не было слов - только мысли, тяжелые и горькие...

"...совсем такие же, как - те. Неужели и сюда придет война... А если я огражу эту землю от зла - не сочтут ли они себя избранными, не замкнутся ли в маленьком своем мире, не станут ли прятаться от всего, что может нарушить их покой? Что со мной, неужели я разучился верить людям...

Как мало сделано - и как же мало осталось сил... Все отдано Арте без остатка, и - нужен ли я теперь..."

Тень чужого, знакомого до саднящей боли в груди голоса. Слова шли извне, и он не решался понять - кто говорит с ним, почему сейчас с ним - так...

"Но на всем в Арте - отблеск мысли твоей, во всем - отзвук Песни твоей, часть души твоей, и пламя ее зажжено сердцем твоим - разве этого мало? И разве не ищут люди встреч с тобой, знания и мудрость твои - не опора ли им, рука твоя - не защита ли им? Не опускай рук - в них Арта..."

"Мои руки... - он горько усмехнулся, разглядывая тяжелые наручники на запястьях. - Что я могу? Один я уже бессилен без этих людей. Скорее, не я - они защита мне. Мое время на исходе, и кто вспомнит обо мне? Впрочем, так ли уж это важно... Гортхауэр будет сильнее меня во всем. Я - уже ничто".

"Не говори так! Он - часть твоей души, продолжение твоего замысла. Да, ты прав - многое свершит он; но плох тот учитель, чей ученик не смог или не посмел стать равным ему, а ты ведь Учитель его. И не смей думать, будто ты - ничто! Если учитель отрекся от своего пути, опустил руки и покорился судьбе - что делать ученикам? Ты - защита людям, а они в свой час станут защитой тебе, и не по твоему приказу - по велению своих сердец. И память будет жить. И Звезда твоя будет гореть над миром..."

"Что проку в звезде? - я не всесилен, и не могу помочь всем, хотя и чувствую боль каждого, а они ведь надеются на меня".

"Что проку было бы в свободе Людей, если бы боги хранили их ото всех бед, делали бы все за них? Им оставалось бы только желать. Любовь и милосердие богов стали бы карой для них, ибо там, где исполняются все желания, нет места познанию и свершению, не к чему стремиться, и сами желания умирают".

"Но ведь эти люди умирают за меня!.."

"Не за тебя. За свою свободу, за свою землю, за тот Путь, который избрали сами. За то, чтобы остаться зрячими. Или ты хочешь отнять у них право выбора? И разве не за то же сражались мы?"

"А та, чьей крови мне не смыть..."

"Учитель... - срывающийся шепот. - Учитель, Мелькор, мэл кори - ведь я вернулась!.."

Впервые - он поднял взгляд, не ожидая увидеть ничего, кроме ночного сумрака, страшась этого, с неясной безумной надеждой...

Темные с проседью волосы, бледное до прозрачности юное лицо, то же - и иное, и глаза - те же глаза...

Он протянул к ней руки над звездным пламенем светильника:

"Элхэ!.."

 

Он сознавал, что это был сон, видение, бред. Потому что невозможна встреча вне времени, встреча сквозь тысячи лет - как стрела навылет. Через тысячелетия - не соприкоснуться рукам. Только - словно прикосновение прохладного ветра к ладоням...

ПРОЩАНИЕ. 251 ГОД I ЭПОХИ

Он шел по прозрачному светлому осеннему лесу - рассвет встретил его в дороге, и печальное солнце цвета молочного янтаря, затянутое облачной дымкой, стояло сейчас высоко над горизонтом.

Золотисто-коричневый шуршащий ковер листвы стелился ему под ноги, можно было идти долго, не думая об отдыхе, но он все-таки опустился на покрытую пружинящей палой хвоей землю в тени темных лап вековой ели. Медленная поздняя осенняя бабочка устало опустилась ему на колено и замерла, греясь под лучами бледного солнца; так тихо, что слышно, как шуршат, чуть вздрагивая, черные с отливом в зеленый металл крылья...

Крылья. Он почему-то не подумал об этом. Наверно, живя среди людей, привык считать себя одним из них, да и просто хорошо было - идти и идти, вдыхая горьковатый запах сухих листьев.

Осторожно, чтобы не спугнуть, он протянул к бабочке руку. Она повела усиками и медленно перебралась к нему на пальцы, цепляясь за кожу тоненькими лапками. Он усадил ее на плечо, и она снова замерла, распластав крылья - черно-изумрудная брошь.

Он пошел вперед - медленно, но уже не останавливаясь, лишь на мгновение задержался у молоденькой рябинки, чтобы сорвать несколько кораллово-красных ягод. У ягод был вкус осени - горчащий, с кислинкой; вкус дороги без возврата и светлой печали.

На исходе дня он пришел к Долине Ирисов. Странно было видеть белую пену поздних цветов - будто снег выпал. Ветерок донес легкий неуловимый запах - и, словно это придавало сил, бабочка взмахнула крыльями, еще раз, и еще, и, вспорхнув с его плеча, медленно полетела в долину.

Крылья.

Черные, как непроглядная ночь, они медленно распахнулись за его спиной, наполняя душу отчаянно-счастливым чувством полета и ледяного ветра высоты, бьющего в лицо. Он замер, полуприкрыв глаза; крылья резко рассекли воздух - боль ударила в плечи двумя острыми клинками, и он сразу понял все. И с глухим стоном медленно опустился на землю, уткнулся в нее лицом, все еще не находя сил поверить...

"Вот и все". Больше - мыслей не было. Он скорчился на земле, только теперь ощутив ее предзимний холод, вздрагивая всем телом, не в силах встать. Острые бурые хвоинки кололи лицо; он медленно перекатился на спину и замер, глядя в высокое и уже недоступное небо. Чувство смертельной усталости и опустошенности охватило его. Сам себе он казался сейчас сухим листом, лишь на несколько мгновений ощутившим радость полета - и, став землей, забудет ли это...

Вот и все.

Он лежал, раскинув руки - ладонями вверх.

Небо потемнело, зарядил мелкий дождь, затянул тонкой кисеей Долину и лес, сделал дальние горы похожими на низкие кучевые облака... Он лежал, не шевелясь - не было сил даже поднять руку, стереть с лица холодные капли. Вскоре морось и вовсе прекратилась, небо расчистилось, и показались первые звезды.

Так и будет. Арта выпьет его до капли, как земля пьет этот недолгий дождь. На что нужна чаша, если нечем наполнить ее вновь? Наверно, уже не будет ни больно, ни страшно: останется только это чувство звенящей пустоты - пустоты, которую нечем заполнить. И куда, зачем тогда идти ему, что делать с бесполезным своим бессмертием...

А ночь смотрела на него ясными и печальными глазами звезд, и помимо воли он начал вслушиваться в ту Песнь, которую никогда не узнаешь до конца, даже прожив тысячи лет - загораются и гаснут звезды, рождаются и умирают миры, а Песнь живет...

Он медленно поднялся, постоял, вытряхивая запутавшиеся в волосах хвоинки и, осторожно ступая по живой земле, пошел по краю Долины, пытаясь различить в Песне Арты отдельные мелодии - гор, цветов и трав... На этот раз Белый Единорог не вышел ему навстречу. Ничего, он останется на ночь в доме Наурэ и уйдет на рассвете, простившись с Учеником, с Долиной, с Единорогом, с этой землей... И ему мучительно захотелось хотя бы эту, последнюю ночь провести не в одиночестве: он ускорил шаги, чтобы быстрее добраться до узкой змеящейся тропинки, ведущей к дому в горах.

Дом был пуст. Он понял это сразу, еще не успев подняться на порог; понял, несмотря на то, что в окне мерцал маленькой звездой магический светильник. И все же вошел.

...Голубовато-белое пламя в хрустальном кубке, до половины исписанный лист пергамента на столе... Он склонился над рукописью. "Трава алгелэ листья имеет узкие и заостренные, густо-фиолетовые, с серебристыми прожилками. Цветение начинается с пятого дня знака Йуилли; цветы мелкие, собранные в колос, бледно-фиолетовые, подобные звездам о семи лучах, запах имеют сладковатый; семена небольшие, исчерна-красные. Отвар из цветов и молодых листьев помогает от грудных болезней и кровавого кашля. Полную силу цветы имеют при первых вечерних звездах знака Тайли; семена же, растертые и смешанные с соком ягод ландыша, успокаивают сердечную боль. Время для сбора семян - первые два часа пополудни трех последних дней знака Тагонн, но лишь при погоде сухой и солнечной..."

На этом манускрипт обрывался.

Он постоял посереди комнаты, раздумывая, не оставить ли что-нибудь на память. Нет, не нужно; Наурэ огорчится, узнав, что они разминулись.

"Прощай, Ученик".

Он вышел, притворив дверь. Тропа уводила дальше в горы, поворачивая на юг. И с каждым шагом все отчетливее становилось чувство тревоги.

Остановился на краю обрыва: тропа резко сворачивала вправо, на закат, вниз уходила острыми уступами скальная стена. Его охватило жгучее желание еще раз распахнуть бессильные больные крылья - хотя бы несколько мгновений полета, ветер примет и поддержит его, не может не поддержать - всего несколько мгновений, так мало - снова, в последний раз испытать это щемящее чувство... Преодолевая режущую боль, он распахнул крылья - ветер ударил в них, как в паруса, словно отталкивал от края пропасти, хлестнул по глазам, заставив зажмуриться.

"Учитель..."

Ортхэннэр?..

"Учитель, я ждал тебя, я жду тебя - столько лет... мне иногда кажется, что ты не вернешься, и тогда становится холодно и пусто, как ребенку, заблудившемуся в ночном лесу, продрогшему и обессилевшему... Мне был неведом страх - а теперь я боюсь, что ты не возвратишься. Я никогда не смогу сказать тебе этого - но если бы ты знал, если бы ты слышал меня сейчас, Учитель... Столько людей в твоем замке - а мне холодно и пусто, так одиноко, словно стою на равнине под ледяным ветром, и ветер летит сквозь меня - если бы ты мог услышать, если бы ты знал, как я жду тебя - бесконечны часы Бессмертных... Я знаю, ты там, где нуждаются в тебе, а потому даже наедине с собой не смею сказать, как ты нужен - мне... Я жду тебя - возвращайся, Учитель..."

Он прижался к камню щекой, вслушиваясь. Нет, больше ничего. Только горное эхо донесло - тень слова, шепот ветра, шорох осыпи - "Учитель..." А может, показалось.

Он пошел вперед - ощупью, не сразу решившись открыть глаза.

 

-...Что ты? - Наурэ оглянулся на Единорога - тот казался статуей, отлитой из лунного света, только раздувались чуткие ноздри и мерцали миндалевидные глаза.

"Он был здесь. Ты не чувствуешь? У боли горький запах. И еще - кровь. Ты не чувствуешь?"

Только теперь Наурэ понял, что так тянуло его к дому.

- Учитель?! Он... был здесь? Как же я... Он вернется?

"Нет. Разве ты не слышишь? Терновник говорит - прощай... Он не придет больше".

Наур