Часть I С незапамятных времён и до совершеннолетия

 

                         Некоторые люди склонны полагать участие Бога в своём рождении.

                         В моём понимании фактом является лишь похожесть моя внешняя, - 

                         материальная видимая, - и внутренняя, - невидимая духовная, - на моих

                         родителей. Видимо, они действительно участвовали в моём появлении

                         на свет. Им я и посвящаю это повествование.

 

 

                                АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ СЮИТА

               (нелёгкое чтиво для развлечения, адресованное моим дочерям)

 

Часть I С незапамятных времён и до совершеннолетия

Глава 1. Анжерка

 

     Ну что ж, и скучно, и сухо, и издалека начну я этот экскурс. Чтобы нетерпеливый читатель поскорее забросил сей недозрелый опус и взял с полки Ильфа и Петрова.

     25 февраля 1891 года Божиею поспешествующею милостию Император и Самодержец Всероссийский Александр III подписал именной высочайший указ о строительстве Транссибирской  железной дороги. Магистраль потянулась на восток от южно-уральского города Миасса, и навстречу – на запад, из-под Владивостока, из Куперовской пади, где первую тачку земли отвёз на будущую насыпь цесаревич Николай Александрович, будущий император Николай II.

     В стовёрстной полосе вдоль железной дороги попутно велись крупные геологические исследования. В северо-восточной части Кузнецкого бассейна были обнаружены большие запасы угля. Началась промышленная разработка угленосных отложений.

     Там в это время и возник маленький разъезд, выросший в станцию Анжерская. Появился посёлок Анжерка на реке Анжера. Рядом – посёлок Судженка, названный переселенцами из Курской губернии, где был город и река Суджа. В 1928 году два посёлка срослись и объединились, и в 1931-м постановлением ВЦИК получили статус города.

      В шахтёрский город Анжеро-Судженск семейство моего деда Ивана Фёдоровича Янкина попало сразу после войны из ближайшей деревни Венедиктовка, в которую перед самой войной перебралось из села Большие Ари Лукояновского района Горьковской области, из-под города Арзамаса.

     Дед Иван родился в большом селе Большие Ари, что образовывало в те времена собственную  волость в Лукояновском уезде, в крестьянской семье Фёдора Савельевича и Марфы Панкратьевны Янкиных 8 сентября 1901 года. Был парнем коренастым и основательным, успешно закончил начальную школу. Работы не боялся. Вечерами вместе с остальной сельской молодёжью плескался в пруду, что был в самом центре села, и сумерничал по завалинкам, вместе со всеми лузгая подсолнечник. Всегда отмечал себе среди девчонок стройную и смешливую Анну Лаврову, которая была ровно на год и три месяца младше его. 24 мая 1923 года они поженились. Отгремела деревенская свадьба, отделились, отстроились. Завели хозяйство. Через год родился первенец – дочь Маруся. Жили как все, рожали и растили детей, зарабатывали в колхозе трудодни, не замечая бегущих зим и лет. Но колхозная жизнь не давала ни сытости, ни доходности каждой отдельной семье. А семья Ивана и Анны к концу предвоенного 1940 года уже была не маленькой – пятеро детей, мал мала меньше. Решили сорваться с места в богатую землёй и работой Сибирь.

     Был у Ивана младший брат Пётр. Он тоже решил податься в другие места на поиски счастливой доли. Но Пётр направился в сторону столицы. В детстве я однажды побывал с мамой у него в гостях, в подмосковной деревне Зайцево. Место было сказочной красоты. Деревенские домики полукругом прилепились к удивительному водоёму, который состоял из небольшого главного озера и нескольких совсем крошечных, размерами с теннисный стол, озерец, связанных между собой где-то под землёй. Это я так решил, что они составляют одно целое, потому что и в большом озере, и в маленьких водились совершенно одинаковые пёстрые и плотные, как сосиски, бычки. И водоросли были такие же, и вода того же цвета. Уже через полчаса после приезда я с удочкой проверял там клёв. А деда Пети дома ещё не было, он пас местное стадо, и должен был вскоре спуститься с лесистого пригорка, что с восточной стороны вплотную подкрадывался к озеру. Мама сказала мне: «Ты сразу его узнаешь, у него на всё одна присказка – «сердце моё ретивОе». Время близилось к сумеркам, я вытащил уже нескольких бычков. И тут послышался треск на вершине пригорка. Невысокий ладный мужичок, копия моего деда Ивана, в кепке и кирзачах, поскользнувшись на влажной траве и проехав на брюках пару метров пригорка, ухватился за куст и, чертыхаясь и кряхтя, осторожно приподнимался на склоне. «Так твою мать! Сердце моё ретивОе!» – услышал я долгожданный пароль.

     И в Больших Арях мы с мамой побывали. Там я познакомился с родной сестрой бабушки, похожей на неё как две капли воды. И искупался в том самом сельском старом пруду, на который прилетел мухой после того, как жердь забора под моими ногами отвалилась, – тянулся за черешней в саду, – и я с размаху голой спиной опрокинулся в крапиву.

     Но вернёмся в 1941-й год.

     Семейство Ивана Янкина в конце пути оказалось в деревне Венедиктовка, недалеко от Анжерки, как все называли станцию и город Анжеро-Судженск. Но обустроиться, как следует, не успели. Война. В неполные свои сорок отец большого семейства был мобилизован дать отпор фашиствующей неметчине, что вероломно вторглась в наши земли. Анна слёз удержать не могла, и дети, глядя на неё, подвывали, когда Иван перевалился через борт полуторки после прощания у сельсовета. Он прошёл всю войну от начала и до конца, несколько раз был ранен, но всё-таки вернулся живым.

      Иван Фёдорович пришёл с войны с медалями, с не поднимающейся рукой, и со стойким умеренным алкоголизмом. Эта война, Вторая Мировая, больше у нас известная как Великая Отечественная, была великолепно и талантливо организованной величайшими в истории человечества серийными убийцами Гитлером и Сталиным кровавой бойней. Десятки миллионов человеческих жизней были брошены на алтарь непомерных амбиций тщеславия и вседозволенности двух людоедов. Но моему деду Ивану посчастливилось вернуться с той войны.

     Пока он воевал, вытянулись на тюре и картошке дети. Драники, любимые во многих семьях, которые сейчас и у моих детей считаются за лакомство, наряду с другой простейшей картофельной едой настолько обрыдли людям за долгие годы войны, что в ходу были даже куплеты, которые, однако, опасались исполнять при чужих, памятуя о длинных руках НКВД.

 

                                           Тошнотики, тошнотики –

                                           Советские блины.

                                           Продам я вам тошнотики –

                                           Куплю себе штаны.

 

     Семью надо было кормить, поднимать. Но работником на сельской ниве глава семейства, с не поднимающейся после ранения рукой, был никаким. Поселились в Анжерке. Иван Фёдорович получил инвалидность, нанялся сторожем. А ещё всей неграмотной округе помогал составлять заявления, жалобы и прошения.

     Моя мама была младшим ребёнком в семье. Бабушка звала её Наськой, остальные – Тасей. На самом деле была она Анастасией. А старшей была Манька. Мне она, стало быть, приходилась тётей Марусей. За ней шли по возрасту братья Лёнька, Санька и Витька, то есть Алексей, Александр и Виктор. Ещё два ребёнка, как мне вспоминается из рассказов мамы, умерли в младенчестве.

     Бабушка Анна Дементьевна занималась хозяйством и детьми, Иван Фёдорович сторожил советские учреждения. По дороге с работы домой дед Иван успевал изрядно принять на грудь. Жизнь была однообразна и тяжела. А третьесортное пойло, называвшееся вином, при советской власти всегда было более-менее доступным лекарством от однообразия и беспросветности. Однако от выпивки дед добрее не становился, лишь притуплял остроту восприятия действительности. Дома матюгами и подручными предметами быта гонял жену и детей. До тех пор, пока сыновья по демобилизации со срочной армейской службы не поставили его на место.

     А гонять тогда было где. Хозяйство было довольно обширным. Семья занимала полдома, состоящего из сеней, кухни с печью, холодной кладовки и большой жилой комнаты. Задний угол дома со стороны кладовки был под кровлю засыпан землёй. Там был устроен «верхний огород» примерно в одну сотку, на который вела земляная с дощатыми ступенями лестница вдоль внешней стены сеней. Посему в кладовке даже жарким летом стоял нешуточный холод.

     Перед домом был дворик с небольшим аккуратным сараем под инструмент.

Дворик ограничивался забором с воротцами и калиткой. За забором, через неширокую проезжую накатанную дорожку, тянущуюся вдоль улочки с шахтёрскими домиками, был ещё забор с калиткой. За ним был уже большой, соток десять, огород, взбирающийся по насыпи к шоссе, ведущему от железнодорожного вокзала к центру города.

     Так и жили.

     Пришло время, повзрослевшие дети один за другим начали покидать стариков. Моя мама – Наська – последней перебралась в ближайший город Тайгу, в котором был железнодорожный техникум. Там уже обустроились старшая сестра с мужем Прокопом Фомичём и детьми Галей и Володей. В Тайгинском техникуме, в котором преподавал сопромат и механику Прокоп Фомич, моя мама познакомилась с моим отцом и вышла замуж.

      Мы с мамой, приезжая изредка в Анжерку, шли от вокзала не по шоссе, а напрямки через старое кладбище. Мама иногда что-нибудь вспоминала из своего детства в связи с кладбищем, какие-то жуткие истории. Когда мы проходили через него, я, забывая про всё, глазел по сторонам. Замшелые плиты, провалившиеся могильные холмики, покосившиеся окрашенные в синее кресты, облупившиеся серебряные с красными звёздочками обелиски...

     Дед набирал мне малины на большом огороде в алюминиевую солдатскую кружку. Приносил мне на кухню. Насыпал малину в миску, заливал молоком, и выдавал свою фронтовую оловянную ложку, стебель которой был отлит в виде голой бабы. На поверхность молока вместе с малиной всплывали и белые червячки. Дед помогал мне собрать их ложкой, приговаривая: «Это не те червяки, которые нас едят. Это те, которых мы едим».

     Обстановка кухни была простой. Железная кровать у общей с сенями стены, стол у окна, две скамьи углом и стул. Печь с чугунной плитой и с полкой под потолком была частью общей с жилой комнатой стены. А у простенка напротив окна стоял большой сундук рядом с дверью в холодную кладовку.

      Первым делом после малины обычно я проверял жилую комнату, в которой находились большая железная кровать с периной и подушками одна на другой, ещё один сундук поприличней, комод и стол со стульями. На стенах старые фотографии в рамках под стеклом. Как обычно – ничего для меня интересного. Потом я забредал помёрзнуть чуток в кладовку с полками, банками и кадушками и выходил во двор. Обследовал сарай, перещупывал инструмент, включал шахтёрский наголовный фонарик с аккумулятором в подсумке. Затем поднимался в «верхний» огородик попробовать фиолетового шершавого крыжовника.

     И, конечно, заглядывал на чердак, дверца которого была вровень с верхним огородом. На этом чердаке когда-то запирались от разбушевавшегося пьяного деда моя мама, баба Аня и маленькая Галка, дочь тёти Маруси. А в первый мой приезд в Анжерку баба Аня посоветовала мне вздремнуть на сене, покрывающем пол чердака. Я поднялся по ступеням в огород, повернул щеколду дверцы и, вдохнув пряный аромат сена, повалился на него. Но, едва закрыв глаза, ощутил тут же под собой какое-то шуршание и шевеление. Я подпрыгнул на месте, разгрёб подстилку и увидел сонм букашек, мокриц, многоножек разных видов, которые по-броуновски шуршали каждая по своим делам. От этого зрелища по коже моей также дружно забегали «мурашки». Это навсегда отбило охоту у городского парнишки «подремать на сене».

     А больше мне об Анжерке и вспомнить нечего.

     Был ещё, правда, один момент, когда я, уже старшеклассник, воспользовался случаем подшутить над бабушкой. Мы с мамой приехали как-то утром из Тайги, но бабу Аню дома не застали. Деда к тому времени уже не было – умер. Соседка по дому, тётя Граша, маленькая добродушная старушка-хохлушка, сказала, что бабушка торгует на рынке. Мы отправились на рынок поглядеть на эту картинку, – я и не знал, что такое возможно. Баба Аня стояла среди других таких же старушек в беленьких косынках за длинным столом-прилавком. Перед ней лежал нехитрый товар – связанные ею носки и коврики. Мама осталась в сторонке, а я подошёл прицениться. Бабушка меня, как обычно, не узнала. Внуков было много. Видела она их редко. И позже, каждый раз, когда я приезжал к ней один, без матери, она теряла главный ориентир, и, чувствуя определённую родственную со мной связь, пыталась угадать моё имя и понять, кому из её детей я прихожусь сыном.

   - Вовка?.. Лёшка? Витька? .. - перечисляла она в нерешительности, застенчиво улыбаясь.

   - Женька. Наськин. - подсказывал я ей, теряя терпение.

   - Иконсамуправда! – восклицала она. Позже я расшифровал это волшебное бабушкино слово. Оно означало: икону сниму – правда! То есть, сниму икону в подтверждение этого.

   И в этот раз, она постепенно в покупателе, одетом по-городскому, какие-то начала находить знакомые, родственные черты. Заулыбалась. Подошла мама. Мы сложили товар в сумку и, выслушивая бабушкины провинциальные новости, неторопливо пошли вдоль шоссе.

  Потом, через некоторое время тётя Маруся перевезла её в Тайгу, поближе к себе. А в середине 90-х, когда у меня появился УАЗик, полученный вместо зарплаты отцом на заводе, мы с мамой забрали её с несколькими узлами пожиток к себе в Новосибирск.