А. Р. Лурия маленькая книжка о большой памяти

ЗАМЫСЕЛ

В течение почти 30 лет автор мог систематически наблюдать человека, чья выдающаяся память относилась к числу самых сильных, описанных в литературе. <„.;>

В последние годы учение о памяти, которое долгие годы было в состоянии застоя, вновь стало предметом оживленных исканий и бурного роста. Это связано с развитием новой отрасли —техни­ки быстродействующих счетно-решающих устройств и новым раз­делом науки — бионики, которая заставляет внимательно присмат­риваться ко всем проявлениям того, как действует наша намять и какие приемы кладутся в основу «записи» воспринимаемого материала и «считывания» хранимых в опыте следов. Это связано вместе с тем с успехами современного учения о мозге, его строе­нии, его физиологии и биохимии.

НАЧАЛО

Начало этой истории относится еще к 20-м годам этого века.

В лабораторию автора — тогда еще молодого психолога — вришел человек и попросил проверить его память.

Человек — будем его называть Ш. — был репортером одной из газет, и редактор отдела этой газеты был инициатором его прихо­да в лабораторию.

Как всегда по утрам редактор отдела раздавал своим со­трудникам поручения; он перечислял им список мест, куда они должны были пойти, и называл, что именно они должны были узнать в каждом месте. Ш. был среди сотрудников, получивших поручения. Список адресов и поручений был достаточно длин­ным, и редактор с удивлением отметил, что Ш. не записал ни од-

иого из поручений на бумаге. Редактор был готов сделать выго­вор невнимательному подчиненному, но Ш. по его просьбе в точ­ности повторил все, что ему было задано. Редактор попытался ближе разобраться, в чем дело, и стал задавать Ш. вопросы о его памяти, но тот высказал лишь недоумение: разве то, что он за­помнил все, что ему было сказано, так необычно? Разве другие люди не делают то же самое? Тот факт, что он обладает какими-то особенностями памяти, отличающими его от других людей, оставался для него незамеченным. <...>

Я приступил к исследованию Ш. с обычным для психолога любопытством, но без большой надежды, что опыты дадут что-нибудь примечательное.

Однако уже первые пробы изменили мое отношение и вы­звали состояние смущения и озадаченности, на этот раз не у ис­пытуемого, а у экспериментатора.

Я предложил Ш. ряд слов, затем чисел, затем букв, которые либо медленно прочитывал, либо предъявлял в написанном виде. Он внимательно выслушивал ряд или прочитывал его и затем в точном порядке повторял предложенный материал.

Я увеличил число предъявляемых ему элементов, давал 30, 50, 70 слов или чисел — это не вызывало никаких затруднений. Ш. не нужно было никакого заучивания, и, если я предъявлял ему ряд слов или чисел, медленно и раздельно читая их, он вни­мательно вслушивался, иногда обращался с просьбой остановить­ся или сказать слово яснее, иногда сомневаясь, правильно ли он услышал слово, переспрашивал его. Обычно во время опыта он закрывал глаза или смотрел в одну точку. Когда опыт был закончен, он просил сделать паузу, мысленно проверял удержан­ное, а затем плавно, без задержки воспроизводил весь прочитан­ный ряд.

Опыт показал, что с такой же легкостью он мог воспроизво­дить длинный ряд и в обратном порядке — от конца к началу; он мог легко сказать, какое слово следует за каким и какое слово было в ряду перед названным. В последних случаях он делал паузу, как бы пытаясь найти нужное слово, и затем легко отвечал на вопрос, обычно не делая ошибок.

Ему было безразлично, предъявлялись ли ему осмысленные слова или бессмысленные слоги, числа или звуки, давались ли они в устной или в письменной форме; ему нужно было лишь, чтобы один элемент предлагаемого ряда был отделен от другого паузой в 2—3 секунды, и последующее воспроизведение ряда не вызывало у него никаких затруднений.

Вскоре экспериментатор начал испытывать чувство, переходя­щее в растерянность. <...>

Оказалось, что память Ш. не имеет ясных границ не только в своем объеме, но и в прочности удержания следов. Опыты пока­зали, что он с успехом — и без заметного труда — может воспро­изводить любой длинный ряд слов, данных ему неделю, месяц, год», много лет назад. Некоторые из таких опытов, неизменно

,1Л»

кончавшихся успехом, были проведены спустя 15—16 лет (!) пос­ле первичного запоминания ряда и без всякого предупреждения... Если принять во внимание, что Ш., который к этому времени стал известным мнемонистом и должен был запоминать многие сотни и тысячи рядов, этот факт становится еще более удиви­тельным.

ЕГО ПАМЯТЬ

Исходные факты

В течение всего нашего исследования запоминание Ш. носило непосредственный характер, и его механизмы сводились к тому, что он либо продолжал видеть предъявляемые ему ряды слов или цифр или превращал диктуемые ему слова или цифры в зри­тельные образы. Наиболее простое строение имело запоминание таблицы цифр, писанных мелом на доске. <...>

Ш. заявлял, что он продолжает видеть запечатлеваемую таб­лицу, написанную на доске или на листке бумаги, и он должен лишь «считывать» ее, перечисляя последовательно входящие в ее состав цифры или буквы. Поэтому для него в целом остается без­различным, «считывает» ли он эту таблицу с начала или с конца, перечисляет элементы вертикали или диагонали или читает циф­ры, расположенные по «рамке» таблицы. Превращение отдельных цифр в одно многозначное число оказывается для него не труд­нее, чем это было бы для каждого из нас, если бы ему предло­жили проделать эту операцию с цифрами таблицы, которую мож­но было длительно разглядывать.

Синестезии

Ш. неоднократно замечал, что, если исследующий произносит какие-нибудь слова, например говорит «да» или «нет», подтвер­ждая правильность воспроизводимого материала или указывая на ошибки, на таблице появляется пятно, расплывающееся и заслоняющее цифры, и он оказывается принужден внутренне «менять» таблицу. То же самое бывает, когда в аудитории возни­кает шум. Этот шум сразу превращается в «клубы пара» или «брызги», и «считывать» таблицу становится труднее.

Эти данные заставляют думать, что процесс удержания мате­риала не исчерпывается простым сохранением непосредственных зрительных следов и что в него вмешиваются дополнительные элементы, говорящие о высоком развитии у Ш. синестезии.

Если верить воспоминаниям Ш. о его раннем детстве... такие синестезии можно было проследить у него еще в очень раннем возрасте. <...>

Явление синестезии возникало у Ш. каждый раз, когда ему давались какие-либо тоны. Такие же (сннестезические), но еще более сложные явления возникали у него при восприятии голоса, а затем и звуков речи. <£...>

Ш. действительно относился к той замечательной группе лю­дей, в которую, между прочим, входил и композитор Скрябин и у которого в особенно яркой форме сохранилась комплексная «синестезическая» чувствительность. <...>

Значит, у Ш. не было той четкой грани, которая у каждого из нас отделяет зрение от слуха, слух — от осязания или вкуса. Те остатки «синестезий», которые у многих из обычных людей сох­раняются лишь в рудиментарной форме (кто не знает, что низ­кие и высокие звуки окрашены по-разному, что есть «теплые» или «холодные» тона, что «пятница» и «понедельник» имеют ка­кую-то различную окраску), оставались у Ш. основным призна­ком его психической жизни. Они возникли очень рано и сохраня­лись у него до самого последнего времени; они... накладывали свой отпечаток на его восприятие, понимание, мышление, они вхо­дили существенным компонентом в его память. <...>

Значение этих синестезий для процесса запоминания объек­тивно состояло в том, что синестезические компоненты создава­ли как бы фон каждого запоминания, неся дополнительно «избы­точную» информацию и обеспечивая точность запоминания: если почему-либо Ш... воспроизводил слово неточно, дополнительные синестезические ощущения, не совпадающие с исходным словом, давали ему почувствовать, что в его воспроизведении «что-то ие так», и заставляли его исправлять допущенную неточность.

Слова и образы

Когда Ш. слышал или прочитывал какое-нибудь слово, оно тотчас же превращалось у него в наглядный образ соответствую­щего предмета. Этот образ был очень ярким и стойко сохранялся в его памяти; когда Ш. отвлекался в сторону, этот образ исчезал; когда он возвращался к исходной ситуации, этот образ появлял­ся снова. <...>

Когда Ш. прочитывал длинный ряд слов, каждое из этих слов вызывало наглядный образ: но слов было много, и Ш. должен был «расставлять» эти образы в целый ряд. Чаще всего — и это сохранялось у Ш. на всю жизнь — он «расставлял» эти образы по какой-нибудь дороге. <../>

Удивительная яркость и прочность образов, способность со­хранять их долгие годы и снова вызывать их по своему усмотре­нию давала Ш. возможность запоминать практически неограни­ченное число слов н сохранять их на неопределенное время. Од­нако такой способ «записи» следов приводил и к некоторым за­труднениям.

Убедившись в том, что объем памяти Ш. практически безгра­ничен, что ему не нужно «заучивать», а достаточно только «за­печатлевать» образы, что... он может вызывать эти образы через очень длительные сроки, мы, естественно, потеряли всякий инте­рес к попытке «измерить» его память; мы обратились к обратно­му вопросу: может ли он забывать — и попытались тщательно

фиксировать случаи, когда Ш. упускал то или иное слово из воспроизводимого им ряда. <...>

Ш. не «забывал» данных ему слов; он «пропускал» их при «считывании», и эти пропуски всегда просто объяснялись.

Достаточно было Ш. «поставить» данный образ в такое поло­жение, чтобы его трудно было «разглядеть», например «поме­стить» его в плохо освещенное место или сделать так, чтобы образ сливался с фоном и становился трудно различимым, как при «считывании» расставленных им образов этот образ пропус­кался, и Ш. «проходил» мимо этого образа, «не заметив» его.

Пропуски, которые мы нередко замечали у Ш. (особенно в первый период наблюдений, когда техника запоминания была у него еще недостаточно развита), показывали, что они были не дефектами памяти, а дефектами восприятия, иначе говоря, они объяснялись не хорошо известными в психологии нейродинами-ческими особенностями сохранения следов (ретро- и проактивным торможением, угасанием следов и т. д.), а столь же хорошо из­вестными особенностями зрительного восприятия (четкостью, кон­трастом, выделением фигуры из фона, освещенностью и т. д.).

Ключ к его ошибкам лежал, таким образом, в психологии вос­приятия, а не в психологии памяти.

Трудности

При всех преимуществах непосредственного образного запо­минания оно вызвало у Ш. естественные трудности. Эти трудно­сти становились тем более выраженными, чем больше Ш. был принужден заниматься запоминанием большого и непрерывно ме­няющегося материала, а это стало возникать все чаще тогда, когда он, оставив свою первоначальную работу, стал профессио­нальным мнемонистом.

Эйдотехника

Получая на сеансах своих выступлений тысячи слов, часто нарочито сложных и бессмысленных, Ш. оказался принужден превращать эти ничего не значащие для него слова в осмыслен­ные образы. Самым коротким путем для этого было разложение длинного и не имеющего смысла слова или бессмысленной для него фразы на ее составные элементы с попыткой осмыслить вы­деленный слог, использовав близкую к нему ассоциацию. В таком разложении бессмысленных элементов на «осмысленные» части с дальнейшим автоматическим превращением этих частей в на­глядные образы Ш., которому пришлось ежедневно по нескольку часов практиковаться, приобрел поистине виртуозные навыки. В основе этой работы, которая выполнялась им с удивительной бы­стротой и легкостью, лежала «симантизация» звуковых образов; дополнительным приемом оставалось использование синестезичес-ких комплексов, которые и тут продолжали «страховать» запоми­нание. <;...;>

Мы узнали, что для самого простого и легкого, по словам Ш., запоминания цифр — ему было достаточно простой и непосредст­венной зрительной памяти, что запоминание слов заменяло эту память памятью образов, что переход к запоминанию бессмыс­ленных звуков или звукосочетаний заставлял его обращаться к самому примитивному приему синестезического запоминания «ко­дирования в образах», которым он овладел в своей работе про­фессионального мнемониста.

И все же как мало мы знаем об этой удивительной памяти! Как можем мы объяснить ту прочность, с которой образы со­храняются у Ш. многими годами, если не десятками лет? Откуда взялась эта нестираемая стойкость следов?

Мы уже говорили, что известные нам законы памяти неприме­нимы к памяти Ш. <...!>

Его запоминание, как мы уже говорили, подчиняется скорее законам восприятия и внимания, чем законам памяти: он не вос­производит слово, если плохо «видит» его или если «отвлекает­ся» от него; припоминание зависит у него от освещенности и раз­мера образа, от его расположения, от того, не затемнился ли об­раз «пятном», возникшим от постороннего голоса.

И все-таки эта память не та «эйдетическая» память, которая детально была изучена наукой 3—4 десятилетия тому назад.

У Ш. вовсе нет той замены отрицательного последовательного образа положительным, которое является одной из отличитель­ных особенностей «эйдетизма», его образы обнаруживают неиз­меримо большую подвижность, легко становясь естественным ору­дием его намерения. К его памяти примешивается решающее влияние синестезий, делающих его запоминание столь сложным и столь отличным от простой «эйдетической» памяти.

И вместе с тем память Ш., несмотря на развитую им сложней­шую «эйдотехннку», остается разительным примером непосред­ственной памяти. Даже придавая сложные условные значения тем образам, которые он использует, он продолжает видеть эти образы, переживает их синестезические компоненты; ои не дол­жен логически воспроизводить использованные им связи — они сразу же появляются перед ним, как только он восстанавливает ту ситуацию, в которой протекало его запоминание.

Его исключительная память^ бесспорно, остается его природ­ной и индивидуальной особенностью, и все те технические при­емы, которые он применяет, лишь надстраиваются над этой па­мятью, а не «симулируют» ее иными, не свойственными ей при­емами.

Искусство забывать

Мы подошли вплотную к последнему вопросу, который нам нужно осветить, характеризуя память Ш. Этот вопрос сам по себе парадоксален, а ответ на него остается неясным. И все-таки мы должны обратиться к нему.

\п

Многие из нас думают: как найти пути для того, чтобы луч­ше запомнить. Никто не работает над вопросом: как лучше за­быть? С Ш. происходит обратное. Как научиться забывать? — вот в, чем вопрос, который беспокоит его больше всего. <...>

На первых порах попытки создать «технику забывания», кото­рые применил Ш., были очень простые: нельзя ли проделать акт забывания во внешнем действии — записать то, что надо забыть? Другим это может показаться странным — для Ш. это было есте­ственно.

«Для того, чтобы запомнить, люди записывают... Мне это бы­ло смешно, и я решил все это по-своему: раз он записал, то ему нет необходимости помнить, а если бы у него не было каранда­ша в руках, и он не мог записать, он бы запомнил! Значит, если я запишу, я буду знать, что нет необходимости помнить... И я начал применять это в маленьких вещах: в телефонах, в фами­лиях, в каких-нибудь поручениях. Но у меня ничего не получа­лось, я мысленно видел свою запись... Я старался записывать на бумажках одинакового типа и одинаковым карандашом, — и все равно ничего не получалось...»

Тогда Ш. пошел дальше; он начал выбрасывать, а потом да­же сжигать бумажки, на которых было написано, что он должен был забыть. Впервые мы встречаемся здесь с тем, к чему мы еще много раз будем возвращаться в дальнейшем: яркое образное воображение Ш. не отделено резко от реальности, и то, что ему нужно сделать внутри своего сознания, он пытается делать с внешними предметами.

Однако «магия сжигания» не помогла, и, когда один раз бро­сив бумажку с записанными на ней цифрами в горящую печку, он увидел, что на обуглившейся пленке остались их следы — он был в отчаянии: значит, и огонь не может стереть следы того, что подлежало уничтожению!

Проблема забывания, не разрешенная наивной техникой сжи­гания записей, стала одной из самых мучительных проблем Ш. И тут пришло решение, суть которого осталась непонятной в рав­ной степени и самому 111., и тем, кто изучал этого человека.

«Однажды — это было 23 апреля — я выступал три раза за вечер. Я физически устал и стал думать, как мне провести чет­вертое выступление. Сейчас вспыхнут таблицы трех первых... Это 'был для меня ужасный вопрос... Сейчас я посмотрю, вспыхнет ли у меня первая таблица или нет... Я боюсь как бы этого не случилось. Я хочу — я не хочу... И я начинаю думать: доска ведь уже не появляется, — и это понятно почему: ведь я же не хочу! Ага!.. Следовательно, если я не хочу, значит, она не появляется... Значит, нужно было просто это осознать!»

Удивительно, но этот прием дал свой эффект. Возможно, что здесь сыграла свою роль фиксация на отсутствие образа, возмо­жно, что это было отвлечение от образа, его торможение, допол­ненное самовнушением — нужно ли гадать о том, что остается нам неясным?.. Но результат оставался налицо.

,200

«Я сразу почувствовал себя свободно. Сознание того, что я гарантирован от ошибок, дает мне больше уверенности. Я раз­говариваю свободнее, я могу позволить себе роскошь делать пау­зы, я знаю, что, если я не хочу, образ не появится,— я чувствую себя отлично...»

Вот и все, что мы можем сказать об удивительной памяти Ш., о роли синестезий, о технике образов и о «летотехнике», механиз­мы которой до сих пор остаются для нас неясными..,

Лурия А. Р. Маленькая книжка о большой памяти. М., 1968, с. 5—27, 35—42.

В. Н. Пушкин