Часть II что там, за чертой, где «закончилось счастливое детство»

Глава 2. Тайга

 

     Полотно железной дороги, которую в конце 19 века тянули через всю матушку Россию, пролегало южнее ссыльного города-острога Томска. И к нему решено было проложить ветку-отросток железнодорожного пути. В точке ответвления и возник ещё один разъезд – станция Тайга.

      Местность была болотистая, переходящая к северу и на восток в непролазную тайгу. Пришлось строителям заниматься осушением площадки под станцию. Появились перроны, дощатый вокзал, депо, мастерские, первые домики поселения рабочих станции. Так на ровном болотистом месте постепенно возник город Тайга. Очень меня удивляли и занимали в детстве дощатые тротуары и перекрытые поперёк смолистыми шпалами каналы, под которыми таинственно журчала вода.

     Здесь я и родился. И хоть в первый же год моей жизни семья перебралась к месту распределения моих родителей, молодых специалистов-железнодорожников, на станцию Инская в город Новосибирск, часть лета, а затем и почти все осеннее-зимне-весенние каникулы я проводил в Тайге.

         В начале августа тайгинцы уже начинали бить шишку, кедрач – сразу за городом. Шишка варилась, приобретая глубокий тёмно-лиловый цвет, и продавалась по 3 и 5 копеек за штуку. Первая шишка ещё не содержала зёрен – в нежной скорлупе расщёлкивалось едва завязшее кедровое молочко. Но уже к середине августа шишка созревала окончательно.

     Надо ли говорить, что вся тайгинская детвора непрерывно лузгала этот бесценный дар леса?

   - Эй, иди сюда! – борзая компания по-воробьиному оккупировала тяжёлую лавочку со спинкой. Я подошёл.

   - Дай шишку! – я отдал.

   - С фазанки?

   В тайгинское фабрично-заводское училище приезжали учиться подростки с окрестных деревень и станций. Местные гоняли, как водится, ФЗУшников.

    - Не-а.

    - Откуда?

    - Я у бабушки живу. В гости приехал.

    Компания тут же потеряла ко мне всякий интерес. Остановили на всякий случай, хоть и одежда моя выдавала во мне скорее жителя большого города. Но бдительность – прежде всего.

     - На шишку, – мне вернули мою собственность. – Давай двигай, куда шёл.

     Я двинул.

     Поскольку станция Тайга возникла на безлюдном месте, все жители были людьми пришлыми. Некогда появились там и мои дед с бабушкой, родители моего отца. Каким ветром их туда занесло?

     Бабушкина история такая.

     В 15-16 веках во времена Речи Посполитой, что была федерацией Королевства Польского и Великого Княжества Литовского, прячась то ли от баталий, смуты и притеснений, то ли от устоев заполоняющей государство католической церкви, появились переселенцы в болотах близ села Бешенковичи, что под городом Витебском. На речке Свечанке образовались совсем рядом две деревни – польская Свеча (ударение на первый слог) и литовская Литвяки. В Свече обитали польские и белорусские семьи, в Литвяках – литовские, ну и смешанные – там и там.

     После третьего раздела Речи Посполитой по Конвенции 24 октября 1795 года эти земли, находящиеся восточнее рек Буг и Неман, отошли к Российской Империи.

      Прадед мой, белорус Николай Ковалевский (судя по фамилии, тоже не совсем белорус) с прабабушкой полькой Варварой и детьми жили в Свече. Николай был шорником, тачал лошадиную упряжь и нехитрую кожаную обувь для селян, занятых по большей части земледелием. С 1909 по 1918 годы родилось у Николая и Варвары три дочери и сын – Люся, Поля, Серёжа и Вера. Моя бабушка Вера была самой младшей. Родилась она на Покров – 14 октября 1918 года.

     В соседних Литвяках обитало литовско-белорусское семейство Матусов, происходящее из литовских Матисов. И был в нём гарный хлопец Трофим. И полюбил он Людмилу Ковалевскую, а она – его. Поженились. На их беду Трофим был активной комсой, секретарём деревенской комсомолии (ВЛКСМ – это всесоюзный ленинский коммунистический союз молодёжи). И, надо сказать, что в 1924 году, после смерти В.И, Ульянова (Ленина), почившего от непомерных идеологических нагрузок на вялый мозг потомственного интеллигента, что-то в общественной жизни Свеч-Литвяков пошло не по-ленински. А как по-другому оно у нас могло пойти по кончине властителя? Активисты, те, что посовестливей, взроптали.

   - Трошка, тикать тебе надо, - обдавая горячим дыханием, заявил председательский сын, вызвав Трофима условленным стуком в ставню в одну из тревожных звёздных ночей белорусского лета.

    - Чего так?

    - Бате в чеке сказали. Он только что из Бешенковичей. Завтра за тобой прикатят.

    Этой же ночью телега с Трофимом, Люсей и несколькими узлами пожитков отправились в далёкий путь. Этот путь в конце концов привёл их сначала в город Топки на Кузбассе, а затем в конечную точку – на станцию Инская в Новосибирск. Постепенно и остальные дети Ковалевских переехали сюда же. Последней под крыло старшей сестры перебралась моя бабушка Вера.

     Теперь про деда.

     25 ноября 1913 года в деревне Пантазиевка Светлопольской волости Александрийского уезда Херсонской губернии в семье коннозаводчика дворянина Ивана Ипполитовича Макеева и жены его, дочери сельского врача, Евгении Иосифовны, родился сын Алексей. О чём причтом священником Архангела Михайловской церкви села Пантазиевка Стефаном Ковальским была выдана выпись за №157, зафиксированная подписью и приложением печати. Восприемниками новорождённого были отмечены брат Ивана гражданский инженер, потомственный почётный гражданин Василий Ипполитович и сестра, потомственная дворянка Вера Ипполитовна Белицкая, следы которой впоследствии затерялись во Франции.

      Иван Ипполитович был образцом русского дворянства. Имел за плечами полученное в Киевском сельскохозяйственном институте образование. Имел талант и навыки музицирования. В 1-ю Мировую войну получил ранение, служа Отечеству в качестве артиллерийского офицера (в чём позже будет замечен и его правнук, – не в ранении, а в служении Родине в том же качестве). До революции 1917 года он был управляющим в имении великого русского писателя графа Льва Николаевича Толстого.

После революции, скрывая происхождение и прошлое, работал служащим гос. учреждений до самой своей смерти в 1934 году в Акмолинске (с 1961 г. – Целиноград, с 1992г. – Акмола, с 1998 г. – Астана).

     Сын его, Алексей, мой дед, в 1931 году окончил 7-летнюю школу, полтора года проработал художником (поскольку талантлив был и охоч) в Акмолинском городском театре. В 1933 году поступил в Омский строительный техникум, окончил в 37-м году, и был направлен на Томскую железную дорогу. В 39-м, как специалист, допустивший несчастный случай на производстве, был осуждён нарсудом на полтора года исправительных работ, которые отбыл на особой стройке №213 НКВД (народный комиссариат внутренних дел), работая подземным горнорабочим на одной из шахт Кузбасса. В 40-м, искупив вину, оказался в Новосибирске строителем на железной дороге.

     Здесь же, в Н-ске, ещё перед посадкой, в 38-м, он и познакомился с белорусско-польской красавицей Верой Ковалевской.

     Вера со старшей сестрой Люсей окончили курсы телеграфисток и работали на телефонной станции. По вечерам играли в волейбол на стадионе, который находился по улице Эйхе там, где впоследствии построили узловую больницу станции  Инская. Алексей увлекался футболом, защищал ворота профсоюзной команды. Они не могли не заметить друг друга. Поженились в 38-м. Бабушка оставила себе фамилию Ковалевская. А 11 апреля 1939 года у них родился сын Алексей, мой отец.

      Дед получал новые направления и должности. Семья путешествовала по маршруту Новосибирск – Белово – Инская – Рубцовка – Барнаул – Топки. И в 1950 году оказалась наконец в городе Тайга. Здесь в 1967 году карьера деда достигла вершины – он проработал главным архитектором города по 1980 год и ушёл на пенсию. Был членом КПСС (коммунистическая партия советского союза) с 1947 года до самого её краха, случившегося в результате горбачёвской «перестройки и гласности».

      Отец мой, Алексей Алексеевич, окончил тайгинскую школу №160 в 1957 году. Уже в школе проявлял доставшийся по наследству талант художника. Рисовал стенгазеты, оформлял стенды, витрины, праздничные колонны (те, что шли с криками «ура» в праздники по главной улице города). Два года отец мужал, вкушая самостоятельной трудовой жизни, и ухаживал за местными девчонками. Он работал штукатуром, плотником и бетонщиком в комплексной строительной бригаде, само собой – борющейся за право называться бригадой коммунистического труда. Тогда было принято за это самое бороться. Но скорее всего этого права для своей бригады он так и не дождался. Потому что в 1959 году поступил в тайгинский техникум  железно-дорожного транспорта, в котором с 58-го года уже училась моя мама Янкина Анастасия Ивановна. Там голубочки сворковались, и через год поженились.

      Поначалу сноха из крестьян была встречена в семье Макеевых прохладно. Но к окончанию техникума в феврале 61-го мама была уже беременна мной. Настроения изменились. В 62-м закончил техникум и молодой отец. Семья получила распределение в энерго-участок станции Инская, и отправилась в Новосибирск.

      Я же родился 29 июля 1961 года в горбольнице города Тайги в 00 часов 10 минут. Ночь была, помню, тёмная, пасмурная. Моросил мелкий грибной дождик, предвещая скорое наступление последнего летнего месяца.

      Изложенное выше – это всё, что я знаю о своих предках. Хотелось бы, чтоб и дочери и их дети, и так далее, хотя бы приблизительно представляли себе, кто, что и как было до них. Свои «корни» желательно знать, чтобы чувствовать связь времён и преемственность поколений. Память жива, пока есть, кому помнить.

      Дальнейшее будет изложено больше для себя самого. О себе, об окружавших меня родных, близких, друзьях, товарищах, приятелях, знакомых и прохожих. Как говорили учителя – для факультативного чтения.

 

Глава 3. Старый дом

 

       Через несколько дней из Тайгинской  горбольницы родители доставили меня в двухкомнатную квартиру на улицу Привокзальная. Улица состояла из четырёх одноэтажных брусчатых четырёх-квартирных домов с садами в сторону железнодорожных путей, до которых от ограды было едва ли более пяти метров. С двором, с сараями и огородами в другую сторону. Отдельные входы в каждую из квартир были со двора.

     Когда-то, на заре обустройства станции, эти «коттеджи» были элитными, в них проживало всё начальство. В них на закрытых междусобойчиках поддавший партактив негромко  критиковал руководство и политику КПСС. К моменту моего рождения в городе уже было достаточно благоустроенного кирпичного жилья, но начальство не спешило расставаться с насиженными местами, одновременно саботируя и интерпретируя по-своему номенклатурную политику партии.

      В домах была канализация, сообщающаяся с находившимися во дворе двумя выгребными ямами-колодцами с большими квадратными деревянными крышками. Когда я с любопытством заглядывал в эти ямы во время откачки содержимого, они казались мне бездонными, тем более, что никогда не выбирались одной машиной до самого дна. На крышках ям местная ребятня устраивала игры, посиделки, ремонт велосипедов и мопедов. Здесь же мы с дедом перебирали двигатель его «козла» М1М, копии немецкого довоенного мотоцикла DKWRT-125 дизайнера Германа Вебера. В сараях держали кур и кроликов, в огородах растили овощи.

     В квартирах были входные сенки. В кухнях оставались ещё печи. Окна больших комнат квартир смотрели в южную сторону, прямо на железнодорожные пути. По ним сновали туда-сюда круглые сутки паровозы, отдуваясь паром и выбрасывая вверх облака дыма. В солнечный день игра света в комнате была бесконечной и хаотичной, - солнечные лучи то и дело скрывались за дымом, паром и корпусами огромных железных чёрных исполинов. Звуки паровой машины – разгоняющееся и замедляющееся «чух-чух-чух», отдающийся эхом вдоль по вагонам удар сцепки, лязг железа, уханье шпал под нагруженными рельсами, крики сцепщиков и машинистов, - эта музыка за окном была непрерывной, заметно прореживаясь лишь в ночные часы.

     Окна всего дома на ночь запирались ставнями. В сумерках мы с дедом исполняли ежевечерний ритуал. Взбирались на заваленку – наполненный шлаком высокий деревянный короб по всей длине стен дома на цоколе – и одни за другими закрывали ставни. При этом я, не теряя деда из вида, всё время оглядывался на таинственную темноту сада, опасаясь возможных неприятностей.

      Это был волшебный дом моего раннего тайгинского детства, в котором я и оказался сразу после моего рождения

      Однажды, много лет спустя, приехав на машине с женой и детьми в свой родной город, я не обнаружил ни своего старого дома, ни маленькой улицы Привокзальная. На этом месте на насыпи из щебня стояли ровные ряды капитальных гаражей. Ни сада, ни двора, ни огорода. Только железнодорожные пути оставались на месте. Правда, просмоленные их шпалы были заменены на изящные железобетонные. Но это спустя четверть века после моего последнего посещения Тайги. Большой срок для города и человека.

         А тогда, сразу после моего рождения, меня встретил утопающий в зелени уютный мирок с крылечком и ставнями. Тогда в квартире обитали мама с папой, бабушка с дедом, прабабушка Евгения Иосифовна – баба Женя, и немецкая овчарка Рекс. Рексу дозволили в первую же минуту удовлетворить его собачье любопытство – обнюхать младенца, нового жителя. Пёс лизнул меня в лицо, завилял хвостом и отошёл в сторону. Я был благополучно принят в общество.

 

Глава 4. Детство в Тайге

 

     Спустя год мы переехали на Первомайку в Новосибирск. В Тайге я бывал наездами в один из летних месяцев и в недели зимних, весенних или осенних каникул. Любая встреча с родным городом была желанна.

     Частенько ходил с бабой Верой в детскую библиотеку, которой она до самой пенсии заведовала. Собираясь на работу, моя молодая ещё бабушка садилась за круглый стол около пальмы у окна, ставила перед собой зеркало, закуривала папиросу «Беломорканал» и наводила красоту – красила губы яркой красной помадой, подводила глаза карандашом, тушью удлиняла ресницы. А я украдкой наблюдал за этим занимательным процессом с дерматинового дивана. Это изделие мебельной промышленности постреволюционного периода обладало высоченной вертикальной спинкой и двумя жёсткими валиками-подлокотниками, а в самом верху было увенчано узким горизонтально встроенным зеркалом и полками по его бокам.

     Потом мы с неотразимой красавицей-бабушкой шли мимо вокзала через мост над путями в тогдашний деловой центр города.

     В библиотеке я строил из книг дороги, мосты и гаражи для оранжевой пластмассовой легковушки. Позже рассматривал картинки в книжках. Ещё позже, когда со мной была уже младшая сестра, читал. Иногда прогуливался по округе, шёл в горисполком к деду. Деревянное двухэтажное здание горисполкома было через дорогу от библиотеки. Помню большой канцелярский стол с тумбами, обитый зелёным сукном, чернильницу, неизменные для всех казённых кабинетов того времени графин с водой и противогаз в одном из ящиков стола.

     Уже подростками с другом Сашкой, мама которого тётя Люба работала вместе с бабушкой библиотекарем, обшарили всю Тайгу. Дразнили цыган, раскинувших шатры в скверике позади вокзала, недалеко от лестницы переходного моста. Сашка кричал им что-нибудь обидное (я таких слов местного фольклора не знал) с почтительного расстояния, и цыганята срывались в погоню. Мы дворами и огородами улепётывали от них. Простая русская забава.

     Часто играл один около дома, в саду и на ближайших путях в стоящих на отстое вагонах. Мастерил луки и самострелы. Представлял то индейцев, то «бледнолицых».

     Подростком, втайне от деда, пока тот был на службе, выводил из сарая мотоцикл и гонял по городу. Выезжал через дворы на окраинные улицы. Однажды был остановлен возмущённым тарахтением моего «козла» собачником. Резко затормозил от неожиданности в узком проезде чужого двора между домами, когда перед мотоциклом внезапно выскочили две огромные овчарки на привязи. Мужик-собачник не стал вести долгих воспитательных бесед, просто выдернул ключ из приборного щитка сверху на фаре. Пришлось отконвоировать «козла» обратно в сарай, и наврать вечером деду, что якобы ключ я выронил из кармана в траву, когда крутился на перекладинах громадной лестницы, в саду приставленной к крыше дома. Весь вечер до темноты мы с дедом ковырялись в траве под лестницей, но почему-то ничего не нашли. Пришлось деду заказывать изготовление дубликата ключа, благо в городе был ещё один такой мотоцикл.

     Но и надо мной, бывало, нехорошо подшучивали. Несколько раз в детстве отец мастерил для меня из дерева копии немецких автоматов. Красил в чёрный цвет и покрывал лаком. Получалось неотразимо – отец этот металлолом в детстве не раз держал в руках. На такие игрушки глазёнки у пацанов всегда воодушевлённо горели. И вот однажды перед поездкой в Тайгу отец поведал мне байку о том, что после войны они воровали «шмайсеры» с эшелонов, которые везли военный мусор на переплавку. И будто бы пара таких штук могла сохраниться в углу сарая под остатками угля. Этого сообщения было вполне достаточно, чтобы по приезде в Тайгу я под благовидным предлогом расчистил весь сарай от мусора, перекопал весь уголь в углу и остальной земляной пол. Ничего, конечно, не нашёл. Да и не мог найти, как понял значительно позже. 

     Частенько ходили в лес за грибами – за подосиновиками и подберёзовиками. Рано утром садились в местный поезд, состоящий из паровоза и нескольких старинных вагонов дореволюционного производства, доезжали до станции Мазалово, заходили в тайгу и шли пешком по лесу обратно в сторону города. Сестра Таня была ещё очень маленькой, грибов не замечала и обижалась, что все остальные их находят, а она не может. Когда видела, что кто-нибудь срезает очередной красавец-подосиновик на толстой шершавой белёсой ноге с яркой алой шляпой, щёчки её надувались, глазки хмурились, нижняя губка выпячивалась, налезая на верхнюю. Вот-вот заплачет. Мне становилось жалко сестрёнку. Я, заметив особенно выдающийся гриб где-нибудь в траве по краю солнечной поляны, частенько как бы случайно подводил-подталкивал её к этому месту, намеренно отводя свой взгляд в другую сторону, пока она не обнаружит красавца. А потом удивлялся и восторгался вместе с ней. Но актёром был некудышним. Пришло время, и однажды она раскусила мои хитрости. 

        Как-то раз в лесу нечаянно вступил в неравный бой и серьёзно пострадал. Наткнулся на высокий пень с множеством отверстий. И так как не раз видел в тайге подобные муравейники, решил, что в пне живут муравьи, - только большие, потому что дырочки были больше обычных. И с возгласом «Баб, смотри какой муравейник я нашёл!», – а бабушка была в метрах десяти от меня – мы всё время в лесу перекликались, – я со всей силы пнул в пень. Тут же в отверстиях показались жильцы, послышалось грозное «ж-ж-ж», и меня атаковали огромные осы. Я успел только повернуться и сделать несколько шагов, бросаясь в бурелом. Несколько сильных ударов в голову сбило меня с ног, а может я ещё и запнулся. Потом «ж-ж-ж» ещё с полминуты прозвенело надо мной, и воцарилась тишина. Ну, конечно, жжение, боль, слёзы-сопли. До самой ночи, уже дома, я время от времени с осторожностью ощупывал совершенно квадратную, ноющую со всех сторон, голову на своих плечах. Ну и все меня жалели, конечно, Ну и дед купил крем-соды и заварных пирожных в качестве компенсации.

     Иногда пятничными вечерами собиралась в квартире изысканная компания представительниц Тайгинской интеллигенции, приятельниц, служащих горисполкома, для игры в «66». А я был не просто рад весёлой компании, ещё и оказывался совершенно необходимым её участником – посыльным за следующей бутылочкой водки или коньяка. Сам от горшка два вершка, я сообщал продавщице ближайшего магазина на улице Кирова пароль «для Веры Николаевны» и гордый добычей возвращался к алчущей братии. Позже и сам научился игре. А много позже, в студенчестве, в общаге «подсел» на преферанс, и никогда больше не возвращался к более «народным» карточным играм.

     Дед с бабушкой были и моими первыми учителями и партнёрами по шахматам, оба играли прекрасно, как, впрочем, и отец. Только дед очень долго думал над ходами, а бабушка всё норовила мне поддаться.

     Вечерами перед сном, когда я был ещё совсем маленьким, бабушка читала мне «Урфина Джюса» и «Семь подземных королей» Александра Волкова. Отряды урфиновских деревянных солдат и добрейшие шестилапые животные из сказочного подземелья потом оживали в моих снах. А ещё, когда я засыпал рядом в кровати, ковыряя при этом бабушкину родинку на шее, она рассказывала мне частенько сказку собственного сочинения. Особенно я любил её слушать поздними зимними вечерами, когда в ставнях завывала вьюга.

     Бабушкина Сказка.

     Жили были дедушка с бабушкой и собачкой Жучкой. Зима была долгая, и закончились у них дрова. Собрался дедушка в лес. Запряг в сани коня Савраску и покатил.

Пока рубил он дрова, повалил снег, и началась метель. И засыпало снегом, замело метелью и дедушку, и дрова, и Савраску с санями. Долго ждала дома бабушка. Потом догадалась – что-то случилось с дедушкой. Выпустила она Жучку со двора, и собачка побежала в лес. Унюхала след и нашла пропавших. Метель к тому времени утихла. Там, где видна была верхушка дедушкиной шапки-ушанки, Жучка начала лапами разгребать снег. И раскопала дедушку. Вместе они освободили Савраску с санями и дровами. И все вместе вернулись домой. Очень обрадовались дедушка и бабушка друг другу. Растопили печь, согрелись, накормили спасительницу Жучку и коня Савраску. И стали жить-поживать и добра наживать.

     Тут и сказке конец.     

 

Глава 5. Первомайка.

 

      На станции Инская, в Первомайском районе города Новосибирска, родители сняли полдома на «стодомиков». Это такое местечко, по другую сторону железной дороги от центральной части района, где отдельно расположились поселением частные, – свои, как у нас говорят, – деревянные с печным отоплением дома.

     Там и прожили первый год. «Стодомики» прилепились за переходным мостом через железнодорожные пути слева от бора. Через этот мост таскала и возила меня мама в санях и коляске в двухэтажные кирпичные ясли на улочку Победителей. А через год железная дорога выделила семье молодых специалистов комнату в коммунальной квартире на улице имени Эрнста Тельмана, лидера немецких коммунистов, одного из главных политических противников Гитлера, погибшего в концентрационном лагере Бухенвальд 18 августа 1944 года. Эта улица в самом центре Первомайского района начинается от ворот «Парка Культуры и Отдыха» и спускается к реке Иня.

      Центральная часть района, или Первомайка, как все её в городе называют, вытянулась на десяток километров между рекой Иня и железной дорогой – локомотивным, вагонным депо и «парком» из двух десятков путей и двух разборных «горок», заполненных формирующимися для отправки вагонными составами. Сразу за «парком» начинается огромный сосновый бор, в котором, когда ещё не было мобильных телефонов, бывало, всем миром  искали заблудившихся детей.

      Комната была в трёхкомнатной квартире трёхэтажного дома с тремя подъездами. К слову, в восемнадцати коммунальных квартирах дома в то время обитали двадцать четыре бабушки, каждая из которых норовила устроить во дворе лавочку или клумбу, чем сильно ограничивала свободу наших игр и перемещений.

     Несущие стены дома, построенного в 1930 году, были кирпичными, остальные – оштукатуренные деревянные, перекрытия – тоже деревянные. На кухнях были печи с чугунными двухконфорочными плитами и железными духовками. На этом месте в нашей кухне не так давно встал сооружённый с помощью приятеля Кости камин с фигурной чугунной панелью обрамления топки, когда-то на электровозоремонтном заводе отлитой в форму по собственным эскизам моим отцом.  

 

Глава 6. Анна Григорьевна

 

     И почему она попала в отдельную главу? Ну а кто ещё о ней напишет? Кто, если не я? Никто и никогда.

     В квартире кроме нас в своих комнатах проживали две одинокие бабушки-старушки. Одну маленькую, аккуратную и незаметную бабушку не помню, хотя и прятался в её комнате за стопкой чемоданов. Помню только, как блестели в сумраке комнаты её очки. И, куда она вскоре подевалась, оставив нам смежную с нашей большой комнату, прояснить уже некому.

      Вторую, Анну Григорьевну, запомнил хорошо, как часть моего детства. Сосед Юрка называл её «буржуа», говорил, что у неё есть большой серебряный со вставками зелёного стекла крест, и потому надо её «раскулачить». Себя и остальных пацанов он, видимо, считал пролетариатом. За глаза звали мы её Аннушкой, – и дети и взрослые. Она любила порассказывать зазевавшимся случайным слушателям о своей жизни. О том, что папа её был капитаном корабля, что она бывала в Финляндии, где квартиры без замков, что все её очень любят и уважают. Она и на самом деле производила впечатление холёной и образованной барыни из «бывших», то есть тех, кто до революции были «белой костью», высокородной элитой. Называла нас с лёгкой издёвкой «хозяевами», – после революции хозяевами жизни в России, видимо, по её мнению, стали такие, как мы – беспородные, необразованные и бескультурные. Восклицала с ироничным восторгом: «Хозява пришли!», когда мы с сестрой заявлялись со школы. Матерщины она не понимала. И, когда во дворе около скамейки, на которой она читала газеты, останавливался в поисках собеседника поддавший пролетарий, и начинал ей сообщать свою правду жизни на матерном диалекте, она, обращаясь в сторону, как бы к воображаемым свидетелям, бормотала: «Что он говорит? Я не понимаю. Ничего не понимаю».

    Так как прожила она в нашей квартире всё время моего детства, то, конечно, успела вкусить все прелести соседства с деятельным не в меру сорванцом. Я несколько раз, - нечаянно, конечно, - покушался на её драгоценную жизнь. Всего и не упомнишь. Вот, например, однажды пинком открыл дверь туалета, так как увидел, что дверь не закрыта на защёлку изнутри. И дверь просвистела в миллиметрах от одуванчиковой головы старушки, поднимающейся с унитаза. Просто забыла закрыться. Или однажды, - так уж вышло, - хорошенько взъёмом ступни приложился футбольным мячом в тот момент, когда Аннушка внезапно распахнула дверь подъезда с намерением выйти во двор. Мяч смачно саданул по косяку рядом с её головой. А мячи тогда были у нас настоящие, из свиной кожи с тканевой подкладкой, с выпирающим соском камеры, уложенным под толстой кожаной шнуровкой. Этот мяч, недавно подаренный мне на день рождения родителями, весил с полкило. Если б я ударил поточнее … Или ещё такой случай. Родственник моего друга Женьки заведовал где-то спортинвентарём, и однажды подарил нам по настоящей четырёхгранной спортивной рапире. Моя до сих пор у меня хранится, только войлочную прокладку под защитной алюминиевой чашкой побила моль. Мы тогда фанатели по «Трём мушкетёрам». Надо ли говорить, что шишечки наконечников мы сразу же обломали и заточили кончики рапир? Оружие из спортивного превратилось в боевое. И вот как-то прекрасным воскресным зимним морозным солнечным днём я сражался со специально сооружённым для этих целей снеговиком прямо напротив окон Аннушки. Старушка, ничего не предчувствуя, беззвучно шевеля губами в такт ритмично впитываемому советскому помпезному вранью передовицы, в очках у окна читала прессу. Варежки мои к тому времени уже изрядно заледенели. И во время отмашки, после нанесённого снеговику смертельного укола (снеговик был Рошфором, я – Д'Артаньяном), ручка клинка, имевшая пластиковое покрытие, выскользнула из моей руки, и рапира, описав красивую правильную дугу, вонзилась в стекло наружной рамы окна. Стекло получило удивительно аккуратное отверстие, внутренняя рама не пострадала. Рапира торчала и мерно покачивалась прямо напротив лица старушки. Аннушка медленно перевела взгляд с газеты на окно, очки блеснули мне в глаза нехорошим светом. Весь ужас происшествия я испытал уже во время полёта клинка, за которым затаив дыхание я наблюдал как в замедленной съёмке. Аннушка проворно поднялась и направилась к моему отцу на кухню с докладом. Отец нехотя оторвался от сигареты и книги военных мемуаров. Дальше всё было по обычному безопасному для меня сценарию. Батя, видимо, помнил хорошо в том числе и своё детство, поэтому никогда долго нравоучениями меня не мучил. Вставил новое стекло, как когда-то в детском саду, как в последствие и в школе. 

       Крепкая была бывшая барыня. Не смогла с ней справиться революционная эпоха. И у меня не получилось. Родилась она примерно в 1880 году, и только к концу 70-х 20-го века подруги переправили её из нашей квартиры в дом престарелых, где она и почила в возрасте 98 лет.

 

 

Глава 7. Друзья детства

 

       За семь с половиной месяцев до меня, на свет появился друг мой Женька. И сразу поселился в доме на Тельмана. Через шесть месяцев после моего рождения в этом же доме обосновывается ещё один младенец – друг мой Борька. Более того, они с Женькой были соседями по коммуналке.

       Женька при первом нашем знакомстве оказался долговязым кучерявым (из казаков) парнишкой с яйцеобразным черепом, выше меня на полголовы. То ли от того, что встретились мы с ним во дворе, едва начав ходить, то ли вследствие сочетания каких-то врождённых качеств, мы понимали друг друга с полуслова во всех придумках, играх и проделках. Играли в красных и белых, немцев и своих, представляли эпизоды из «Небесного тихохода» и фильмов про индейцев с Гойко Митичем. Всегда при полном взаимопонимании и поддержке друг друга. Командовал в основном я, но Женькиных инициатив и фантазий было предостаточно. Почему-то и доставалось ему от меня больше.

Один раз стекло от разбитой мною лампочки отскочило и раскровило другу ухо. Другой раз стрела с железным наконечником, сорвавшаяся случайно с моего самострела, воткнулась в Женькин подбородок. А как-то уже в старших классах – стыдно теперь вспоминать – я испробовал удар своего кулака на подбородке друга. Дело было так. Меня вызвал на «стрелку» по поводу моего ухаживания за Борькиной одноклассницей один из её потенциальных ухажёров сотоварищи. Было понятно, что без долгих разговоров придётся бить в рыло, и соответственно получать по морде лица. Я, как человек, всегда предпочитавший и исповедующий ненасильственные методы разрешения конфликтов, в драке был искушён не вполне. Поэтому откуда-то, может, от волнения, пришла дурацкая мысль отрепетировать первый удар. Женька шёл рядом. Я не сильно, скорее – выверяя технологию, заехал ему в подбородок. Объяснялся и извинялся, как мог, за спонтанную подлую выходку. И друг не обиделся, простил. А впрочем, где-то в подкорке сидела у меня к нему претензия, что не выручил когда-то в неравной драке. Но это, конечно, ничего не меняло. Всегда всё как-то сложно выходит, что на первый взгляд кажется простым.

         В сравнении с Женькой я был довольно пухлым малым. И друг мой любовно и по-дружески, регулярно пытался прилепить ко мне прозвище «пельмень». Но я сопротивлялся, и оно не прилипало. При таком счастливом взаимопонимании мы имели право в том числе и на ироничное отношение друг к другу, и нередко этим правом пользовались.

        Некоторое время спустя после нашего с Женькой знакомства во дворе стал появляться и Борька. Поначалу он был ниже меня. Такой крепкий, молчаливый, наблюдательный и осторожный. Ну, вот совсем не такой, как мы. Сначала он к нам присматривался издалека, потом постепенно начал подходить поближе. Это его и погубило. Потому что сразу получил от меня в глаз зелёной колючкой репья. И, надо сказать, преудачно, то есть эффективно, хотя и нечаянно. Выбежавшая на крик и шум тётя Шура, Борькина мама, отвела сына в поликлинику, где ему из глаза извлекли крючковатую иголку колючки. Крещение состоялось.

       Вопреки ожидаемой реакции, Борька стал чаще появляться среди нас. Но стал ещё осторожнее и недоверчивее относиться к нашим забавам. Когда мы с Женькой сигали в сугроб с пятиметрового склада, Борька ни в какую не соглашался следовать за нами. Только наблюдал снизу, чем это закончится. Может, здесь играла роль наследственность, а, может быть, рефлексия на опасность, которая всегда в лице старшего брата подстерегала его дома. Не знаю, это мои домыслы. Но осторожным и наблюдательным он так и остался на всю жизнь, не считая всевозможных приключений в состоянии подпития, которых у нас в отрочестве было предостаточно. Доверял Борька больше Женьке, чем мне. Не эпизод ли с колючкой сыграл здесь свою роль? На все мои заявления он всегда реагировал одинаково. «Да, Жень?» - обращался он к Женьке за подтверждением состоятельности моих придумок. Женька не подводил, и всегда утвердительно кивал чёрной кучерявой головой. Сказывалось, видимо, ещё и то, что по-соседски Борька испытывал к Женьке более родственные чувства. Это при условии, что я не допускаю возможности каких-либо претензий к качествам собственной личности. А на самом деле – кто его (меня) знает?

      Квартиры наши были на первом этаже напротив, и представляли из себя симметричные копии. Жителей в коммуналке моих друзей было намного больше. В комнате, соответствующей Аннушкиной, жили Борька, старший брат Юрка, и родители – тётя Шура с дядей Петей. В маленькой комнате напротив – Женька с родителями, тётей Любой и дядей Юрой. В большой комнате проживали Женькина бабушка Валя с дочерью Лариской. В ванной обитал Женькин дед Лёня. В связи с этим ванная комната была для других жителей недоступна. Почему-то никто этим положением вещей не возмущался. Народ посещал баню по выходным, а душ, наверное, мог принимать в конце рабочего дня по месту службы. Утром все по очереди умывались в умывальнике на кухне. Нет проблем.

     Женькиного деда обиталище было для нас местом постоянных паломничеств. Окон, естественно, там не было. Вернее, окно под потолком между ванной комнатой и туалетом было замуровано. Можно было включать подслеповатую лампочку, но нам и в темноте было хорошо. Нередко, расположившись на топчане, устроенном поверх ванной, мы смотрели мультфильмы по фильмоскопу, направленному на белёную стену. «Приключения Буратино» и всё такое. Запах дешёвого крепкого табака и убогая обстановка дедовой хижины добавляли таинственности сказкам на цветных плёнках. А телевизоров тогда ещё не было.

     Плотный мир коммуналок был полон веселья, разборок, сплетен и совместных застолий. Помню, собранные в мягком ковре спорыша, что покрывал весь наш двор, шампиньоны мы отнесли тёте Любе. Она и приготовила нам их на обед. У меня потом болел живот. Остальным – хоть бы «хны».

      Квартиры, прямо как в Аннушкиной Финляндии, были открытыми до самой ночи. Мы свободно перемещались из одной в другую, хлопая дверями. Как-то придумали себе страшилку. В деревянный забор детского сада прямо напротив нашего подъезда была вставлена заплата из двух белёных известью досок. В семерках опускающейся ночи они начинали таинственно светиться под лунным светом, представляясь нам восставшими из гробов мертвецами или длинными клыками Бабы-Яги. И мы, перебегая из одной квартиры в другую, бросали взгляды в сторону детсадовского забора, и в ужасе, толкаясь, ломились в открытые двери какой-нибудь из квартир.

      Мы подрастали. Борькина семья улучшила жилищные условия – получила две комнаты в другой коммуналке, в другом доме, в двух кварталах от нашего. На пятом этаже углового (на пересечении улиц Эйхе и Первомайской) четырёхэтажного монументального дома «сталинской» постройки. На самом углу отдельным павильоном    

над крышей была выстроена отдельная квартира. Позже, когда мы опять стали одной компанией, Женька по этому поводу пытался дать Борьке прозвище «карлсон». А пока мы на время потеряли Борьку из вида. Правда, он иногда появлялся в наших местах с чуждой нам хулиганской компанией. Чувствовалось – попал под другое влияние. При таких встречах сразу начинались разборки между «старшими» наших команд. Это была такая игра всерьёз – ребята с разных улиц обязательно враждовали. Это ещё больше разобщало нас с Борькой. Когда оказались вместе в школе, все – в разных по возрасту классах, то, конечно, виделись. Но поговорить было практически не о чем.

      И вот в один прекрасный летний день, несколько лет спустя, когда мы из мелкоты

превратились в уже подростков, во дворе нашем объявился опять Борька. В клёшах и с переносным маленьким катушечным магнитофоном, кажется, «Романтика», в руках. Магнитофон заливался советской эстрадой. У меня такой игрушки не было. У нас дома была стереофоническая радиола «Минск» на высоких четырёх ногах. Позже я усовершенствовал этот аппарат – соорудил выносные колонки, чтобы увеличить стереобазу, и, в конце концов, разобрал её на запчасти. А пока слушал пластинки Мулермана, Королёва, Ободзинского и Пьехи, и треки из индийских фильмов на гибких голубых пластинках из журнала «Кругозор». На этой теме я с Борькой сошёлся заново и навсегда (об этом ниже). А с Женькой мы продолжали играть в войнушку и милицию, засиживались в песочнице, моделируя танковые сражения, по самые старшие классы школы. Ну и втроём, конечно, выпивали, покуривали и резались в карты.

 

Глава 8. Гитара

 

      В то время, как мы с Борькой начали увлекаться современной модной музыкой, я уже потихоньку интересовался гитарой. Интерес к инструменту пришёл сразу с нескольких сторон. Во-первых, брат мой двоюродный Вовка, сын маминой старшей сестры, будучи тогда уже томским студентом, тренькал всякие студенческие песнюшки типа про Исаакия святого – «Там, где Крюков канал …». И я, пересекаясь с ним в Тайге, с горящими глазами внимал его нехитрому музицированию. Брал в руки его простенькую гитару, пробовал извлекать звуки. Там, в квартире тёти Маруси, меня привлекали только две вещи – охотничье ружьё Прокопа Фомича в чулане и Вовкина гитара на стене над комодом. Ну ещё, если до конца быть честным, и подшивка журнала «Крокодил».

      Во-вторых, к нам в подъезд на второй этаж поселился Вадька с мамой. Он был года на три-четыре старше нас. Сначала больно расстрелял нас из самострела на резинке-«лапше» гнутыми из алюминиевой проволоки пульками. А у нас на вооружении тогда были самострелы с прищепками и резинками «от трусов», стрелявших незрелой зелёной ранеткой, и первый бой мы проиграли. Но с этими детскими забавами Вадик скоро завязал и увлёкся музыкой. Дома у него появилась шестиструнная ленинградская «банка», которую он иногда давал мне унести домой на пару часов. Вадик ещё и пробовал петь, чтобы побороть заикание. Как-то болтались по Маяковского. Вадя зашёл в библиотеку, а мы с Женькой пристроились около на лавочке. Через какое-то время он вышел с книжками.

     - Что за книжки? – спросил Женька.

     - Хорошие ка-ка-к-книжечки, - ответил Вадька.

     - Ка-ка-книжечки, - едва успел передразнить его Женька, как тут же перелетел вверх ногами через лавочку, получив в лоб.

     Шутя-любя, конечно, приложился Вадька. А Женька долго потом вспоминал со смехом эту мизансцену.

     Ещё у Вадика был мопед «Рига-7», с которым мы возились в сарае. А бабки «стучали» нашим родителям, что мы там водку пьём. На этом мопеде мы вдвоём уходили от ментовской погони через дворы и помойки. И во время езды по бездорожью я прилично отбивал себе задницу о бензобак, на котором только и было место для пассажира.

     Но вернёмся к музыке. Вадик учился в музыкальной школе игре на баяне. Но почему-то заболел бас-гитарой. Сколотил ансамбль из сверстников. И тогда, наверное, как водится – по остаточному принципу «а кто у нас будет играть на басу?», начал серьёзно самостоятельно осваивать этот инструмент. Сначала арендовал у кого-то полуаккустику «Jolana Alexis Super 2», потом, после школы работая на заводе, накопил денег, съездил в Москву, и привёз болгарскую «скрипку» «Орфей». Почти как у Маккартни, только тёмно-красную с чёрным окаймлением дек и обечайки, и головкой грифа, загнутой крюком вперёд. Я, конечно, частенько пропадал у Вадика в комнате, впитывая, как губка, около-музыкальный трёп и азы владения инструментом.

     И наконец, в-третьих, подтолкнул меня к гитаромании отец. По вечерам он подрабатывал в районном Доме культуры железнодорожников художником-оформителем и вёл детскую изостудию. У него в студии среди прочих дарований пробовал свой потомственный талант и я. Ещё и одноклассников с собой за компанию приводил. Там же, в ДКЖ, руководил эстрадным оркестром двоюродный брат отца дядя Слава. Ещё один двоюродный брат, дядя Боря, играл в оркестре на трубе. Оба были Трофимовичи, дети тёти Люси, старшей сестры моей бабушки Веры. Клуб, то есть дом культуры, был тогда настоящим первомайским «Вавилоном». На первом этаже допоздна функционировал буфет с портвейном и пирожками. Этой нехитрой выпивкой и закуской батя периодически благоухал по вечерам приходя домой. Клуб с утра до вечера был наполнен звуками и суетой. Был в нём прекрасный драматический театр под руководством директора Юрия Мелентьева и его супруги Ларисы Анатольевны, в детской студии которой я неудачно пробовал актёрствовать. Сюда же, в ДКЖ, с другом и соседом по парте Мишкой Виноградовым, ходили мы недолго в балетную студию. Оказались там вдвоём среди многочисленных девчонок. Постояли несколько занятий у станка с зеркалом в каких-то замысловатых позициях. Потом нас выперли. А зря – мы готовы были терпеть.

    Так вот, о гитаре. Как-то зимним звёздным вечером отец с дядей Славой (дядя Боря был приличным семьянином – с ними не квасил) поддали в буфете после своих творческих занятий. Потом добавили в оркестровой комнате. Отец под это хорошее настроение выпросил у брата для меня электро-гитару на пару дней (которые растянулись на пару недель, а то и больше). Я был дома. Отец вошёл. Шапка набекрень, запотевшие с мороза очки, винно-пирожковое амбре, физиономия растянулась в загадочной улыбке, и всё такое прочее. Подзывает меня и разворачивает огромный свёрток. Я обомлел.

    Тяжёлая, чёрной полировки, с красной, искрящейся «под металлик» блёстками, накладкой, «Тоника» перешла ко мне в руки. Форма напоминала гитару Трубадура из «Бременских музыкантов», – ох, уж эти очертания, давно запавшие мне в душу! Два массивных хромированных звукоснимателя, струнная машинка с ручкой-вибратором, ручки громкости и тембра. У меня в руках была советская, но настоящая, серьёзная машина. Включить её было некуда. Да не беда! Она всё равно звучала! Серебристо, отдаваясь в руки вибрациями всего корпуса. Я не выпускал её из рук несколько дней. Ложась спать, любовался ею, пока глаза не слипались, пока не проваливался в сон, восторженный сон, полный грёз.

   Это была засада. Я пропал. Потом мама часто выговаривала отцу, мол, сбил мальчишку с пути истинного.

   Где-то ещё до Борькиного магнитофона и первых ощупываний разных гитар, я переболел начальной стадией мании музицирования. Выпилил из фанеры точную копию гитары бременского трубадура из мультика, натянул струны из резинки-«лапши», и выступал перед младшей сестрой. Из картонных коробок разных размеров соорудил ударную установку. Из листа жести вырезал тарелку. Придумал и сделал педаль для большого барабана. Звука у этой «кухни» не было никакого. Зато был кайф приобщения к невероятно манящему миру музыки! Тема была моею. Я горел.

    Это уж не считая того, что сестра моя младшая Татьяна пошла учиться в музыкальную школу на фортепиано. И отец по такому случаю доставил из клуба списанный концертный полноразмерный немецкий рояль «Беккер» на толстенных ногах-балясинах. Этот рояль занял ровно половину нашей большой комнаты. Спать в случае приезда гостей приходилось и на нём, и под ним. Год спустя в клубе случилась ревизия. К нам домой нагрянули дяденьки из ОБХСС (отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности). Рояль вывезли во двор ДКЖ и там предали огню. Увы, списанное государственное имущество подлежало уничтожению. А Татьяна, однако, продолжала учиться. И я вынужден был приобщиться к познанию элементарной нотной грамоты. Сестрёнка любила поспать. Даже при наличии полного отсутствия приготовленных по сольфеджио уроков. Иногда случалось мне заглянуть в её нотную тетрадь и сделать за неё домашнее задание. Потому что будить её было жалко. Незадолго до урока она просыпалась и ещё сонная бежала в музыкальную школу. Позже мне пришлось уговаривать её не бросать музыкалку, приводя в пример себя, как музыканта без образования и всяких дальнейших перспектив, и обещая взять её в ансамбль по окончании ею обучения.

     Все эти события так или иначе оказали своё подспудное влияние на формирование моих умонастроений творческой направленности. Я как бы и ждал этих событий, и готовился к ним. И они случились, хвала Всевышнему! Не пошёл я «по стопам» деда и отца. Не стал ни художником, ни архитектором. А пошёл, как казалось матери, по дорожке по кривой, сочиняя и музицируя, где бы я ни находился, и чем бы ни занимался.   

 

 

Глава 9. Школа

 

 

     Класс у нас был и остаётся дружным. С самого начала и по настоящее время, когда уже почти все мы стали дедушками и бабушками. Первая учительница Клавдия Фёдоровна Чернышова была чрезвычайно строга к нам. Может быть, и это тоже сплотило коллектив. Мы её все даже побаивались. Однажды в первом классе зимой на уроке я описался. Потекло прямо в валенки. Полдня в школе оставлял на полу мокрые следы. А всё потому, что боялся. Только уже решусь поднять руку и попроситься в туалет, она как зыркнет в мою сторону от доски, или как прикрикнет на кого-нибудь в классе, – я тут же передумываю и терплю, и боюсь дальше. Так и не решился, так и не дотерпел. А как-то, по дороге в школу, мы с Мишкой Виноградовым толкали в сугробы одноклассниц-подружек Любку и Наташку. Какая-то прохожая бабулька вступилась за девчонок и сделала нам замечание. Нехорошо, мол, мальчики, девочек обижать. Но, что нам незнакомая прохожая бабуля? Мы в долгу не остались. «Тише, бабка! Танки близко!» - соригинальничал я. «Тише, бабка! Немцы в огороде!- поддержал Мишка. Бабуля, не нашлась, чем ответить на такие весомые аргументы. Покачала головой и пошла дальше. А в классе девчонки нажаловались Клавдии Фёдоровне на нас, пересказав дословно всю историю. Мы с Мишкой стояли перед учительницей в оцепенении, как обезьяны перед удавом из «Маугли». Мигом растеряв весь боевой дух, и прокляв легкомысленные минуты толкотни с девчонками, мы ждали только одного – когда иссякнут молнии из глаз Клавдии Фёдоровны, и какие-то, не различаемые нами в тот миг, жёсткие слова перестанут впиваться в мозг.

     После третьего класса нас торжественно передали другому классному руководителю – Галине Николаевне Бартош.

     Вечерами всем классом гоняли в футбол и хоккей, собирали металлолом и макулатуру. В 4-5 классах переболели шахматами. Играли на переменах сразу в несколько досок. Дрались, конечно, - борьба за лидерство и всё такое. Однажды ко мне на перемене чуть ли не в самый первый день в школе подошла компания во главе с Андреем, лидером в любой заварушке, самым бесстрашным и решительным из нас.

    - Пойдём в туалет бить Рудыка!

    С Андрюхой мы в школу переместились из детского сада, его я знал хорошо. Никакого Рудыка не знал вообще, - ещё не перезнакомились со всеми в классе. Однако, фамилия мне понравилась, и бить его, даже за компанию с давним приятелем, показалось неловким. Но я пошёл, – как-то легко всегда втягивался в криминал. Драки не случилось. Ну, потолкались, сказали друг другу что-то угрожающее два потенциальных лидера, – на том и разошлись. Хуже кончилось для меня согласие на Андрюхино «пошли бить» намного позже, классе в пятом. Бить предполагалось старшего брата нашей одноклассницы. Года на три-четыре он нас был старше, но роста небольшого – с нас. По плану Андрея мы его должны были окружить плотным кольцом и отколотить. Всё по его плану, наверное, должно было удачно получиться. Дело было в старом школьном дворе на хоккейной коробке. Кто-то кому-то мешал играть. Ну, окружили мы его. А парень-то был крепкий, коренастый и уверенный в себе. И в рукавицу, как потом выяснилось, вложил жёсткий тяжёлый кругляш хоккейной взрослого размера  шайбы. Кто ею, пущенной щелчком клюшки, получал по мягкому месту или ногам, тот поймёт. И, видимо, я оказался ближайшим у него, правши, слева. А он, видимо, решил бить первым на всякий случай. Ну и с правой вломил мне в пятак шайбой, ловко лежащей в его ладони под варежкой. Очнулся я в школе, с разбитыми губами, носом, и частичной потерей памяти о последних пяти минутах моей жизни.

     Но чаще мы с одноклассниками свою энергию всё-таки расходовали в мирных целях. Все вместе записывались в секцию классической борьбы на стадионе «Локомотив». Все вместе играли в футбол и хоккей на районном первенстве школ и за дворовую команду «Спартак», созданную общественным тренером Михаилом Кирилловичем по прозвищу «лысый» в качестве спарринг партнёра (для битья) его любимого детища, команды «Юность». Зимой ездили на «пятак», микрорайон электровозоремонтного завода, что справа от бора, на стадион «Молодость». Там у тренеров по хоккею с шайбой был серьёзный подход к занятиям. Такой серьёзный, что в дни зимних каникул мы каждый год выигрывали районное первенство.

     Ну и, конечно, музыка.

     Сначала всей гурьбой отправились в организованный в школе ансамбль народных инструментов. Там мы с Мишкой задержались надолго, играли на гуслях. Гусли и ноты к ним были оформленены руководителем ансамбля с выдумкой, которая позволяла быстро освоить аппликатуру инструмента. Гусельки наши были размером с шахматную доску. Каждый колок струн одинаковых нот примерно трёх октав был обозначен ярлычком соответствующего цвета, а ноты на нотном стане были написаны соответствующими разноцветными карандашами. В результате ансамбль довольно быстро освоился с методикой и начал слаженно исполнять народные мелодии. Были и гусли размерами побольше, и всякие разнокалиберные балалайки, – на них играли старшеклассники. Мы гастролировали по детским садам, в которых после выступлений нас кормили блинчиками с вареньем. Всё закончилось с внезапной смертью пожилого нашего руководителя.

     Потом была попытка организации духового оркестра, в который мы рванули почти всем классом. Разобрали инструменты, пытались научиться извлекать звуки и постигать аппликатуру. Но дело почему-то не шло и быстро затухло.

     Уроки музыки обычно превращались в уроки балдения. Очередной гармонист-учитель появлялся на уроках «под мухой» и с вечно расстёгнутой ширинкой. Мы плевали в друг друга бумажными жёванными пульками через трубочки, песни никак не разучивались. Ближе к старшим классам музыку пришёл преподавать мой двоюродный дядя Владислав Трофимович. Порядка на уроках стало больше, потому что наши девчонки занимались у него в вокальном ансамбле в ДКЖ, и многие из нас уже тянулись к современной музыке. В классе гитарами к тому времени уже баловались несколько человек. Лёшка Субботин, Серёжка Немчинов, ещё один Андрей, ещё один Мишка и я. Я же ещё и донимал Трофимыча просьбами научить меня играть на басу.

      Так наступило время, когда разговор об ансамбле в классе оказался неизбежен. Тем более что в школе уже было два-три ВИА разных возрастов. Мода, первые пластинки Битлов, хиппи-настроения пробивались через «железный занавес» из-за «бугра». Опять же Серёжка Немчинов уже играл в ансамбле с ребятами постарше – с командой Андрея Рубцова.

      Собрались у меня дома, ведь я был, – в этом, музыкальном, смысле – одним из самых «настоящих буйных». Прикинули, кто и на чём может играть. Лёха Субботин к месту продемонстрировал неспешный стандартный рок-н-ролл под названием «Я еду за дровами». Вопрос аппаратуры почему-то крутился вокруг добычи динамиков (эта тема ещё всплывёт впоследствии в совершенно криминальной истории). Решили ехать искать свалку завода «Электросигнал». На том пока и разошлись. Назавтра поехали искать свалку на Новосибирск-Южный, но не нашли. Но зато надёргали маленьких 1-2-х ваттных динамиков из старых квартирных громкоговорителей, валявшихся в достатке у всех в чуланах и сарайках. Вставили их в хлипкий ящик из трёхслойной фанеры. Мысль на счёт кучи маломощных динамиков, как ни странно, по тем временам была совершенно передовая, реализованная позже зарубежными специалистами и фирмачами. Но исполнение оказалось топорным. Да и включить эту колонку было просто некуда. Переговоры о покупке КИНАПовского усилителя от киноустановки с Вадькиными друзьями-музыкантами закончились ничем. На этом всё в классе и заглохло по этой теме.

 

 

Глава 10. «Пилигрим»

 

     А мы с Борькой продолжали разучивать аккорды во дворе на разбитой и чинённой гвоздиками гитаре, уж и не помню, откуда появившейся у меня в качестве первого личного инструмента.

      Однажды своими пробами мы привлекли внимание двух первомайских отъявленных беспредельщиков Кулеша с Макаром, болтавшихся по дворам в поисках выпивки и приключений. Эти были старше нас, и способны на всё.

     - Здорово, пацаны, – начал с разведки обстановки Куляш, озирая нашу компанию малолеток.

     - Здорово, – осторожно промямлил я.

     - Чего бренчите?

     - Да так, учимся.

     - Дай-ка подержать, – уже более миролюбиво спросил Куляш. Макар отмалчивался, но был готов к любой инициативе другана. А вариантов у них было обычно немного – два. Или потрепаться и разойтись, или испросить гитару до завтра и пропасть с нею навсегда.

     А если бы мы были постарше и поагрессивней, то количество вариантов размножилось бы с арифметической прогрессией, вплоть до кровавых соплей и выбитых зубов. Я этих отморозков видел несколько раз в деле со стороны.

     Первомайка во времена нашего детства, надо сказать, была совсем другой. Интернета не было. В телевизоре – две с половиной программы. Фильм по телевизору показывали не каждый вечер, «Новогодний огонёк» - раз в году, «Ленинский университет миллионов» и «вести с полей» - регулярно и ежедневно. Все развлечения были на улице. И для детей, и для взрослых. За каждым углом выпивали. Запросто можно было получить по морде, или кухонный нож под ребро, - смотря, в какой компании окажешься. Вечерами после танцев, по дороге из парка, прямо под моими окнами на улице Тельмана частенько раздавались выкрики и глухие удары чем попало и куда попало. Массовые драки проходили весело и изобретательно.

      - Чё такая битая? – видно было, Куляш отказался от реквизиции, и диалог окончательно свернул на дружелюбный сценарий.

      - Да нет ничего другого, – поприбеднялся я.

      - Пошли тогда с нами, отберём у кого-нибудь нормальную «банку», – это уже было так, для коды.

      - Ну, пока! – Куляш вернул мне гитару, хулиганы закурили и, засунув руки в карманы, поплёвывая, подались в более интересные и многообещающие места.

      Частенько с нами пропадал во дворах мой троюродный брат Димка, сын Владислава Трофимовича. Догляду за ним не было. Мать – милиционер, отец – музыкант. Димка был всегда предоставлен сам себе. И, когда с нами ему становилось скучно, легко примыкал к каким-нибудь другим компаниям. Дома у него постоянно собирались милицейско-богемные тусовки. У стены – фортепиано «Сибирь». На нём – портрет Есенина. Его мама играла и хорошо пела. А Димка, хотя по метрикам – Вадим, славился замечательным талантом вранья. Врал натурально, художественно и убедительно. Врал бескорыстно, самозабвенно и с удовольствием. Врал всегда и везде. Словно выстраивал вокруг себя волшебный и комфортный собственный мир. Как-то, однажды, в мутные времена перестройки, едва я вошёл домой, жена доложила: «Был твой брат Димка. Сказал, что у него есть два вагона золота. Нужно продать. Он ещё зайдёт». Так это нам было уже по 35 лет. А тогда, школьниками, мы легко покупались на его новости и байки. Как-то заявился во двор с грустным и торжественным лицом. Молвил: «Того чувака из «Песняров», что «Вологду» пел, в Минске зарезали. И памятник поставили, вот такой». Он изобразил. Тот чувак жив, слава богу, до сих пор. Но тогда нужного эффекта Димка добился, его новость произвела на нас впечатление. И памятник представили себе, как наяву.

      Димка был ещё и отъявленным провокатором. Как-то кучковались мы, ремонтируя велосипеды, возле открытого окна нашей кухни. Димка возьми да и окликни мою мать: «Тёть Тась, а что такое презерватив?» Чего там мама пыжилась сформулировать в ответ, я и вспомнить не могу, потому что от неловкости и смущения от Димкиной выходки и ситуации, в которую он поставил «тётю Тасю», я ничего не слышал и не видел вокруг. Ковырял ключом какую-то гайку, уткнув покрасневшую морду в землю под колесом велосипеда.

     И вот это чудо, мой троюродный брат, которого я любил как родного, которого жалел из-за развода его родителей, за которого заступался частенько, - он вовсю уже мог наяривать на фортепиано к тому времени, как мы с Борькой только начали разучивать «блатные аккорды». Впрочем, и с гитарой Димка начудил в своём стиле. От нас отставать ему не хотелось, но и тыкать часами упрямо пальцами в лады до мозолей ему тоже не улыбалось. Он раздобыл где-то в меру подержанную банку и настроил её так, что, зажимая одновременно все струны на каком-нибудь ладу, мог извлекать без всяких аппликатурных сложностей минорный аккорд. На этом его выдумка и мастерство владения гитарой были исчерпаны навсегда, интерес к инструменту пропал. Зато возник интерес к барабанам и тарелкам – к ударной установке.

     Вот так, втроём, Димка, Борька и я, отправились мы в ДКЖ, прочитав на афише, что проводится набор в вокально-инструментальный ансамбль «Лель». Вакансии ещё были. Нас взял всех троих руководитель ансамбля Алик, который на самом деле оказался Александром. Он в то время учился в музучилище, хорошо владел фортепиано, мог понемногу учить играть и на других инструментах. Кроме нас ещё пришли два чувачка из 128-й школы – Дима и Андрей. Дима – высокий, стильный, в смысле – вкусов и поведения, вежливый и деликатный. Андрей  – невысокий, чернявый, неунывающий баламут.

     Мы как-то сразу сошлись, слились в команду, понравились друг другу, что перешло в довольно тесные дружеские отношения со взаимопониманием и другими преференциями.

     Покатило в двух направлениях.

     Во-первых, разучивали эстраду с патриотическим уклоном и двумя вокалистками. Одна из них, Лена, яркая пухленькая девочка с хитринкой и чертовщинкой в карих глазах, сразу влюбила меня в себя. Только с романом ничего не вышло – какая-то ветреная и легкомысленная оказалась. Не моя.

     Во-вторых, параллельно собирались вместе уже без Алика, и набирали репертуар для выступлений на танцевальных вечерах школ. Подразумевались и «халтуры», то есть коммерческие выступления на свадьбах и так далее. Этот репертуар пестрел разными шедеврами мировой и советской поп-музыки. Были там вещи Битлов, Криденс, ДипПёпл, поля Мориа, РичиБлэкмора, ЛэдЗэппелин, Тухманова и Окуджавы, советских ВИА, уличные песни, и даже дореволюционная «Крутится, вертится шарф голубой».

     С таким винегретом нас рвали на части – без конца приглашали выступать на вечерах в школы 140, 142 и 128. Мы не ленились забраться в каждую щель, и вскоре стали самой популярной и востребованной группой Первомайки. При том, что аппаратура была – мама не горюй. Моя старая знакомая – шестиструнная «Тоника», клавишный электронный инструмент «Юность-70», армянская бас-гитара «Ани», лениградская зелёного перламутрового пластика отделки ударная установка с кожаными от рогатого скота мембранами. Ламповый усилитель Ту-50 для баса и транзисторный УНЧ-50 с самопальными колонками под всё остальное. Здоровенную и тяжеленную колонку под бас, КИНАПовскую для кинозалов, из 20-миллимеировой фанеры, с 15-ти дюймовым динамиком 25-гдн-4, мы таскали все вместе, зарабатывая геморрой.

     Музыкальные инструменты постоянно меняли исполнителей по принципу – у кого в какой песни на чём лучше всего получается. На барабанах кроме брата Димки играл ещё и Борька, когда Димка садился за фортепиано. На басу играли и Андрей, и Дима-длинный, и Борька. Они же – на шестиструнных гитарах, только Баздырев взялся позже, но уж зато всерьёз. Я, как правило, пел и играл на клавишах.

     Поднаторев с кавер-версиями нашинских и зарубежных шедевров, мы как-то постепенно открыли в себе и «поэтов», и «композиторов», и аранжировщиков. Стихи и тексты писали мы с длинным Димкой, музыку – все, кроме Андрея. Но именно Андрея потянуло к правильным и сложным решениям. Его предложения «снять» как можно точнее «Из вагантов» Давида Тухманова, «The Temple Of The King» Блэкмора и «July morning» (Uriah Heep) неожиданно вывели нас на более высокий технический и творческий уровень. Мы выиграли у районных корифеев конкурс ВИА с «Помутнением разума» Пинк Флойд и собственного сочинения композициями. У нас появлялись поклонницы и поклонники. Зимой лабали в основном по школьным вечерам. Отрывались на полную катушку, устраивая настоящее рок-н-рольное шоу. Как-то в 140-й школе, на последней композиции, во время затяжной гремящей и ревущей всеми инструментами коде Димка-брат в экстазе начал распинывать в стороны барабаны (ну чем не Блэкмор, разламывающий гитары во время концертов?) и со страшным грохотом и звоном ронять стойки с тарелками. Это было зрелищно, грандиозно и феерично. И долго потом обсуждалось и слухами бродило по школам района.

   Случались и всякие инциденты с хорошими и плохими концами.

   Было дело, играли в родной 142-й школе, которая для Димы-длинного и Андрея была совсем не родной. За полчаса до начала мы подняли с улицы на микрофонном шнуре два флакона «Агдама» и спешно разогрелись за кулисами. Так, в благодушном и расслабленном виде и начали играть. Но местное хулиганьё всегда к чужим было настроено враждебно. А тут ещё  наш стильный и высокий Димитрий, который иногда шагал далеко впереди моды, хиппанул не по-детски. Надел синие полинявшие штанишки в обтяжку (!), пёстро-красную фланелевую рубаху навыпуск и красные советского цельного литья кеды с шарообразными зубчатыми носами. Весь прикид был издевательски натурально-отечественным, и смотрелся нескромно и даже нагло на чужой территории. А он, Димка, своим вызывающе-неуклюжим кедом такт отбивал у самого края сцены. Неслыханная дерзость в самом тылу врага – в чужой школе.

   Я и сам подметил двусмысленность ситуации, и внимательным взглядом уловил, что самые отвязанные пацаны уже были «на измене» Не отрываясь смотрели на Димкин фронт-меновский шуз и недобро перешёптывались. Пришлось мне в перерыве подключать все свои ресурсы невеликого влияния и как-то гасить ситуацию. А Димку, на всякий случай, в конце вечера эвакуировали через окно, подальше от выхода из школы, где нас уже поджидали для продолжения вечера. Это был удачный финал пьесы для Димки с оркестром.

   Как-то случился и менее удачный, имевший продолжение в последующие дни, с появлением свежего персонажа. Пьесу можно было бы назвать «Борька, Димка, оркестр и поклонники». Только Димка фигурировал другой – мой брат. На этот раз мы играли в 128-й школе, где Андрей и Длинный были своими, а мы, остальные, чужими. И надо же было перед вечером, когда мы уже подключились, настроили инструменты и аппарат, брату Димке и Борьке принять на грудь «огнетушитель» (зелёная 0,75 литра) портвейна и набить морду одному из местных, безобидному, как говорили, парнишке. Пока мы играли, и народ танцевал-отдыхал, тучи неизбежно сгущались над нашими головами. А мы втроём, те, кто не бухал в тот вечер (я-то квасить в тылу врага категорически отказался), вообще ещё ничего не знали, и ни о чём не догадывались. Только по лицам наших «героев» читали какую-то неуместную вселенскую безысходную скуку.

    В перерыве между турами меня вызвал в укромный закуток мой закадычный ясельный и детсадовский дружок Санька Селезнёв. Когда-то мы с ним в саду брали в руки красные фанерные плахи от конструктора, бренчали по ним ручонками, имитируя игру на гитарах, и распевали «Костю-моряка», веселя родителей и воспитательниц. Когда-то он жил напротив – на Тельмана, 3. И мы, бывало, перед тем как направится в детский сад №34 через забор в моём дворе, садились в кустах, разжигали костерок и жарили на вертеле шоколадную конфету, извлечённую из Сашкиного кармана. Теперь он учился в 128-й. Виделись мы редко – они с мамой переехали куда-то. Но старая дружба, жаренная конфета и песни не забылись.

  - Это …после танцев … вас будут пи...ть, ..готовьтесь, - запинаясь зашептал  мне в ухо Санька.

  - Чего?

  - Ваши – Димка и этот, рыжий, отлупили кого-то. Короче, готовьтесь.

  - Понял, - у меня как-то нехорошо похолодело в коленках.

  - Давай, пока.

  Новость никого не обрадовала. Местные Андрей с Димитрием пошли с кем-то там потолковать, но ничего у них не вышло. Я, конечно, на правах старшего, этим своим придуркам высказал всё, что думаю о них и об их выходке. Но мы втроём решили приготовиться, как следует, на всякий случай. Сбегать было западло. Сняли кое-какое крепёжное железо с микрофонных стоек и с барабанов. Им можно было воспользоваться вместо кастетов. Договорились держаться вместе, кучкой, прикрывая друг друга.

  Когда мы вышли, вся пацанская часть школы в полном составе была во дворе. Человек двести навскидку. Несколько активистов, остальные – любопытствующие, в предвкушении ещё одного развлечения за вечер. К оказавшемуся как-то незаметным брату Димке почему-то претензий не было, - слишком в районе популярная личность. А вот на Борьке, ярком и высоком, и от того – больше вызывающем ненависть, и сосредоточились боевые действия. Его выдернули из нашей кучки, и он тут же получил удар в затылок от местного авторитета, здоровенного бугая Дзюбы. Но на ногах устоял. Тут к нему подлетел воинственный кадр по кличке Лазарь, и посыпались на Борьку удары. Борька только отмахивался, блоки ставил, чтобы не провоцировать толпу. Получилось – один на один. Поэтому никто больше не вмешивался. Толпа уже получила шоу, больше ей ничего и не надо было. Махач так и закончился – молча и безрезультатно. Все остались в меру довольными. Мы, включая Борьку, – что вышли целы и невредимы. Они – что не оставили без внимания наглую выходку на своей территории, и, как бы, наказали главного обидчика.

     Борька остался недоволен только одним моментом – подлым, как ему виделось, ударом со спины. Ну и затаил на обидчика злобу. Прощать, как потом выяснилось, не собирался. Хотя, нам ничего не сказал.

     На следующий день, в разгар уроков, к 128-й школе подошли двое. Борька и его старший брат Юрка. Мы, конечно, обо всём узнали позже. И не от Борьки.

     Слух о прибытии врага с целью сатисфакции быстро облетел старшие классы. Вся школа на перемене опять высыпала во двор. Зачинщики, – в общем, не из ссыклявых, – на разборки, остальные – из любопытства.

     Юрка к тому времени отмотал уже небольшой срок за взятие киоска, искусно ботал по фене, и на улице был в авторитете. Волчий взгляд и квадратное телосложение тоже внушали некоторое уважение. Дальше всё случилось коротко и просто. Юрка что-то угрожающее на блатном наречии процедил сквозь зубы, и всю школу мигом смело в помещение. Остался один Дзюба. И Борька пару раз маханул обидчика по физиономии. На этом инцидент был исчерпан, и к нему больше никто никогда не возвращался.

    Жизнь шла своим чередом. Было дело, халтуряли по наводке Трофимыча у химиков (заключённых) завода железобетонных изделий в общаге-спецкомендатуре. Исполняли им «Траву у дома», хит группы «Земляне». Зэки, от которых разило тройным одеколоном, лезли обниматься, цепляясь за провода и роняя микрофонные стойки. Заработали целых 80 рублей (месячная зарплата инженера в те времена была 110 руб.), купили на них новые тарелки для хай-хэта диаметром побольше, и ещё осталось на побухать.

    Летом ездили в Барышево, в пионерский лагерь имени Аркадия Гайдара, играть на прощальных кострах за 50-60 рублей. Как-то поймали для перевозки аппаратуры самосвал ЗИЛ, – были в цейтноте, и больше ничего не подвернулось. На выезде из Первомайки остановил гаишник (автоинспектор) и, осмотрев груз и нас – сопливых музыкантов, строго настрого наказал водителю не брать с нас мзды. Водила почему-то послушно исполнил приказ и договорённую трёшку с нас не взял. Вот были ж люди в наше время, как говаривал поэт великий русский Михал Юрич!

    У нас на гастролях в лагере обычно с собой было. Поддавали перед выступлением прямо на сцене, аппаратуру без присмотра среди пионеров оставлять было нельзя. Разливали, спрятавшись за самую широкую колонку.

    Костёр заканчивался за полночь. Оставив инструменты и аппаратуру под замком в кабинете директора лагеря, возвращались по селу, и потом по шоссе, пешком домой. Как-то часть пути подвезла подвыпившая шоферня, неторопливо тащившаяся на большом автобусе в парк. На полдороге завязался стрёмный разговор, друг другу мы разонравились, автобус остановился, и, чудом избежав драки с превосходящими силами противника, мы покинули транспорт. Как-то, проходя по селу, услышали из кустов: «Стоять!». Не сговариваясь, двинули, что есть духу, вперёд, – кто его знает, чего можно было ожидать ночью в чужих окрестностях. И правильно сделали. Нам вдогонку раздался выстрел, и по кустам справа прыснула дробь. Или соль, кто её знает? И мы, уж теперь не стесняясь, помчались, что было мочи, и остановились отдышаться только за селом.

     Однажды ночью, после такой гастроли, подходя к Первомайке, Димка-длинный уверенно свернул к молельному баптистскому дому. Звал и нас, говорил, что там накормят и спать уложат. Но мы с Борькой, комсомольцы как-никак, на провокацию не поддались. Отметили только про себя, что Димкину загадочную душу нам до конца познать так и не удалось. Мало того, что дома у него за нижней панелью фортепиано всегда находилась бутылочка плодово-ягодного винца за рубль семь в качестве аперитива, – стаканчик, не больше, – к обеду, так он ещё и к религии был неравнодушен. Вспомнили к месту и его «Ну, с Богом!» перед каждым выступлением.

     Чтоб уж закончить с лагерем им. Гайдара, надо рассказать анонсированную выше абсолютно криминальную историю.

     Нас всегда донимало качество звука наших аппаратов. Да что с них взять – советские и самопальные изделия, «фирмы» (ударение на последнюю гласную, то есть – фирменных импортных инструментов) тогда у нас не было, и денег на фирму не было. Да и вообще, у кого она была? Только у всяких разных всесоюзных «Песняров». Так вот, давно высмотрели мы в лагерном клубе киношную колонку, в которой стоял широкополосный динамик 4А-28. Почти каждое лето мы один сезон (22 дня) отдыхали в этом лагере в качестве пионеров. А в последний наш сезон, когда Трофимыч работал там музыкальным педагогом, мы взяли с собой в «Гайдар» из ДКЖ гитары и пару маломощных усилителей «Электрон-20», и пропадали каждый сон-час на репетициях в клубе. А по вечерам обслуживали массовки – так назывались танцевальные вечера. А потом и на кострах начали играть-зарабатывать. И вот однажды, вычитав в каком-то журнале, типа «Техника молодёжи», про хорошее звуковое давление в характеристиках динамика 4А-28, мы вспомнили с Борисом про эту колонку в лагере.

    В ту пору было межсезонье, в лагере – только сторож. Мы решили пойти на дело.

О морально-этическом и правовом аспектах операции не думали вообще. Думали о том, каким должен быть звук нашей аппаратуры. Сели на электричку, сошли на «Издревой» и со стороны «речных ворот» приступили к объекту.

    Стояло свежее туманное августовское утро. Поле широких и влажных разросшихся к концу лета папоротников за забором лагеря отделяло нас от здания клуба. Лагерь … Где-то внутри защемило от нахлынувших воспоминаний. Массовки, привозные кинофильмы, концерты и футбольные матчи. Здесь, на родительском дне, я по секрету сообщил матери, что влюбился в девочку Таню, с которой мы вместе участвовали в концертах. Я пел, она танцевала. Здесь я начал сольную вокальную карьеру. Пел «Тополя,тополя все в пуху» про несчастную любовь в довольно высокой тональности. Получалось очень драматично, практически навзрыд. А Женька (из нашей же школы, на год меня старше) мне аккомпанировал на гитаре – с плохо скрываемой деланной серьёзностью лица, в душе ухахатываясь над моими любовно-вокальными откровениями (чему подтверждение – его обзывательство «бятлас», что означало исковерканное «битлз», в мой адрес).

   Отбросив сантименты, мы сиганули через забор. Под прикрытием зелени подкрались к окну клуба. С собой были отвёртка и пассатижи. Подцепили штапик, вынули нижнее стекло из рамы и попали в сумрак клубного зала. Решили не задерживаться на месте преступления, гулкий пустой зал мог усилить нечаянный звук. Вынесли колонку за пределы лагеря, и среди зарослей шиповника, в укрывающей тени соснового бора приступили к демонтажу динамика. Но отвинтить гайки крепежа так и не смогли, приржавели они накрепко. Другого инструмента с собой не было. Ящик целиком везти с собой на Первомайку было невозможно. Это было равносильно тому, что убийца повёз бы труп в общественном транспорте в более укромное место. Через пару часов безуспешной возни бросили колонку в кустах. Расстроенные уехали домой.

   Господин прокурор, уважаемые присяжные, глубокоуважаемый судья, родные и близкие! Если и нужно нас с Борькой судить, то судить надо не за хищение социалистической собственности. То было вынужденное, выстраданное и необходимое действо. Ведь не обеспечило нас, юное поколение талантливой молодёжи, государство ни качественной аппаратурой и инструментами, ни возможностью заработать честным трудом и приобрести (не у спекулянтов!) это всё в советской торговой сети!

   Дорогой наш, самый гуманный на свете суд! Судить нас надо за то, что не справились с поставленной задачей, не проявили ленинского упорства и комсомольской смекалки. За глупость и непрофессионализм. И к тому же надо всегда добиваться цели. Захотел стать вором – стань им! А получилось какое-то разгильдяйство и бесхребетность. Как говориться – ни украсть, ни покараулить …

  На всякий случай, заинтересованным органам и лицам при исполнении сообщаю, что история полностью вымышлена. А также могут иметь место случайные совпадения имен соучастников и названий населённых пунктов.

  Но надо бы вернуться к основному повествованию.

  Неожиданно по осени всплыла ещё одна тема, которая ещё больше притянула меня к сцене. Наш руководитель Алик написал музыку к спектаклю Первомайской студии юного зрителя, которой руководила Лариса Анатольевна, бескомпромиссный и талантливый режиссёр со столичным образованием. Спектакль по сценарию Аркадия Хайта и Эдуарда Успенского назывался «Остров учёных». Планировалось участие музыкального ансамбля. Мы должны были работать на заднем плане сцены вживую с аппаратурой и инструментами. Тогда о «фанере», то есть о выступлении под записанную фонограмму, никто пофантазировать, слава богу, даже не мог. Песни и инструментальные вставки были разучены. На афишах красовалось «В сопровождении ВИА «Пилигрим». Руководитель Альберт такой-то». Хоть Алик и обиделся на Ларису Анатольевну за «Альберта», но, наверное, так было красивее и по закону жанра.

«Пилигрим» - это были мы. Название появилось уже давно, почти с самого начала. Случилось это так. Предложения по названию, которое бы сразу всех устроило, не было. Тогда организовали чисто техническую мульку. Написали список из всех пришедших на ум названий – что-то около пятидесяти всевозможных, не использованных ещё никем, по нашему общему мнению, вариантов. Каждый из нас ставил галочки на своём листе размноженного списка – выбирал понравившиеся слова. Тогда название «Лаура» набрало больше всех галочек. Мы все дружно сплюнули. Не то. Методика не сработала. Мулька не удалась. Отложили временно это занятие, пока не осенит. А я дома наткнулся на прочитанного когда-то «Пятнадцатилетнего капитана» Жюля Верна, вспомнилось название брига, судна на котором и происходило всё путешествие. «Пилигрим». Предложил пацанам. Понравилось всем и сразу. Даже Алику. И только бывший тогда ещё директором Мелентьев встал в оппозицию. Прочитал нам шикарную лекцию о несовместимости названия ансамбля и идеологического содержания нашей якобы культурно-просветительской деятельности на музыкальном поприще, да и устремлений всего советского народа в условиях имперских замыслов капиталистического окружения. Он расхаживал перед амфитеатром нашей репетиционной 39-й комнаты и нудил: «Ну что это? «Пилигрим» … Всё равно что «Живоглот»! …Вот был у нас, например, замечательный коллектив «Красные рыцари». Вот это название! А вы? «Пилигрим» какой-то …». Но мы не сдались, на компромисс не пошли, – и своего добились.

  Кроме афиши были напечатаны ещё и программки, где также упоминались наш ВИА и наш «Альберт». Были в программках ещё два кадра, которые сыграли свою значительную роль (о которой – в следующей части) в нашей музыкальной судьбе.

     Учёного по имени Печальный Скнюсик играл друг мой Серёжа, который с некоторых пор поселился в нашем подъезде на третьем этаже. Это его мама, Лилия Васильевна, вовремя и с правильным подходом к выбору первых книг пристрастила меня к большой литературе – к Мопассану и Золя. Это он вслед за мной, позже, поступил на ту же специальность, что и я, в институт. И в отличие от меня, свободного художника с неясными горизонтами, серьёзно занялся наукой. Но, что самое важное, в те годы он был самым большим почитателем нашего рок-н-рольного творчества.

     Бандита по кличке Бродяга играл Володя, нетривиальная задиристая личность. Он, возможно, глядя на нас, увлёкся музыкой, барабанами. И впоследствии влился в наш коллектив – уже другой, взрослый и обновлённый.

     Лариса Анатольевна была ещё и мастером кастинга. Серёга и Вовка идеально подходили на свои роли, замечательно с ними справлялись. Казалось, в этом деле их ждёт будущее. Но и удивительно провидческой оказалась постановка! Сергей играл учёного – стал учёным, Вова играл бандита – получил в последствии несколько судимостей, я выступал музыкантом – и по сей день имею к этому поприщу определённое отношение.

    Мы играли спектакль в большом зале ДКЖ утрами по воскресеньям. Полные залы школьников и родителей. Аплодисменты. Кулисы и софиты. Открывающийся занавес. Запах сцены и гримёрки. Декорации, Ответственность за всё действо. Сплочённая работа актёров, музыкантов и рабочих сцены. Я чувствовал, что здесь и сейчас происходит что-то важное и настоящее. Чувствовал, что именно это мне и нужно. Что этого в жизни мне будет не хватать, если выберу другую дорогу.

     Спустя чуть ли не десять лет, уже после института и армии, у меня снова будет группа. Лариса Анатольевна восстановит спектакль с другими актёрами (Володя сядет, – в смысле – играть, – за ударную установку), и мы опять прокатим его, уже без Алика (в афише будет фигурировать группа под моим управлением), по школам, домам культуры и кинотеатрам, и покажем его на сцене Новосибирского театра музыкальной комедии вместе со взрослыми спектаклями «Плутни Скапена» Мольера и сказкой Леонида Филатова «Про Федота-стрельца, удалого молодца», поставленными с успехом талантливым профессиональным режиссёром Ларисой Мелентьевой.

  А «Пилигрим», в том, начальном его составе, закончил своё существование тогда, когда я, и позже на год – все остальные, вырвались из Первомайки на просторы города Новосибирска в новую жизнь. Дима-длинный и Андрей поступили в Педагогический институт на ин-яз и литературу, Борька вслед за мной – в НЭТИ на радиотехнику. А брата моего Димку, выгнанного взашей за непревзойдённую успеваемость из нашей средней 142-й, и закончившего не менее успешно вечернюю школу, родители пристроили на службу в ряды Советской Армии музыкантом (читай – пьяницей и разгильдяем) здесь же, в Новосибирске.

   На этом первая часть подошла к концу.