Возвращающий память. 534-550 годы I эпохи

- Учитель... Тебя хотят видеть.

Мелькор отнял руку от лица:

- Кто?

- Какой-то мальчик... Кажется, давно в пути. Мы не смогли не впустить его; он... - воин замолчал, не зная, как продолжить.

- Пусть войдет.

Недетские глубокие глаза смотрели снизу вверх прямо в лицо Валы:

- Приветствую тебя, Властелин Мелькор.

- Приветствую... Как имя твое?

- Дайолен. Дайо. Я знаю, я не должен был...

- Я понял. Подойди.

Мальчик осторожно приблизился к черному трону, остановился, потом начал неуверенно подниматься по ступеням, не отводя взгляда от лица Мелькора. Вала положил руку на плечо Дайолену, помолчал:

- Мне жаль, Дайолен. Я не смогу излечить тебя.

- Я почти не надеялся, Властелин. Ты прости меня. Я не из-за себя. Тетушка моя, золотое сердце, когда мама умерла, взяла меня к себе. А у нее самой - шесть ртов, да я еще... Что ж я, не понимаю? Она мне как-то сказала: "Ходил бы ты по селениям, хоть на хлеб подавали бы за твои песенки, хоть какой-то толк..." В сердцах сказала, не со зла: добрая она женщина, да живется вот тяжело... Плакала потом, все просила простить, что попрекнула этим. А я тогда подумал, вдруг все-таки поможет кто? Пошел к знахарю, а он мне: не под силу это людям. Я и сам не знаю, как решился... Я бы ничего, тетушку жалко... Ты прости меня, видно и правда судьба моя - по деревням петь... Проживу как-нибудь... это ничего... Пойду я...

- Дайо!

- Властелин? - снова этот неподвижный взгляд в лицо.

- Останься.

- Зачем я тебе... такой?

- Ты сам не знаешь своей силы. Я помогу тебе, оставайся. У тебя душа крылатая, мальчик.

- Ты... правда хочешь, чтобы я остался?

- У тебя зрячее сердце, Дайо. Ты видишь сам.

- Да... я вижу твои глаза... Я раньше думал: звезды - что это? Какие они? Теперь я знаю...

 

- Дайолен.

Юноша поднял голову. Под сводами зала гасли последние отзвуки песни.

- Да, Учитель?

- Собирайся в дорогу, Дайо.

Дайолен вздрогнул:

- Ты... ты гонишь меня, Учитель? Тебе не нравятся мои песни? - лицо его стало растерянным, по-детски беззащитным.

- Твои песни прекрасны, мальчик. Они достойны того, чтобы их слышали многие, не только я. Ведь не можешь ты вечно жить в замке. Да ты и сам об этом думал.

- Я не хочу уходить от тебя, Учитель.

- Не от меня. К людям. Слушай свое сердце.

- Сердце велит мне остаться, Учитель. Я слышал, снова война... Мне неспокойно, Учитель; прости, но... но я боюсь за тебя... Я останусь; я ведь тоже могу защищать тебя, я умею сражаться - на звон оружия...

- Зачем тебе меч, Дайо? Слово и песня тверже стали, острее клинка. Иди. И - вот, возьми эту лютню.

- Но у меня...

- Это мой дар.

Дайолен провел по струнам. Улыбнулся, начал играть одну мелодию, вторую...

- Она... она живая, Учитель!.. Поет... плачет... никогда не слышал такого...

- Я сделал ее для тебя.

- Ты, Учитель?.. Разве я достоин такого дара?

- Твои песни - ее душа. И живой ее могут сделать только твои руки и сердце.

- Она говорит, слышишь? И струны - как лучи звезд... Ох, Учитель, как мне благодарить тебя?

- Не нужно. Храни память. И пусть люди слышат тебя. Не забывай ничего, - голос Мелькора дрогнул.

Дайолен взял руку Учителя в свои. Осторожные прикосновения чутких пальцев почти не причиняли боли.

- Я буду помнить все, что ты говорил. Тебя. Твои глаза. Твои руки. Ты прав, я давно решился. Но мне тяжело уходить. Сердцу больно, словно не встретимся больше.

- Не думай об этом. Прощай.

 

-...Ты говорил с ним? - выспрашивал мальчишка. - Ты знаешь его? Какой он, расскажи?

- У него глаза - звезды, а руки - чудо и боль. Он крылатый, но в его венце - вся скорбь мира. И голос - как музыка... когда он говорит, хочется просто сидеть у его ног и слушать, слушать...

Дайолен умолк, потом промолвил, отвернувшись:

- Все, хватит, Андар. Иначе я не смогу уйти. Слишком тяжело уходить от него. Как сердце разорвать надвое. Идем. Пора в дорогу.

 

Они шли на восток - много дней, много месяцев. Голубые горы в туманной дымке поздней осени встретили их резким ветром, хлещущим по лицу, как мокрое полотнище. Здесь мучительно-остро ощутил Дайолен свою беспомощность и ненужность: он не мог охотиться, не мог даже набрать сучьев для костра. Тем усерднее учился он разводить огонь, готовить пищу, искать целебные травы и съедобные коренья. Когда удавалось отыскать ночлег, надежно защищенный от пронизывающего ветра и злого мокрого снега, Дайолен брал в руки черную лютню, и Андар замирал, иногда в чудовищно неудобной позе, боясь вздохнуть, и слушал...

Когда спустились в долину, наступила зима. Дайолен теперь спал мало: мучили тревожные сны, и часто он просыпался от собственного стона...

Андар проснулся от того, что кто-то тряхнул его за плечи. Мальчишка заворчал: "Ну что тебе, что..."

Прямо в лицо ему смотрели темные неподвижные глаза Дайолена.

- Что там? - отрывисто спросил менестрель.

Андар взглянул и ответил сонно:

- Ну, закат...

Сон как рукой сняло. Какой закат на Севере? Да и ночь ведь...

Но там, за горами, вставало зарево, и небо стекало кровью по черным горным пикам... А потом - словно кто-то клинком рассек живую плоть неба - разошлись рваные края низких туч и ослепительно ярко вспыхнула Звезда... Из груди Дайолена вырвался хриплый звук, похожий на стон раненого зверя, и он упал ничком, впиваясь сведенными судорогой пальцами в мерзлую землю...

И потянулись дни - краткие и туманные, а ночи длились бесконечно, и Андар сидел рядом с Дайоленом, не решаясь ни на минуту оставить товарища одного. И, склоняясь к синеватым губам менестреля, слушал бессвязные слова, и глухие рыдания и навязчиво повторяющееся: "Я думал... звезды... какие они?.. Теперь я знаю... Я вижу твои глаза... Твои глаза..."

Он все-таки задремал, наверно. Очнулся, как от удара, от страшного крика, рванулся к Дайолену - и отшатнулся, встретив неподвижный нечеловеческий взгляд.

В ту ночь на землю обрушился звездопад...

 

Дайолен молчал. Часто брал он в руки черную лютню, и струны стонали и плакали под его пальцами, но он никогда не пел. Они шли на восток, а Дайолен все оглядывался назад - туда, где горела Звезда - так ярко, что и свет солнца не мог затмить ее; туда, где билась Звезда - как задыхающееся, рвущееся в агонии сердце. И свет ее был - свет глаз, которым не сиять уже никогда; и свет ее был - боль, которой нет сильнее...

Прошла странная молчаливая весна, отплакало печальное лето, отпылала огнем и кровью осень... Ранняя зима застала их в лесу, к которому пришли они, миновав неприветливый перевал и переправившись через широкий речной поток на неумело связанном плоту.

- Стойте!

Стройный лучник возник бесшумно, словно из ниоткуда: только что не было никого - и вот, стоит у ствола тысячелетнего дерева, и волосы отливают бледным золотом в лучах неяркого предзимнего солнца.

- Кто вы, откуда и куда держите путь?

Лучник говорил на наречии Синдар со странным непривычным акцентом.

- Кто это? - тихо спросил Дайолен.

- Не знаю, - так же приглушенно ответил Андар. - По обличью вроде Эльф... Одежда странная...

- Мы странники, - сказал Дайолен. - Идем на Восток.

- Ты менестрель? - лучник заметил лютню.

- Да... Позволите ли нам обогреться? Правда нам нечем отплатить за гостеприимство... разве что песней.

Эльф подумал немного.

- Идите за мной. Я отведу вас к правителю.

Андар с некоторой опаской поглядывал на Дайолена, но тот шел уверенно, лишь изредка касаясь стволов деревьев, и мальчик перестал волноваться.

Дом правителя здешних Эльфов был украшен тонкой резьбой по дереву: золотисто-светлый, словно пропитанный солнцем, звенящий и легкий. Андар заметно робел, но Дайолен держался с достоинством, и мальчик успокоился, только старался держаться поближе к менестрелю: мало ли, что может случиться?

Правитель Эльфов встретил их в небольшом круглом зале. Пол был устлан мягкими шкурами, и Люди шли словно по щиколотку в мягком теплом мху. Остановившись, Дайолен учтиво поклонился. Андар последовал его примеру.

Собравшиеся в зале Эльфы - кто сидел на резной скамье, кто прямо на полу, на шкурах - с интересом разглядывали Людей.

Старший - невысок ростом, строен и красив, в черных одеждах. Тонкая талия перетянута поясом из стальных пластин - у правителя почти такой же, серебряный: металл здесь - редкость. Черные волосы спадают на плечи тяжелой волной, лицо смуглое, с острыми по-птичьи чертами. Но самое странное - глаза: в мягких, по-девичьи длинных ресницах - две темно-зеленых, горящих странным огнем звезды, неподвижно смотрящих в лицо правителя. Становится не по себе от глубокого взгляда: как в душу глядит.

Младший - совсем мальчишка, светловолосый и хрупкий; кожа тонкая, прозрачно-белая, яркий румянец на высоких скулах. Смотрит настороженно, как лесной зверек: глаза - черные, глубоко посаженные. Одет не по-здешнему, но цвета те же - цвета леса. Только - меч у пояса, или, скорее, длинный кинжал: словно паж или телохранитель - у старшего оружия нет.

А темные глубокие глаза не отрываются от лица правителя. У Эльфа глаза тоже зеленые, но светлые как листва, пронизанная лучами солнца, с золотыми искрами. Если бы не это да не странная - зеленый лист с золотыми прожилками - пряжка подбитого мехом плаща, правитель ничем не отличался бы от собравшихся в зале: та же одежда из тонко выделанной тисненой золотисто-коричневой кожи и темно-зеленого полотна, разве что рубаха вышита богаче - зелено-золотыми нитями: тонкая вязь цветов и листьев.

- Приветствую тебя, Правитель Лесов, - Дайолен говорил на языке Синдар.

- Привет и тебе, менестрель, странник, пришедший от Заката.

У правителя был мягкий звучный голос, похожий на ласковый свет солнца, пробивающийся сквозь листву - по крайней мере, так казалось Дайолену.

- Ешь и пей, обогрейся у огня. Потом, если захочешь, расскажешь нам о своих странствиях: должно быть, ты многое видел в пути...

Андар метнул быстрый взгляд на Дайолена, но менестрель только тихо улыбнулся и поблагодарил.

 

- Правитель Айонар, позволь задать тебе вопрос...

- Спрашивай, менестрель.

- Твои глаза... У Эльфов они другие. Почему?

Правитель задумался. Андар внутренне ахнул: откуда Дайолен знает? А если Эльф разгневается?.. Мальчишка невольно огляделся по сторонам: их слишком много, если что - не уйти. И смотрят странно.

- Трудный вопрос задал ты, странник. Я не знаю и сам, из какого рода была моя мать. Я плохо помню ее. Она тоже пришла от Заката в давние времена... вернее, ее нашли в лесу. Она была молода, совсем девочка, дикарка; все молчала и смотрела, как испуганный зверек. Одета была в обноски, ноги изранены и загрубели - видно, долго бродила по лесам. Она была - Эльф, но непохожа на нас: волосы - как черная бронза, а глаза - зеленые звезды... Говорят, она была очень красива. Говорят, когда пела - умолкали птицы, словно стыдясь своих грубых голосов. Я помню только ее руки: маленькие, тонкие, теплые... Имя у нее было странное - Айони. Отец мой полюбил ее, и она стала его женой. Она умерла, когда мне минуло пять лет. Прилегла на траву и уснула... Так и думали, что спит. Отец тосковал по ней и через несколько лет ушел. Он говорил - однажды, незадолго перед смертью матери, пронесся над лесом черный ветер, и она плакала, протягивала руки к небу и шептала странные слова, словно вдруг вспомнила, откуда она и кто она... Только никому не рассказала об этом, все повторяла что-то об ушедшем народе, о сбитых черных птицах и о Звезде... Одно осталось от нее - взгляни...

Менестрель подошел к правителю, и в его руку легла брошь - кленовый листок из камня с мягко мерцающей каплей росы. Что-то дрогнуло в сердце Дайолена:

- Никто не знал, откуда приходили они - странники в черных одеждах; но плащи летели за их плечами как крылья птиц, и глаза их сияли как звезды... Странна была их речь, печальны были их песни, знали они имена богов, но не пели о Благословенной Земле... Говорили они о звездах, но иные давали им имена...

- Ты слышал о них? Ты знаешь о них?

Снова - всевидящий темный взгляд:

- Вы храните память?

- Мы помним... Они учили нас... Кто были они? Мы не знаем имен, менестрель...

Голос жесткий и ровный:

- Имен не осталось. Приказано забыть. Я спою.

Никто не успел ответить: запели струны черной лютни, и ясный чистый голос взлетел под золотистые своды...

Он пел, глядя куда-то поверх головы правителя, и все ниже опускал голову Эльф. Человек говорил - Учитель, не называя имени; человек именовал Людьми тех, кого знали как Эльфов Тьмы, Черных Эльфов, отступников. И плакала лютня, и высокая скорбь была в словах, и полынным серебром звенела мелодия...

Долго молчал правитель, а потом тихо сказал:

- Этого не может быть... но песня не лжет...

Новый голос хлестнул, как плеть:

- Прислужник Врага! Как ты смеешь... как смеешь петь такое!

Эльф выступил из тени. Он был одет по-иному: в доспехах, опоясан мечом, чью рукоять стиснули сейчас пальцы, унизанные драгоценными перстнями.

Взгляд менестреля остановился на лице говорившего:

- Прости, я не сразу увидел тебя, Нолдо, - с легкой усмешкой сказал Человек.

- Лжец! Морготово отродье!

Дайолен вздрогнул как от удара, но голос его звучал спокойно:

- Я говорю правду, и ты знаешь это. Иначе мои слова не разгневали бы тебя, Нолдо.

- Я загоню их тебе обратно в глотку, смертный! - крикнул Эльф.

Андар вскочил и схватился за меч, заслонив собой менестреля. И тогда заговорил правитель. Тихий голос его прозвучал властно и сурово:

- Ты, Нолдо, и ты, мальчик - вложите оружие в ножны. Умерь свой гнев, воитель: пока еще я властвую здесь, и никто не поднимет меча на моих гостей - таков закон гостеприимства. Не заставляй меня жалеть о том, что тебе позволили оставить при себе меч.

Нолдо резко развернулся и вышел из зала. Правитель проводил его долгим взглядом.

- Странны песни Смертных... Верно, слово ранит больнее клинка... Горько слушать тебя, менестрель... и все же - пой. Я хочу слышать, хочу знать. Пой, я прошу тебя.

И снова запел Дайолен - о том, чего не мог видеть, о том, что услышал в биении Звезды. И правитель сидел, впившись в виски пальцами, а потом еле слышно прошептал:

- Не надо... Не надо больше... Больно...

Звенящая тишина повисла в маленьком зале. Правитель беспомощно смотрел в глаза менестрелю, и голос его прошелестел как осенняя листва:

- Мне нечем одарить тебя... да, кажется, ты и не взял бы дара, ибо песни твои выше всех даров... Прими хотя бы это...

Бесшумно подошел к менестрелю слуга и, поклонившись, подал ему резной деревянный кубок, оправленный в серебро:

- Правитель посылает тебе эту чашу, менестрель.

Дайолен поднял глаза на Эльфа и протянул руку. Рука замерла в воздухе - как-то беспомощно.

- Что же ты? - начал было правитель. И вдруг осекся. - Ты... ты не видишь?

Горькая улыбка тронула губы Дайолена:

- Я слеп от рождения, правитель.

- Но как же...

- Глаза - я вижу. Больше ничего.

Андар осторожно принял у Эльфа кубок и положил на него руку Дайолена. Менестрель поднялся:

- Пью за тебя, правитель!..

 

Эльф подошел бесшумно и сел рядом.

- Менестрель.

- Да?..

- Я хотел просить тебя спеть мне.

- О чем ты хочешь услышать? - Дайолен выглядел задумчивым. - О заповедных лесах Дориата? О государе Элу Тинголе и его королеве Мелиан? Или о королевне Лютиэнь, прекраснейшей из Бессмертных?

- Да! - порывисто ответил Эльф - и тут же вскинул на Дайолена удивленный взгляд. - Но как ты...

- Ты Синда, и, судя по выговору, из Дориата.

- Ты так хорошо знаешь языки Эльфов? Откуда? Впрочем, нет, потом; пой.

- Хорошо, - у менестреля была странная улыбка. - Только я буду петь по другому. Не так, как рассказывают у вас.

- Это все равно.

...Только один раз Эльф не смог сдержать тяжелого вздоха.

- Странная... песня...

Теперь Дайолен смотрел ему в лицо - очень серьезно и печально.

- Откуда вы там, на Севере, знаете это?

- Но ведь они пришли именно к нам, - так же серьезно ответил менестрель. - Я не думал, что ты дослушаешь до конца.

- Теперь уже все равно. Кто тебе это рассказал?

Дайолен не ответил.

- Я хотел бы спеть тебе еще одну песню - и, не дожидаясь согласия, запел.

Из сумрака Севера вновь в колдовские леса Вернулась твоя звезда, о Даэрон. В вечерней тени звенят соловьев голоса - Умолкла твоя весна, о Даэрон... Цветы и звезды в венок вплетай, Как сердце, бьется пламя свечей... Прощай, любовь моя, прощай, О Лютиэнь Тинувиэль... Как под ноги - сердце, ты песню бросаешь свою - Последнюю песню, о Даэрон. Легенды слагают о птицах, что лишь перед смертью поют - Но смерть не излечит тебя, о Даэрон. Полынью песню в венок вплетай Горчит на губах золотистый хмель - Прощай, любовь моя, прощай, О Лютиэнь Тинувиэль. Зачем тебе пить эту чашу до дна? Вино золотое горчит, как вина, Шуршат, как осенние листья слова, И сломана флейта - но песня жива. Прощай, любовь моя, прощай, О Лютиэнь Тинувиэль. Зачем тебе пить эту чашу до дна? Два озера боли на бледном лице, А звезды - как камни в Железном Венце, И память не смоет морская волна И в темных одеждах - как скорбная тень - Один лишь венка из цветов не надел... Прощай, любовь моя, прощай, О Лютиэнь Тинувиэль. И в светлой земле, что не ведает зла, Истает ли тень, что на сердце легла? Исчезнет ли боль, что - как в сердце игла... Прощай, любовь моя, прощай, О Лютиэнь Тинувиэль... И жжет предвиденье, как яд: Тебе - уйти на путь Людей Но пусть еще - последний взгляд... Поет безумный менестрель: Прощай, моя звезда-печаль, Прощай, любовь моя, прощай, О Лютиэнь Тинувиэль...

- Прости, Даэрон.

- Как ты узнал?..

- Слушал и слышал.

- Нет, не это... Сейчас - как?

- Глаза. А еще - когда ты слушал. Ты споешь?

- Я не пел... с тех пор. Откуда ты узнал о флейте?

Дайолен пожал плечами:

- Не знаю... Мне так показалось.

- Хочешь знать, как это было?

 

-...Ты споешь еще, Даэрон?

Менестрель поднял взгляд на короля. Он один здесь был в темных одеждах - ни одного драгоценного камня, ни даже тонкой нити серебра.

- Нет, король, - ответ прозвучал твердо, почти жестко. Он стоял очень прямо, стиснув флейту в побелевших руках, - я больше не стану петь.

Он не сказал - никогда, но это было больше, чем отказ, и все почувствовали это.

- Кто возьмет флейту мою?

Даэрон почти надменно оглядел собравшихся. Никто не шелохнулся.

- Ну что ж, да будет так.

Резко хрустнуло ломающееся дерево.

- Я больше не стану петь, король.

Он коротко поклонился - почти кивнул - Элу и Мелиан и низко склонил голову перед Лютиэнь. Ей показалось - он что-то еще хотел сказать ей, но промолчал и стремительно вышел...

"Прощай, любовь моя, прощай, о Лютиэнь Тинувиэль..."

 

- И - ни одной песни, ни одной мелодии?

- Мне не сделать новой флейты. А взять чужую не могу. Руки болят.

- Ты можешь не петь?

Лицо Даэрона дернулось.

- Нет... - почти шепотом ответил он.

Дайолен решился внезапно:

- Возьми лютню. Я покажу.

 

- Прощай, Даэрон.

- Прощай, Дайолен. Я хотел спеть тебе на прощание.

- Я буду благодарен тебе.

- В последний раз - позволь сыграть на твоей лютне...

...Песня была похожа на печальный осенний дождь; и нездешней тоской звучало:

Чаша моя пуста - Некому вновь наполнить ее. Чаша моя пуста...

- Благодарю. Прощай, Даэрон.

- Прощай, Дайолен. Мы должны были стать врагами, но, видно, и врагов равняют потери...

- Разве враждуют менестрели? Разве не все мы равны перед Пламенем и Словом?

- Должно быть, ты прав...

 

- Менестрель...

- Да, правитель?

- Прости, если мои слова причинят тебе боль... Я все пытаюсь понять... Я могу представить, как это - не видеть... Но ты... Ведь ты всегда смотришь в глаза...

- Я понял тебя. Так и было - я увидел глаза. Его глаза... - Дайолен замолчал, стиснув руки. Потом продолжил:

- Глаза Учителя. Вот с тех пор... А он говорил, что ничем не сможет помочь... а я вижу... и Звезду... вижу...

- Скажи, менестрель, как его имя?

Дайолен поднял на правителя взгляд, и тот вдруг тихо вскрикнул:

- Не надо, молчи! Мне кажется, я догадался... я понял...

- Та вещь, что ты давал мне, сделана им. Давно.

- Так значит, моя мать была...

- Да. Последняя из них.

Правитель осторожно коснулся руки менестреля. Его пальцы дрожали.

- Я... я не забуду тебя. И твоих песен. Если хочешь - останься.

- Нет, правитель. Благодарю. Он сказал - иди к людям. Мне пора в дорогу. Прощай.

Он набросил черный плащ, взял лютню - ту лютню, что узнал бы на ощупь из тысяч, как узнал и брошь - творение рук Учителя. Он поклонился правителю, развернулся и пошел вперед, не оглядываясь; а рядом шагал Андар - как юный паж при королевиче.

И глядя им вослед, правитель тихо сказал, не зная, что повторяет столетия назад произнесенные слова Эльфа Тьмы, Мастера Гэлеона:

- Мне кажется, я понял... Если бы не было Тьмы, мы никогда не увидели бы звезд...

 

...Ее дом стоял на краю поселка, у самого леса. Родных у нее не было. Хотя ей минул уже двадцать пятый год, и все ее сверстницы давно уже повыходили замуж, она по-прежнему жила одна. Причина тому была проста. Она была дурнушкой - маленькая, но худая и нескладная как подросток; обветренное широкоскулое лицо, большой, а потому редко улыбающийся рот. Резкая и угловатая в движениях, как мальчишка, она и густые медные волосы свои остригла коротко - в знак скорби по брату, что погиб год назад в лесу. Правда, глаза у нее были чудесные - большие, бархатно-черные как теплая южная ночь; да голос - чистый, нежный и звонкий... Она уже смирилась с тем, что придется всю жизнь жить одной. Одна радость была у нее - дети любили ее за чудесные песни, за то, что мастерила им игрушки и возилась с маленькими, в эти минуты становясь совсем девочкой.

В то утро она собиралась печь хлеб, как всегда напевая незамысловатую песенку, а потому не сразу услышала осторожный стук в дверь. Она открыла, вытирая осыпанные мукой руки о передник: может, дети?

На пороге стояли двое - странники, судя по обличью, издалека. Когда девушка взглянула на старшего, у нее даже дыхание перехватило, а смуглая кожа вспыхнула ярким румянцем: никогда она не видела такого красивого лица. Наверное, такой прекрасный и благородный господин и не посмотрит на нее... А между тем, глубокие зеленые глаза не отрывались от ее лица. Смущенно и неловко поклонившись, стыдясь своей залатанной выгоревшей одежды из грубого полотна и бедного убранства своего дома, пряча в складках передника маленькие, загрубевшие от работы руки; пригласила их в дом.

Не сразу решилась спросить, кто они и откуда. Младший назвался - Андар, ответа старшего она ждала с сильно бьющимся сердцем. Его имя прозвучало как музыка, прекрасная и непривычная: Дайолен. Прибавил еще несколько слов: девушка поняла, что они пришли с Севера. Речь его была сходна с речью тех людей, что прошли несколько лет назад через эти края: угрюмые измученные воины из дальних земель. Чужое наречие было смутно знакомо, сходно со здешним как два стебля, проросших из единого семени. Она назвала свое имя: Хаггинн.

Так остались странники жить в маленьком доме у леса; Хаггинн быстро выучила чужой язык: очень уж ей хотелось понять песни черного менестреля. Острый слух и цепкая память Дайолена позволили ему легко привыкнуть к языку земли Х'ана.

Не сразу поняла Хаггинн, что ее чудесный гость слеп. И мучительно стыдилась мелькнувшей у нее мысли: может и для нее, дурнушки, возможно счастье - он ведь не видит, какова она обликом...

Незаметно для себя самой она изменилась: в движениях появилась девичья, чуть диковатая грация, кошачья мягкость. Она старалась получше одеться, забывая о том, что Дайолен не видит ее. Впервые в жизни она осознала себя женщиной. Всю тяжелую работу по дому делал теперь ученик Дайолена, Андар, к которому она привязалась, как к младшему брату. И только грызла душу мысль о том, что придет время уходить этим немногословным людям, что снова придется ей остаться одной...

И вот однажды она увидела, как Андар собирается в дорогу. Она забилась в угол и тихо, чтобы никто не слышал заплакала. "Конечно, глупо было надеяться, что он... что они останутся здесь навсегда, - уговаривала она себя. - Вот и кончилось мое недолгое счастье, вот ты и уходишь, мой черный рыцарь. Дайолен. Дайо".

- Хаги...

Она вздрогнула: он вошел неслышно, ощупью нашел скамью. Сел.

- Хаги, подойди ко мне...

Она сжалась в комок: вот сейчас, сейчас он скажет "я ухожу". И все. Лучше бы и не жила. Все-таки грустно улыбнулась, услышав, как он зовет ее. Однажды она объяснила ему, что та невзрачная серая птичка, которая так чудесно поет весной в лесах, зовется - хаги. С тех пор он так и звал ее. Говорил - "у тебя такой же голос".

Она подошла и села рядом, опустив глаза. Он осторожно взял ее маленькие горячие ладошки в свои.

- Хаги, я хотел сказать тебе...

- Я знаю, - она постаралась, чтобы ее ответ прозвучал спокойно. - Я знаю, ты уходишь, Дайо...

У нее все внутри похолодело: как вырвалось это - "Дайо".

- Что делают у вас, когда хотят взять девушку в жены?

Она вскинула на него глаза, веря - и не веря его словам, а он заговорил быстро и горячо:

- Постой, молчи, я должен сказать... Я люблю тебя, Хаги. Я не могу остаться и хочу, чтобы ты ушла со мной.

Слезы брызнули из ее глаз:

- Дайо... ох, Дайо, как же... ты не знаешь, ведь я... я так некрасива... разве я тебе пара?

- Это неправда, Хаги; твои глаза - как черные звезды, твой голос звонче лесного ручья, чище родниковой воды, твои руки - как крылья маленькой птицы. Твоя душа яснее звезд, и я люблю тебя, - он смотрел ей в глаза и улыбался своей открытой доверчивой улыбкой.

Она вскочила, высвободив руки.

- Постой... постой, я сейчас...

- Андар! - крикнул Дайолен. Ученик появился мгновенно, встревоженно глядя на менестреля. Хаггинн вернулась, неся деревянную чашу с вином. Серьезная как маленькая девочка, впервые надевшая взрослое платье. Дайолен встал.

- У нас говорят: я хочу пить с тобой из одной чаши теперь и всегда. Да будут свидетелями мне люди и эта земля, хлеб, вода и огонь очага: я беру тебя в мужья, - она отпила глоток вина, потом положила на чашу руку Дайолена. Тот принял ее и медленно проговорил:

- Перед Артой и Эа, Звездами, Луной и Солнцем говорю я: отныне ты жена мне, и быть нам вместе - в жизни и смерти.

И отпил вина.

- Да будет так, - тихо откликнулся Андар.

 

...Странная была свадьба. Не было на ней гостей. Только дети, откуда-то прознав все, пришли к своей подруге с гирляндами полевых цветов в руках, а потом, притихнув, сидели за столом и слушали песни Дайолена... Они же, видно и разнесли весть по селению.

Их провожали взглядами: кто-то с радостью, кто-то с насмешкой, кто-то с удивлением или с завистью. И Хаггинн вздрогнула, услышав сладенько-ядовитое:

- Повезло, что и говорить! Только слепой и мог взять в жены такое чучело!

Она обернулась, встретив насмешливую улыбочку местной красавицы; стиснула маленькие кулачки, готовая броситься на обидчицу. И тогда спокойно и грустно заговорил Дайо, ее Дайо:

- Такая юная - и такая жестокая... - он смотрел в лицо девушке, и та невольно заслонилась рукой от его взгляда. - Ты права, мои глаза слепы; но у тебя слепое сердце, а потому я вижу дальше, чем ты. Я вижу то, что скрыто от вас, и не стыжусь сказать перед всеми: она прекрасна, мой соловей, моя крылатая песня, а твоя красота - лишь блистающая оболочка, позолоченная скорлупа пустого ореха. Пройдут годы, красота поблекнет, и что останется у тебя? Холеные руки, не знавшие труда, и слепое жестокое сердце... Мне жаль тебя.

Так они ушли, и никто не бросил им вслед злого слова. И люди помнили горькие рассказы слепого менестреля. И вспоминали дети добрую веселую Хаггинн и странные летящие песни Дайолена.