Спящая красавица национализма

Модульное устройство человека, тесно связанное с индус­триальным обществом, имеет два аспекта, два ряда сопровож­дающих его социальных обстоятельств. Во-первых, оно делает возможным гражданское общество, то есть систему уравнове­шивающих государство плюралистических политических ассоци­аций и экономических институтов, которые, однако, не закрепо­щают человека.

Во-вторых, оно обязательно (выделено автором) повышает значение этнической идентичности, поскольку человек уже не привязан к раз навсегда заданной социальной нише, а вместо этого приобщен к некоторому пространству культуры.

Первое — чистая возможность, которая открывается не сра­зу, но в принципе в длительной перспективе способна повысить

Продолжение. Начало — в №№ 2, 4, 5 за 1996 год.

3 Знание — сила, № 6

Спящая Красавица национализма спит чутким сном и пробудить ее можно самым деликатным поцелуем. Спящая Красавица гражданского общества может быть гораздо более желанна, но нужны невероятные усилия, чтобы ее пробудить. Принц Михаил решил разбудить Спящую Красавицу и был поражен, насколько непохожей на принцессу оказалась она в момент пробужде­ ния. Он не решился довериться такому сомнительному партнеру. Принц Борис не замедлил воспользоваться этим шансом, заодно конкурентоспособность данного общества. Второе — императив, непременно дающий о себе знать уже на первых шагах развития. Таково реальное соотношение либерального и националистичес­кого путей развития, нравится нам это или нет.

ДРУГ ИЛИ ВРАГ?

Одни и те же (по крайней мере, очень близкие) силы вызвали к жизни, с одной стороны, индивидуализм или принцип модуль­ности, а с другой — национализм. (Те же самые силы ответ­ственны и за потрясающий эгалитаризм современного общест­ва, возникший вопреки длительному и, казалось, необратимому стремлению сложных обществ к повышению социальной диффе­ренциации и построению жесткой формализованной иерархии.)

Принцип модульности составляет непременное условие воз­никновения гражданского общества, и, если верить самой извест­ной и влиятельной социологической теории, сам в свою очередь является плодом протестантизма. Старый религиозный строй был в каком-то смысле гораздо более удобным, так как он позволял купить или заслужить себе дорогу к спасению. Однако именно непреклонность новой религии сделала человека мо­дульным индивидуалистом. По логике, доктрина предопределе­ния может и, наверное, должна вести (как это блестяще показал в «Мемуарах раскаявшегося грешника» Джеймс Хогг) к вседозво­ленности и аморализму. Если все решено заранее, если человек заведомо знает, что спасется, почему бы тогда вволю не погре­шить? Как бы то ни было, большинство протестантов шли по другому пути. Выбирая самодисциплину, сознательное самоог­раничение, они способствовали превращению общества насилия в продуктивное общество...

Если гражданское общество и национализм имеют один и тот же источник, являются ли они — в силу такого родства

 

— политическими союзниками или врагами?

Вначале они как будто были союзниками. Ранний национа­лизм был скромен и застенчив. Его можно обнаружить, скажем, у Гердера, который защищает поэзию народной культуры перед лицом высокомерного и самоуверенного империализма фран­цузского двора, или британского коммерциализма, или бес­страстного универсализма Просветителей. Призывы вернуться к тихой прелести деревенской жизни имели на этом этапе оборо­нительный, оправдательный характер. Лишь значительно позд­нее философская антропология национализма стала более аг­рессивной, чтобы не сказать кровожадной.

Но, главное, у либерализма и национализма был вначале один общий враг — абсолютистское государство, стремившееся лишь к поддержанию иерархии, безразличное к народной куль­туре своих подданных и, безусловно, не желавшее позволять им слишком много свободы или допускать их в какой бы то ни было форме к власти. Оно имело склонность к централизации и к установлению бюрократического порядка, но не желало или не решалось что-либо менять в системе сословных привилегий. Таким образом, движение за права индивида, дающие граждан­ские свободы модульному человеку, и движение за равноправие различных культур могли идти (и шли) рука об руку. Они воспри­нимались как родственные явления и стояли в одном ряду усилий, направленных на самореализацию человека.

В 1848 году либерализм и национализм еще могли быть союзниками, даже братьями-близнецами. Бюрократический цен­трализм угрожал местным культурам, но он также не был другом индивидуальных свобод. Больше того, старый поместный Landes-patriotismus мог быть союзником нового этнического национа­лизма, который в конечном счете должен был прийти ему на смену. Например, в Богемии местный богемский патриотизм, не имевший этнической основы, объединял усилия с движением за равноправие чешской культуры.

Но настало время, когда их пути разошлись. Индивидуализм, составляющий основу принципа модульности, оказался в конеч­ном счете враждебен культу общины. Под давлением политичес­ких и социальных обстоятельств позиция индивидуализма была доведена до своего логического завершения. Лучшие образцы либеральной мысли XX века родились в Вене, где по иронии истории сложился союз между индивидуалистически ориентиро­ванными интеллектуалами, новой самостоятельной буржуазией и дряхлым, размягченным абсолютистским режимом, который в свое время был крепко связан с контрреформацией, а к этому моменту стал прибежищем универсалистов, страшившихся но­вых закрытых и узких националистических движений. Под кры­шей этого архаического государства индивидуалисты искали защиты от нарождающихся этнических, коллективистских цен­тробежных сил. Средневековая династия, вставшая в свое время под знамена контрреформации, восприняла этот новый поворот фактически сразу и с поразительной предусмотрительностью; в частности, уже в период наполеоновских унижений Германии, заставивших многих немцев обратиться к идеям национализма, Габсбурги, чувствуя, какую опасность он таит для их многонаци­онального государства, твердо держались в стороне от этих новых веяний.

Национализм этнического толка пошел по другому пути. Прежде всего он отмежевался от местного патриотизма, то есть от попыток сохранить старые локальные территориальные ин­ституты, не имевшие конкретной этнической основы. Далее, несмотря на то, что его социальные корни были связаны с появлением массового анонимного общества, которое требовало

 

стандартизованной общей культуры, национализм выработал легенду (которую абсолютно искренне излагали все его герои и пропагандисты), что он защищает и отстаивает народную дере­венскую культуру. И, в общем, у него не было другого выхода: отстаивая новую высокую культуру перед лицом старой, он вынужден был заимствовать темы из местного фольклора. Их он стандартизировал и кодифицировал, однако делал вид, что защищает деревню от старой столицы. В действительности же он создавал новый богатый город и совершенно новую столич­ную культуру. Таким образом, национализм ополчился на либерализм даже в большей степени, чем либерализм на национа­лизм.                       

В Центральной и Восточной Европе национализм занял такую позицию в значительной степени из-за того, что новые высокие культуры формировались на основе крестьянских культур. Здесь не было ни этнических государств, ни местных высоких культур, готовых служить новым национальным, то есть культурно одно­родным политическим единицам. Иначе говоря, для грядущего бракосочетания государства и культуры не было ни жениха, ни невесты. Обоих партнеров предстояло еще создать. Но национа­листы проявляли враждебность не только к иным культурам. Столь же непримиримо (пожалуй, даже с еще большей злобой) они относились к безродному космополитизму, вероятно, пото­му, что видели в нем союзника политического централизма и опасались, что он станет поддерживать старые многонацио­нальные империи в борьбе против неоэтнического ирредентизма*. К тем, кого они считали носителями космополитизма, они испытывали особое отвращение. (И были правы: в конечном счёте либералы, которые исповедовали принцип открытого рын­ка товаров, здравомыслящих людей и идей, оказались послед­ними защитниками централизма и сохранили ему верность даже тогда, когда прямые сторонники старого абсолютистского режи­ма сами уже сложили оружие.) Впрочем, ненависть к космополи­там всегда была столь глубока в этом движении, что ее вряд ли можно вывести из одного только политического оппортунизма.

Итак, на поздних стадиях стремление к гражданскому общест­ву и националистические устремления пришли друг с другом в противоречие. Неопределенность их взаимоотношений нагляд­нее всего проявилась в империи Габсбургов, однако со време­нем совершенно та же коллизия произошла в царско-большевистской империи, особенно в ходе ее окончательного крушения. Чем закончится эта драма, мы пока еще точно не знаем.

ЧАСОВЫЕ ПОЯСА ЕВРОПЫ

В различных регионах Европы националистический аспект принципа модульной организации человека проявлялся по-раз­ному. В первом, грубом приближении, которое затем потребует уточнений, Европу можно разделить на четыре часовых пояса —

* Ирредентизм (от итальянского Irredento — неосвобожденный) — политическое движение в Италии (конца XIX — начала XX веков) за присоединение пограничных земель Австро-Венгрии, заселенных итальянцами.

как на картах, выставленных в аэропортах, где показаны разли­чия во времени между различными вертикальными сегментами глобуса.

Самый западный часовой пояс — это атлантическое побе­режье Европы. Характерной особенностью этого региона являет­ся существование, начиная с эпохи средневековья, сильных династических государств, границы которых приблизительно (весь­ма приблизительно) совпадают с границами культурных зон. Если национализм предполагает брачный союз государства и культуры, то в этом регионе пары сложились задолго до того, как было объявлено, что они созданы друг для друга. Поэтому, когда национализм потребовал привести политические границы в соответствие с культурными, здесь оставалось лишь узаконить существующее положение. Сама история подготовила этот об­ширный регион к пришествию национализма, удовлетворив его требования (в значительной мере) заранее. Хотя, конечно, и здесь происходили (и происходят) волнения, например в Биль-бао и в Белфасте.

На политической карте этого региона произошло лишь одно существенное изменение — появилась Республика Ирландия. Но в целом в эпоху национализма карта этой части Европы почти не отличается от карты того периода, когда границы определяли династии, религии и местные сообщества. Имея в своем подчи­нении сравнительно однородные культурные зоны, династиче­ские государства в какой-то степени отождествляли себя с их культурой еще до того, как национализм объявил культуру самым мощным политическим символом. Поэтому, когда ситуа­ция изменилась, здесь не возникло сколько-нибудь заметных этнических движений вроде ирредентизма. Не надо было созда­вать новые культуры, а попытка возродить самобытную культуру в Ирландии провалилась. Существовавшим культурам не пона­добилось искать себе новые политические крыши — у каждой из них такая крыша уже была. Национализму не пришлось лепить и новую письменную культуру из материала локальных культур — скорее, его задача заключалась в том, чтобы привести разнооб­разные крестьянские диалекты к уже существующей норме го­родской речи. До сих пор в этом регионе слово «крестьянский» звучит скорее как ругательство, чем как понятие, обозначающее идеализированных носителей этнической идентичности и нацио­нальной культуры. Крестьян надлежало превратить в представи­телей нации, пользующихся нормативной речью, но строить высокую культуру на материале крестьянской культуры — такой задачи здесь не было. Вордсворт мог сколько угодно любить сельских жителей и восторгаться их языком, предпочитая его формалистике классицизма, но нация Шекспира уже не нужда­лась в формировании новой кодифицированной культуры. Если бы Вордсворт оказался, скажем, чехом, эта история приняла бы совсем другой оборот. Но жители этого региона уже не нужда­лись в пророках и героях, пробуждающих национальное само­сознание. Как утверждает Эрнест Ренан, фактором, скрепляв­шим самосознание нации, стало здесь принудительное коллек­тивное забывание, а не конструирование коллективных воспоми­наний.

В следующем часовом поясе, лежащем к востоку, можно

было наблюдать совсем иную картину. В этом регионе не было готовых династических государств и царила совершенно исклю­чительная политическая раздробленность, так что обширные территории, на которых господствовали две основные высокие культуры, были покрыты мозаикой мелких, но эффективных политических единиц. Масштабное метагосударственное обра­зование — Священная Римская империя,— которое некогда обес­печивало целостность региона, уже давно перестало выполнять свою роль, и к моменту наступления эпохи национализма само имя его было забыто. Таким образом, в этой зоне не было политических единиц, готовых удовлетворить требованиям наци­онализма. Однако здесь существовали две чрезвычайно разви­тые кодифицированные нормативные культуры — итальянская и немецкая. Первая сформировалась, по крайней мере, в эпоху Возрождения, вторая — в период Реформации. То есть были невесты, готовые идти к алтарю,— оставалось только найти для них достойных политических женихов.

Иначе говоря, здесь требовалось государственное строи­тельство, но не создание новых национальных культур. Сущест­вующую высокую культуру надо было снабдить подходящей политической крышей, способной служить ей убежищем. Это потребовало некоторого количества военных и дипломатических усилий — и более почти ничего. К концу XIX века цель эта была успешно достигнута.

Наиболее серьезные проблемы, связанные с применением главного националистического принципа «одна культура — одно государство», возникли в следующем к востоку, третьем часо­вом поясе. Здесь можно было наблюдать чрезвычайно сложную, «лоскутную» ситуацию географического и социального перепле­тения разнообразных культур. При этом политические, культур­ные и религиозные границы совершенно не совпадали и не поддерживали друг друга. Многие крестьянские культуры этого региона вовсе не имели соответствующей им четко обозначен­ной нормативной высокой культуры. У многих не было даже названия. Зачастую здесь отсутствовали образовательные ин­ституты, способные порождать, защищать, воспроизводить и распространять культуру, а без них культура не могла охваты­вать общество в целом и неизбежно оставалась культурой ло­кальных сообществ и меньшинств.

Иначе говоря, здесь стояла невероятно тяжелая задача со­здания как культур, так и оформляющих их государств. В этом регионе работа национализма началась с этнографии — напо­ловину описательной, наполовину нормативной,— соединившей сбор утильсырья с культурной инженерией. Чтобы можно было в конечном итоге создать компактные и достаточно однородные культурно-государственные образования, надо было решить много проблем, а именно — ассимилировать или изгнать, или уничто­жить огромное количество людей. По мере реализации национа­листического принципа в сфере политики все эти методы были использованы, и все они до сих пор остаются в ходу.

Наконец, в Европе существует четвертый часовой пояс, кото­рый более или менее соответствует территории бывшей царской империи. В отличие от других империй, которые исчезли навсег­да, царская империя была вскоре восстановлена, но под совер-

шенно другими правителями и под флагом новой светской идеологии, обладавшей, впрочем, не меньшим мессианским пылом, чем любая религия. Новая вера насаждалась самыми решительными и жестокими методами, ив конце концов породи­ла харизматическое общество нового образца, которое видело свою цель в установлении на земле абсолютно справедливого социального строя и полагало, что рецепт такого строя ему известен.

По воле и под руководством Ленина оригинальная версия этой светской религии претерпела своего рода Реформацию наизнанку. Вначале она не предполагала внутренней стратифи­кации своих адептов. У Маркса нет никаких указаний относитель­но создания привилегированного священства. В конечном счете всем людям — а временно всем обездоленным и угнетенным — был гарантирован равный доступ к истине, которая должна была спасти человечество.

Однако Ленин пришел к заключению, что обычные люди не могут подняться до восприятия истины. (Рабочий класс, если ему не помочь, пойдет по пути реформ, а не по пути революции, и, не поняв свою роль провозвестника нового мира, сосредото­чит усилия на улучшении своего положения в рамках существу­ющего строя.) Поэтому требовалось создать особый религиоз­ный орден, в высшей степени дисциплинированный и способный понять, принять и осуществить великую миссию. Соединив мес­сианские пророчества марксизма о роли мирового пролетариата с характерной российской идеей революционной элиты, Ленин действительно создал такой орден и сам стал Игнацием Лойолой марксизма.

Когда революция удивительным образом победила и еще более удивительным образом выстояла — несмотря на отсутст­вие помощи и поддержки со стороны братских революционных организаций других стран,— этот орден естественным образом унаследовал власть над Россией и приступил к осуществлению целей, которые надлежало ставить обладателям абсолютного и сверхважного знания.

Под таким преданным идее и решительным руководством новая светская Умма справлялась с националистическими дви­жениями даже легче, чем империи, входившие в течение столе­тия (с 1815 по 1918 год) в Священный союз. Новая идеократия и насаждаемые ею институты эффективно контролировали ог­ромную территорию, заставляя ее жителей признавать, что их национальные интересы полностью удовлетворены. Эту ложь удавалось с успехом поддерживать вплоть до 1980 годов, вводя с ее помощью в заблуждение даже вполне проницательных в иных отношениях наблюдателей.

Следует обратить внимание на еще одно важное событие: в 1945 году, в результате победы в войне, социалистическая Умма раздвинула границы четвертого часового пояса в западном на­правлении, включив в сферу своего влияния обширные террито­рии, которые в период между первой и второй мировыми война­ми находились в третьем часовом поясе. С этих пор жители региона, простиравшегося до Адриатики и до Эльбы, стали — в идеологическом и политическом смысле — жить по московскому времени.

По ряду серьезных и до конца еще не осознанных причин первая в мире светская идеократия потерпела в конце концов крах, обнаруживший, в частности, полное отсутствие веры у жителей тех стран, где она насаждалась с таким рвением и упорством. Многие люди сегодня -хотели бы вернуть здесь стабильность, безопасность, утраченный международный пре­стиж, но никто не сожалеет о потере коммунистической веры. В стране, которая родила революцию, состоялось ее позорное всенародное погребение. Крах советской империи позволил го­ворить о возможности создания на ее месте гражданского об­щества, и эта тема интересует нас здесь более всего. В то же время он открыл дорогу для национализма.

Важная особенность региона, который мы обозначили как четвертый часовой пояс Европы (региона, где не было ни госу­дарства-жениха, ни невесты-культуры, необходимых для обра­зования национального государства, и где их поиск был времен­но приостановлен ввиду семидесяти- или сорокалетнего господ­ства большевистской идеократии), заключается в том, что он прошел первые две стадии националистического развития вмес-те с третьимчасовым поясом, а затем этот процесс был искус-ественно, политически заморожен. Принц Михаил Сергеевич Гор-бачев решил разбудить эту Спящую Красавицу, и был неприятно поражен тем, насколько грубой, неизящной, совсем не похожей на принцессу оказалась она в момент пробуждения. Он не решился всецело довериться такому сомнительному партнеру, и это дало его сопернику принцу Борису шанс, которым тот не замедлил воспользоваться, заодно избавившись от менее реши­тельного жениха. Не раздумывая, Ельцин заключил договор с националистами нероссийских республик,— чтобы лишить Гор­бачева опоры в союзном правительстве,— и получил власть в России. Однако до сих пор совершенно неясно, сможет ли он задобрить эту своенравную даму и в то же время уцелеть сам.

ЕЩЕ РАЗ О ЧЕТВЕРТОМ ЧАСОВОМ ПОЯСЕ Авторитарная система исчезла, правда, не полностью, но этого хватило для того, чтобы смогли появиться, во-первых, призывы к созданию гражданского общества, а во-вторых, наци­оналистические умонастроения. Здесь нас прежде всего интере­сует соотношение потенциалов двух этих тенденций. Их взаимо­действие является существенной частью той политической дра­мы, которая происходит сегодня в Восточной Европе. Исход ее пока совершенно неясен. Но уже теперь можно сделать в этой связи несколько наблюдений.

Как экономические, так и политические структуры, необходи­мые для жизни гражданского общества, нелегко создавать с нуля. Политические партии по началу представляют собой неус­тойчивые клубы интеллектуалов, не имеющие серьезной опоры в обществе. Довольно легко стимулировать некоторые виды предпринимательства, особенно в сфере обслуживания, где оно уже существует в полулегальной форме (кроме, может быть, стран с наиболее суровой тоталитарной диктатурой). Чтобы открыть небольшой ресторан, не надо ни много места, ни особого предпринимательского таланта или воображения, для

этого нужен лишь некоторый вкус — гастрономический и дизай­нерский, и некоторое представление о стандартах качества. Но подлинный открытый рынок (противостоящий просто системе хозяйственных связей) требует уже серьезного предпринима­тельского уровня и соответствующих институтов, которые невоз­можно создать указом. То же самое относится и к политическим

институтам.

 

В то же время объединения, создаваемые по этническому принципу, могут, по-видимому, возникать быстро и в короткий срок приобретать прочную и укорененную структуру- Именно на национальной основе легче всего создать крепкую и разветвлен­ную организацию, имеющую отделения на местах, общую симво­лику, эмоциональный фундамент и признанное, авторитетное руководство. Можно лишь мечтать о том, чтобы иные аспекты модульного человека утверждали себя в обществе так же быстро и эффективно, как это страстное желание идентифицировать

свою культурную принадлежность и стремление привести все окружающие социальные обстоятельства к общему знаменателю этой конкретной культуры. К сожалению, все происходит не так. Спящая Красавица национализма спит чутким сном, и пробудить ее можно самым деликатным поцелуем. Спящая Красавица гражданского общества может быть гораздо более желанна (хотя, разумеется, это дело вкуса), но нужны невероятные усилия, чтобы ее пробудить.

. Вновь спросим себя: являются ли союзниками национализм и либерализм? Вначале — да, несомненно: перед лицом власти, соединяющей в себе догматизм и централизм, те, кто стремится к свободомыслию, и те, кто хочет получить независимость, чтобы следовать обычаям и традициям своей культуры, естест­венно объединяются, чтобы вместе противостоять центру. Но

потом?

Учитывая быстроту, с которой можно мобилизовать нацио­нальные движения, и медлительность, с которой- оявляется все остальное, можно, вероятно, использовать этнические образова­ния как опорные пункты в борьбе с реакцией центра. Именно эту стратегию применил Борис Ельцин в своей борьбе с Горбачевым. Многие из нас сомневались тогда в целесообразности поощре-

ния всех без разбору национальных движений, стремления осла бить центр любой ценой. Однако, когда в августе 1991 года обоих — и Ельцина, и Горбачева — пришлось защищать от центристского путча, только умение Ельцина опереться на этот фундамент помогло спасти положение. А в конце того же года он использовал эти силы, чтобы выбить почву из-под ног Горбачева и одержать над ним полную победу. Но мы еще посмотрим, какую цену взыщет за это национализм. •

Продолжение следует.

Перевод с английского Михаила ГНЕДОВСКОГО

 

Фрагмент пятый

КРАХ СВЕТСКОЙ УММЫ

Мир марксизма, каким мы его знали в реальном политическом воплощении с 1917 года и до полного краха в 1989,— пламенная религиозная альтернатива той странной и прохладной (по сути своей) смеси, которую представляет гражданское общество.

Конец этического строя

С точки зрения социологии можно утверждать (и утверждение это будет только констатацией факта), что большевистский режим — об­щественный строй, ориентированный на этические ценности. Напротив, гражданское общество представляет собой «аморальный» строй, и это — одно из его главных достоинств.

В коммунистической системе истина, власть и общество тесно переплетены между собой. Государственная власть воспринимается здесь не как удобный инструмент общественной жизни, но как воплоще­ние бесконечно глубокого проникновения в природу человека, общества и истории, как инстанция, наделенная высшей мудростью и осущест­вляющая некие исторические предначертания. Она выступает от лица самой истины и со знанием дела возделывает почву для ее окончатель­ного пришествия. Цель ее — абсолютная, тотальная добродетель, а вовсе не повышение комфортности общественного существования. По-

Фрагменты книги Э. Геллнера печатаются в сокращении. Продолжение. Начало — в №№ 2, 4, 5, 6 за 1996 год.

³ *                                                                                                                                             

этому и противодействие ей является не просто нарушением общест­венного порядка (таким, как, например, езда навстречу уличному дви­жению), а жесточайшим преступлением против морали, заслуживаю­щим самого сурового наказания.

Но каким образом можно создавать и поддерживать такое воспри­ятие государственной власти? Это не так уж сложно. Прежде всего для этого требуется некая правдоподобная, этически и интеллектуально привлекательная идея. Скажем, мысль, что у истории есть свои законы, что в конце ее человечество избавится от угнетения и эксплуатации, что рано или поздно придется упразднить индивидуальный или корпоратив­ный контроль над природными ресурсами и использование их для удовлетворения частных потребностей, что люди должны объединиться во имя достижения общей цели, что в этом состоит основной принцип организации справедливого общества, тогда как конкуренция и частная собственность суть проявления социальной патологии,— такая мысль не лишена привлекательности и даже правдоподобия. Со времен Кондорсе и Гегеля идея провиденциальности истории служила одним из наиболее популярных суррогатов религии.

Точно так же естественно будет предположить, что достижение столь благородного идеала станет делом нелегким и вызовет враждеб­ное отношение особенно у тех, чьи интересы противоречат идеям прогресса. Существование врагов — не случайный фактор, а неотъемле­мая часть исторической драмы. Бытие Бога предполагает и бытие Сатаны. Если бы в истории не было такого внутреннего конфликта, она потеряла бы и драматизм, и осмысленность. Причем неизбежность  присутствия в этой схеме врагов человечества отнюдь не отменяет факта их абсолютной порочности. Стремясь к осуществлению своих целей, враги не останавливаются ни перед чем, и потому борьба с ними должна быть безжалостной. Враги будут бесстыдно взывать к фальши­вым идеалам, таким, как формальная свобода, корректность процедур, права человека. Но по большому счету есть лишь одна серьезная битва — между сторонниками окончательного освобождения человечества и их противниками. Поэтому нельзя дать врагу ослабить и отвлечь себя заботой о средствах, о каких-то сомнительных формальных, процедур­ных и якобы моральных принципах. Это было бы величайшей изменой, проявлением преступной и непозволительной слабости!

Фактам, как правило, свойственна неопределенность. В обычных обстоятельствах человек черпает свои убеждения из социальной среды. Никому не дано осуществить картезианскую программу непрерывного творения мира из себя безотносительно к социальным предубеждени­ям. Вероятно, можно в одиночку подвергнуть проверке два-три каких- нибудь факта, но никак не массу фактов. Как любят повторять филосо­фы, теории опираются на факты. Но при этом они обычно забывают добавить, что опорой теорий служат также социальное давление и принуждение. Это и не может быть иначе. Где недостает логических аргументов, вступает в действие аргумент силы, а если верить Дюрк-гейму, сама логическая необходимость является скрытой формой соци­ального принуждения. Если бы культура не давала готовых ответов на вопросы, встающие при знакомстве с миром, человек бы попросту растерялся. Поскольку разум оставляет все вопросы открытыми, только

1989 год — свидетель победы поборников коммерческого интереса над сторонниками индустриальной версии религии спасения.

иррациональное принуждение оказывается способно создать надежный, пригодный для жизни мир. Диктатуры навязывают обществу свое миро­воззрение не столько в силу трусливой готовности подданных к подчи­нению, сколько благодаря логической несостоятельности имеющейся рациональной аргументации. Власти занимаются в значительной степе­ни не искажением фактов, а заполнением вакуума, возникающего в результате их собственной слабости.

В нормальных или хотя бы в удовлетворительных обстоятельствах человек полагает, что установленная в обществе иерархия в какой-то степени соответствует истинному порядку вещей,— ведь уважаемые люди чем-то заслужили к себе уважение, а идеи, которые считаются ценными, в самом деле лучше и правильнее многих других идей.

Тоталитарная идеократия решительно доводит это тождество исти­ны, иерархии, общественной добродетели и социальной реальности до логического завершения. Полное соответствие системы убеждений и общественного строя подкрепляется здесь и зависимостью индивида от социального консенсуса, и неопределенностью фактов, и порочным кругом, по которому движутся все объяснения. И это в определенном смысле совершенно нормальное социальное состояние человечества. А вот гражданское общество с его разделением фактов и ценностей, с трезвым, инструментальным взглядом на власть, в которой для него нет ничего священно­го,— такое общество является абсолютно исключительным и само его существо­ вание нуждается в объяснении (выделенно нами.— Ред.). С исторической точки зрения, идеологическая и организационная подотчетность власти представляет собой весьма причудливый и нетипичный феномен. Ан­тропологи силятся объяснить происхождение «богоданной» монаршей власти, но в действительности загадкой является происхождение свет­ской монархии.

Тоталитаризм марксистского толка восстановил в современном обществе (по крайней мере, в обществе образца XIX века) этический строй, и был принят российским населением, которое стремилось одновременно к справедливости и к обновлению. Марксизм был совре­менным и в то же самое время глубоко мессианским, моральным течением. Он удовлетворял запросы как реформаторов, так и сторонни­ков нравственно-мистического пути развития, и потому положил конец извечной борьбе между западниками и славянофилами.

До какой же степени люди принимают картину мира, которую навязывает им общество? Это сложный вопрос. Обычный человек — не философ: он не исследует содержание собственного сознания, пытаясь найти основания своих убеждений. Чаще всего он готов принять на веру убеждения, которые разделяют другие члены сообщества: он делает вид, что исходит из этих убеждений, не акцентируя их, но и не выказывая особых сомнений, и ждет того же от окружающих. При этом он не циник и не держит фигу в кармане — просто у него хватает других забот. Это удобная позиция, и она устраивает большинство людей. Поразительная легкость, с которой при изменении баланса власти целые народы меняют свои убеждения (как это было, например, у англичан в шестнадцатом веке, или у чехов в двадцатом), говорит о том, что убеждения эти не так уж и глубоки. А легкость, с которой даже самые нелепые режимы и идеологии удерживают свою власть, свиде-

тельствует о доверчивости людей, по крайней мере — об их недостаточной критичности. В те времена, когда жизнь протекала в общинных,      ритуализованных формах, такой проблемы не было: религия выражалась не в мысли, а в танце. Только мировые религии, которые приобрели доктринальную форму, отделили веру от деятельности. Абсолютизация символа веры научила людей относиться к идеям всерьез — хотя бы до некоторой степени. Чтобы возникли сомнения, должна была сущест­вовать вера. Серьезный скептицизм приходит вслед за догматизмом и является его прямым порождением. Если бы священнослужители не были столь настойчивы, нас, вероятно, никогда бы не посетили сомне­ния.

Насколько глубока была вера людей, живших в эпоху, когда автори­тет религии был непререкаем, когда нельзя было открыто усомниться в доктрине? На этот вопрос ответить тоже непросто. Ведь если они в самом деле верили в существование «геенны огненной», как могли они тогда предаваться преходящим запретным радостям, рискуя навлечь на себя такое наказание? Мы знаем, что они грешили, и что не все грешники были неверующими, и что многие из них не испытывали при этом ни внутренних терзаний, ни страха. Как могли они так рисковать? Если бы я был убежден в существовании вечного адского пламени, я бы, честно говоря, сумел удержаться от плотских грехов: они, безусловно, не стоят этого.

Появление гражданского общества, по существу, позволило разом­кнуть круг, связывающий воедино социальную жизнь, веру и власть. Лояльный член либерального гражданского общества в известном смыс­ле убежден в его условной легитимности, признает необходимость его защищать и соблюдать установленные в нем законы — даже если он пытается их изменить. Но он не обожествляет структуры власти и не испытывает священного -трепета перед теми, кто стоит выше по соци­альной лестнице. Если кто-то поднялся выше, значит, ему повезло или у него есть заслуги, но это не означает, что он сам по себе лучше или обладает каким-то особым правом. Лояльность более не предполагает наивной доверчивости. Критерии истины, социальной эффективности, общественной иерархии и распределения привилегий — все эти крите­рии никак не связаны между собой, и гражданин живет с ясным сознанием того, что они существуют отдельно друг от друга, что социальный строй не является чем-то сакральным, а сакральное, в свою очередь, не зависит от социального. Исследование истины отграничено от поддержания общественного порядка, а социальные действия носят инструментальный характер и всегда заключают в себе широкие воз­можности выбора.

В противоположность этому этический строй прост и удобен. Он удобен хотя бы тем, что всегда можно быть уверенным: другие люди верят в него, и если ты сам захочешь уверовать, ты не будешь одинок. На Западе есть люди, которые, будучи сами атеистами или агностика­ми, испытывают эмоциональный дискомфорт от того откровенного без­верия, которое распространилось среди духовенства некоторых запад­ных церквей. Такие люди, сами неверующие, находят определенное утешение в том, что другие искренне придерживаются религиозных убеждений, что по-прежнему сохраняется сообщество верующих, к которому при желании можно присоединиться, и что человеку будет куда пойти, когда уже не станет сил выносить все тяготы решительного безверия. И делается тревожно, если вдруг отк