Кого это ты, приятель, называешь романтиком, витающим в облаках?

 

Многие вроде бы разумные люди, кажется, изнывают от желания найти корни войн в нашем глубоком первородном прошлом, представляют довольных жизнью собирателей нищими и распространяют неверную доктрину, что 30–40 лет были возрастом глубокой старости для людей, живших в досельскохозяйственную эпоху. Но такое видение нашего прошлого очевидно неверно. Что происходит?

Если доисторическая жизнь была постоянной борьбой и заканчивалась ранней смертью, если наш вид имеет единственный жизненный стимул – своекорыстный интерес, если война – это наша древняя, биологически запрограммированная склонность, то, как утверждает Стивен Пинкер, всё должно со временем только улучшаться. В свете этого панглоссианского взгляда, «мы, возможно, живём в самом мирном времени на земле для нашего вида». Хорошая новость, конечно, причём именно это и хочет слышать публика. Хочется верить, что всё улучшается, наш вид учится, растёт, процветает. Кто же отказывается от поздравлений по поводу того, что здесь и сейчас – это лучший из миров.

Это похоже на фразу Дж. Бернарда Шоу: «Патриотизм – это убеждение, что ваша страна лучше всех, потому что вы в ней родились». Утверждение, что наше время – самое миролюбивое, столь же безосновательно, сколь и отрадно в эмоциональном плане. Журналист Луи Менан обращал внимание на консервативную, исключительно политическую функцию науки, которая предоставляет «объяснение, почему всё так, а не иначе, причём таким образом, что объяснение не угрожает текущему положению вещей». Он задаёт риторический вопрос: «Почему некоторые чувствуют себя несчастными или проявляют антисоциальное поведение, когда они живут в самом свободном и процветающем мире на земле? Система не может быть виновата!»²⁹⁷ Действительно, в чём проблема? Всё великолепно. Жизнь прекрасна, и становится только лучше! Меньше войн! Больше продолжительность жизни! Новое и улучшенное человеческое бытие!

Нарисованное рекламными агентствами с Медисон‑авеню, наше супер‑пупер‑новое и улучшенное настоящее обрамлено в выдуманное, кровавое, гоббсианское прошлое. Тем не менее публике это продаётся как «обоснованная реалистическая позиция», и только попробуй спросить, чем это всё обосновано. От вас просто отмахнутся как от романтического мечтателя, всё ещё льющего слёзы над смертью Дженис Джоплин и выходом из моды джинсов клёш. Но якобы реалистические доводы полны прорех в виде непонятых данных, ошибочных интерпретаций, неточных расчётов. Непредвзятые данные из соответствующих областей науки чётко демонстрируют, что десятки тысяч лет до освоения земледелия, хотя это и не было временем непрестанного утопического блаженства, человек по большей части обладал крепким здоровьем, отличался внутри– и внегрупповым миролюбием, низким уровнем хронического стресса и высоким уровнем общего довольства жизнью.

 

ПАТРИОТИЗМ – ЭТО УБЕЖДЕНИЕ, ЧТО ВАША СТРАНА ЛУЧШЕ ВСЕХ, ПОТОМУ ЧТО ВЫ В НЕЙ РОДИЛИСЬ.

Джордж Бернард Шоу

 

Сделав такое заявление, не становимся ли мы действительными членами Движения бредовых утопистов? Это ведь фантазии Руссо – что доисторическое время не было непрекращающимся кошмаром. Что человеческая природа более склонна не к жестокости, эгоистичности и эксплуатации, а к миру, щедрости и кооперации.

Что у большинства наших древних предков было такое чувство принадлежности к своему социуму, какое нам даже и представить невозможно. Что человеческая сексуальность, вероятно, развивалась и функционировала как приятный способ для установления социальных связей и сглаживания конфликтов. Разве это не глупый романтизм – указать, что древние люди, если выживали в младенчестве, то зачастую жили не менее долго, чем самые состоятельные люди современности, хотя у них не было современных коронарных стентов, инъекций инсулина и титановых суставов?

Нет. Если подумать, то в неогоббсианских взглядах гораздо больше блаженного идеализма, чем в наших. Мы заключаем, что наш вид имеет как минимум столь же сильную врождённую способность к щедрости и любви, как и к разрушению, к мирной кооперации – как и к военной, к открытой, расслабляющей сексуальности – как и к ревностной, собственнической, убивающей чувства. Оба эти мира открыты для нас, но около десяти тысяч лет назад некоторые из наших предков свернули с пути, по которому шли вечность, и ступили в сад, где их ждали невиданные доселе тяжёлый труд, болезни, конфликты. Ну и где здесь розовые очки при взгляде на общую траекторию движения человечества? И кого тут можно назвать наивным романтиком?

 

 

Часть IV

О движении тел

 

В душе любовь – иероглиф,

А в теле – книга для прочтенья.

Джон Донн (1572–1631)

 

Любая живая душа может что‑то рассказать. Точно так же может многое поведать любое живое тело. История, которую рассказывает тело человека, тянет на маркировку «ХХХ». Как и все представления о доисторическом времени, наше опирается на два типа доказательств: косвенные и прямые. Мы уже рассмотрели немалую долю косвенных. Что касается более осязаемых вещей, то в песне поётся: «То, что взлетело, то должно упасть». К сожалению археологов и тех, кто опирается на их находки, то, что для них упало, зачастую пропало. А если даже что‑то и осталось, то как найти отражение общественного поведения в ископаемой кости, кремнёвом орудии или глиняном черепке? Это лишь фрагменты того, что когда‑то существовало.

На одной недавней конференции во время разговора за завтраком всплыла тема нашего исследования. Узнав, что мы исследуем сексуальное поведение людей в доисторическую эпоху, профессор, сидевший за столом напротив нас, фыркнул и язвительно спросил: «И что, вы просто закрываете глаза и фантазируете?» Опасно фыркать с булочкой во рту, но у него действительно были на то веские основания. Считается, что социальное поведение не оставляет физических следов, и любые теории можно с большой долей уверенности счесть фантазиями.

Палеонтолог Стивен Джей Гулд был одним из первых, кто фыркал на эволюционную психологию: «Как и что мы можем знать в деталях о поведении членов небольших групп собирателей в Африке два миллиона лет назад?»²⁹⁸ С ним соглашался директор Программы происхождения человека Смитсоновского института: «Многие характеристики поведения первых людей… трудно реконструировать, поскольку нет соответствующих материальных доказательств. Например, сексуальное поведение или язык… не оставляют следов в окаменелостях». Но тут же добавляет: «Вопросы социальной жизни… можно прояснить, изучая древнюю среду обитания, или определённые аспекты анатомии или поведения, которые оставляют материальные следы»²⁹⁹.

Определённые аспекты анатомии или поведения, которые оставляют материальные следы… Можно ли почерпнуть достоверную информацию об очертаниях древней общественной жизни – даже сексуальной – из современной человеческой анатомии?

Можно.

 

 

Глава 15

Маленький большой человек

 

Тело любого существа раскрывает подробную историю об условиях, в которых развивались его предки. Мех, жир и перья – показатели температуры в древности. Зубы и пищеварительный тракт содержат информацию о первородной диете. Глаза и ноги говорят о том, как передвигались предки. Относительные размеры самцов и самок и особенности строения их гениталий могут многое поведать об их размножении. Например, украшения самцов (такие как хвост павлина или грива льва) и их половые органы предлагают лучший способ различия между близкородственными видами. Как пишет эволюционный психолог Джеффри Ф. Миллер, «кажется, что эволюционные инновации избрали объектом своего основного внимания мельчайшие нюансы формы пениса»³⁰⁰.

Оставим на время скандальное замечание в духе Фрейда о том, что даже сама мать‑природа одержима мыслями о пенисе. Однако наши тела, несомненно, содержат уйму информации о сексуальном поведении нашего вида в течение тысячелетий. Ключи к разгадке закодированы и в останках скелетов миллионолетней давности, и в наших собственных живых телах. Незачем закрывать глаза и фантазировать, нужно открыть их и научиться читать иероглифы наших сексуальных тел.

Начнём с полового диморфизма размеров тел. Этот сухой технический термин просто означает среднюю разницу в размерах между самцами и самками того или иного вида. Например, среди человекообразных обезьян самцы горилл и орангутангов в среднем почти в два раза крупнее самок, а самцы шимпанзе, бонобо и людей больше самок всего на 10–20 %. У гиббонов самцы и самки одного размера.

Среди млекопитающих вообще и среди приматов в особенности половой диморфизм размеров коррелирует с интенсивностью соперничества самцов за объект совокупления³⁰¹. В системе, где «победитель получает всё», самцы соревнуются за нечастые совокупления, и самый крупный, сильный самец имеет больше шансов победить… и получить всё. Например, самый большой, злобный самец гориллы передаст гены размеров и агрессивности следующим поколениям, таким образом воспроизводя ещё более крупных и крутых самцов, и так до тех пор, пока дальнейший рост не будет ограничен какими‑то сдерживающими факторами.

С другой стороны, у видов, где нет или почти нет борьбы за самку, крайне мало биологических стимулов для эволюции самцов с крупными, мощными телами. Поэтому обычно мы и не наблюдаем подобного явления. Вот почему сексуально моногамные гиббоны практически идентичны в размерах.

Глядя на наш скромный телесный диморфизм, можно с большой вероятностью заключить, что в последние несколько миллионов лет нашим самцам нечасто приходилось бороться за самку. Как уже упоминалось, размер самца в среднем на 10–20 % больше, чем самки, и это соотношение поддерживается постоянным на протяжении как минимум нескольких миллионов лет³⁰².

Оуэн Лавджой давно пытается утверждать, что это соотношение явно свидетельствует в пользу древнего происхождения моногамии. В статье, опубликованной в журнале Science в 1981 г., он утверждает, что ускоренное развитие мозга у наших предков и использование ими орудий труда привели к «уже установившейся системе характера гоминидов», свойствами которой являлись «обострённые родительские чувства и социальные взаимоотношения, моногамные парные связи, специализированное сексуально‑репродуктивное поведение и двуногое прямохождение». Таким образом, Лавджой утверждает, что «нуклеарная семья и человеческое сексуальное поведение, возможно, имеют первопричины, уходящие корнями глубоко в плейстоцен». Фактически, гордо заключает он, «уникальное сексуальное и репродуктивное поведение человека может быть необходимым условием его происхождения как вида». Спустя 30 лет Лавджой всё ещё придерживается этого взгляда в переизданиях своей книги. Снова на страницах Science он заявляет, что фрагменты скелета и зубов Ardipithecus ramidus (ископаемые остатки гоминида, обнаруженные в начале 1990‑х, возраст 4,4 миллиона лет) подтверждают его мнение, что парный брак был определяющей человеческой чертой – даже до появления нашей уникально крупной новой коры головного мозга³⁰³.

Как и многие теоретики, Мэтт Ридли согласен с древним происхождением моногамии. Он пишет: «Долговременные парные оковы привязывали обезьян‑мужчин к определённым женщинам на большую часть их репродуктивной жизни».

Четыре миллиона лет моногамии! Это немало. Странно, что за столько времени мы не смогли как следует ужиться с этими «оковами».

 

 

Не имея на тот момент ископаемых данных о диморфизме размеров тел, Дарвин полагал, что, возможно, первые люди жили в полигамной системе гаремного типа. Но мы знаем, что если бы это было так, то в среднем современный мужчина был бы раза в два крупнее женщины. И, как мы рассмотрим в следующей главе, другим следствием такого гориллоподобного прошлого для людей было бы, к сожалению, радикальное уменьшение размеров гениталий.

 

 

Некоторые тем не менее настаивают, что человек по природе своей полигамный устроитель гаремов, несмотря на то, что практически не существует доказательств этому предположению. Например, Алан С. Миллер и Сатоши Канасава заявляют: «Нам известно, что люди были полигамными в продолжение большей части своей истории, поскольку мужчины выше женщин». Затем авторы заключают, что «поскольку самцы у людей на 10 % крупнее и на 20 % тяжелее самок, то в течение истории люди были умеренно полигамны»³⁰⁴.

Этот анализ не принимает во внимание, что для того, чтобы некоторые самцы могли сконцентрировать достаточно власти и богатства для содержания многочисленных жён и детей, нужны были определённые социальные условия, которых не существовало до перехода к земледелию. То, что самцы немного крупнее самок, свидетельствует о крайне низкой соревновательности самцов, но совершенно необязательно о том, что они были «умеренно полигамны». Ведь наши неразборчивые в связях «кузены», шимпанзе и бонобо имеют то же самое соотношение размеров тел между самцами и самками, при этом не стесняются иметь сколько угодно связей со всеми возможными партнёрами. Не скажешь, что их 10–20 %‑ный диморфизм есть признак «умеренной полигамности». Если одно и то же физическое свидетельство означает сексуальную неразборчивость у бонобо и шимпанзе, но слабо выраженную полигамность или моногамность у людей, то общепринятая модель действительно имеет серьёзные изъяны.

Доисторические гаремы были маловероятны для нашего вида по многим причинам. Несмотря на знаменитую сексуальную ненасытность Исмаила Кровожадного (марокканский султан XVIII века, якобы отец 888 детей. – Прим. пер), Чингиз‑хана, мормона Бригама Янга и Уилта Чемберлена (американец, чемпион по баскетболу, заявлявший о сексуальных контактах с 20 тысячами женщин. – Прим. пер.), устройство наших тел голосует против.

 

ГАРЕМЫ – ЭТО ЧЕРТА МИЛИТАРИСТСКИХ И ЖЕСТКО ИЕРАРХИЧНЫХ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫХ И ЖИВОТНОВОДЧЕСКИХ КУЛЬТУР, ОРИЕНТИРОВАННЫХ НА БЫСТРЫЙ РОСТ НАСЕЛЕНИЯ, ТЕРРИТОРИАЛЬНУЮ ЭКСПАНСИЮ И КОНЦЕНТРАЦИЮ БОГАТСТВА.

 

Гаремы – результат обычной жажды сексуальной новизны, свойственной самцам, и концентрации власти в руках немногих мужчин в совокупности с низким уровнем свободы у женщин. Последние черты свойственны постагрикультурным сообществам. Гаремы – это черта милитаристских и жёстко иерархичных сельскохозяйственных и животноводческих культур, ориентированных на быстрый рост населения, территориальную экспансию и концентрацию богатства. Ни в одном из сообществ собирателей с немедленным потреблением не замечено принудительных гаремов.

 

 

Снижение полового диморфизма у нашего вида наводит на мысль о том, что миллион лет назад самцы наших предков нашли некую альтернативу битвам за самок. Какую же? Многие теоретики сочли это свидетельством перехода от многожёнства к моногамии. Но почему ими не рассматривается полигамно‑полиандрическая система брачных отношений? Да, моногамия ведёт к снижению полового диморфизма. Ведь самцам не приходится изо всех сил бороться, за самок, их хватает на всех. Но система, в которой и у самцов, и у самок есть, как правило, множественные параллельные отношения, снижает соперничество самцов ничуть не хуже. Принимая во внимание, что два самых близких нам вида практикуют именно такие отношения, этот сценарий представляется наиболее вероятным.

 

 

Почему учёные так неохотно рассматривают выводы, на которые наводят наши ближайшие родственники среди приматов с тем же уровнем полового диморфизма, что и у нас? Только потому, что они даже близко не моногамны? Рассматриваются лишь два возможных сценария:

1. Это свидетельствует, что именно здесь лежат истоки нашей нуклеарной семьи и сексуальной моногамии (тогда почему мужчины и женщины не дошли до одинаковых размеров, как гиббоны?).

2. Это показывает, что люди естественно полигамны с гаремной организацией семьи, но научились контролировать свои порывы, с переменным успехом (тогда почему мужчины не больше женщин в два раза, как у горилл?).

Обратите внимание: в обоих допущениях скрыта предпосылка женской сексуальной сдержанности; «честь» женщины остаётся незапятнанной. Во втором сценарии сомнению подвергается лишь врождённая мужская верность.

Если три самых близких друг другу вида человекообразных обезьян имеют одну и ту же степень полового диморфизма, может, есть смысл задуматься, не отражает ли устройство их тел одинаковые механизмы адаптации? Может, не стоит притягивать за уши теории только за то, что они созвучны нашим эмоциям и представлениям о морали?

Давайте‑ка внимательно посмотрим, что там у нас ниже пояса…