Идеологический плюрализм и либеральное двоемыслие или конец одной просветительской иллюзии

Итак, простейшая формула гражданского общества — это, с одной стороны, политическая централизация, обеспеченная ме­ханизмами отчетности и сменяемости, а с другой — экономиче­ский плюрализм. При этом функция поддержания порядка не делегирована социальным единицам более мелкого масштаба, но сосредоточена в единой инстанции или в единой системе скоординированных между собой агентств. Однако экономиче­ский плюрализм накладывает на политический централизм опре­деленные ограничения, не дает ему выходить за четко очерчен­ные рамки и заставляет придерживаться заранее предписанной роли. Что же в этом случае происходит в третьей из основных сфер человеческой деятельности — в идеологии? (Здесь и далее выделе­но нами.— Ред.) Будет ли она централизованной, как сфера политики, или плюралистической, как сфера экономики?

Продолжение. Начало — в №№ 2, 4 за этот год.

Можно ли вырастить свободное и счастливое общество на фундаменте истины? Да здравствует двоемыслие?

Гражданское общество нуждается не только в модульной мебели, но и в модульном человеке. Национализм — цена модульности.

 

 

Быть может, лучший способ подойти к ответу на этот во­прос — обратиться к анализу одного великого заблуждения, одной иллюзии, уходящей корнями в эпоху Просвещения. Про­светители порицали общество, которое, как им казалось, долж­но вскоре исчезнуть с лица земли,— общество, основанное на тирании и предрассудке. Они были уверены, что диктатура королей и священства неизбежна уступит место диктатуре разу­ма и природы. Уж если на лжи удалось построить и утвердить угнетение и эксплуатацию, разве не удастся на фундаменте сияющей истины вырастить новое свободное и счастливое об­щество? Надежда эта казалась осуществимой, и философы решительно принялись воплощать ее в жизнь.

Реальность оказалась много сложнее. Попытки применить на практике принципы разума привели сначала к террору, а затем к наполеоновской диктатуре. В чем же была ошибка? Лучшие умы XIX столетия бились над этим вопросом, и самый блестя­щий и авторитетный вывод гласил: увы, мы позабыли учесть законы истории и общества..

Этот урок был с самого начала твердо усвоен в марксизме, где удалось разработать на том же социальном материале приемлемую теорию социальной эволюции и сформулировать условия, необходимые для появления рационального, свободно­го социального строя.

И эта в социологическом смысле гораздо более развитая версия Просвещения тоже была опробована на практике, причем (по крайней мере, вначале) с бесконечной убежденностью в ее правоте, с уверенностью в успехе, со священным трепетом и предвкушением чуда. Результатом оказалась новая, несравнен­но худшая тирания, а в конечном счете — разруха и нищета, которые превзошли все, что когда-либо смогли породить про­светительские идеи в своей оригинальной, наивной версии.

Семьдесят лет спустя эксперимент провалился с позором, какого еще не знала история. Тирании и предрассудки прошлого имели своих сторонников и апологетов, но когда рухнул комму­нистический строй, никто даже не пошевелил пальцем для его спасения или защиты. Бывшие адепты коммунистической док­трины тут же бросились с головой в экономический оппортунизм или в шовинизм. Может быть, в какой-то момент они пожалели об утраченной стабильности, но не о вере, которую отбросили, не задумываясь и бесповоротно. Никогда еще люди не расста­вались со своими убеждениями с такой легкостью и в таких масштабах. -

В действительности дело обстоит так, что хотя традиционная тирания и была основана на убеждениях сколь сильных, столь же и ошибочных, свободный общественный строй в конце концов возникает на фундаменте не твердых истинных убеждений, а сомнений, компромисса и двоемыслия.

На это есть ряд причин. Прежде всего, не существует зако-

 

нов социального развития, по крайней мере, никому еще не удалось их обнаружить. Кроме того, истина высокого порядка, открываемая в науке, с одной стороны, является изменчивой, а с другой — с трудом находит прямое социальное применение. Связи ее с нашим обитаемым миром, миром повседневной жизни — с Lebenswelt — шатки и эфемерны. Пора уже дать имя этому подлунному миру, ибо он более не исчерпывает мира в целом, и его нельзя считать универсумом в последней инстан­ции. Это лишь временный, промежуточный компромисс. Как совершенно справедливо заметил Льюис Уолперт, все, что при­надлежит к области «здравого смысла», то есть строится на допущениях повседневной жизни, почти наверняка является лож­ным.

 Мир, в котором люди мыслят всерьез и к которому относится всякая серьезная мысль,— это теперь уже не тот мир, где проходит наша повседневная жизнь. Серьезное познание неста­бильно, неоднозначно, а зачастую просто недостижимо, и пото­му не может быть использовано в качестве фундамента стабильного и надежного социального строя или жизненной среды. Механизмы познания и технико-экономического развития, лежащие в осно­вании современного общества, требуют плюрализма в области исследования и мышления не в меньшей мере, чем в области производства. И здесь невозможна никакая единая точка зре­ния, никакое социальное соглашение. Попытка внедрить в обществе единое мировоззрение имела в марксистских государст­вах абсолютно катастрофические последствия и привела в конце концов к их распаду.   

Но старые социальные императивы еще продолжают дей­ствовать: люди по-прежнему вынуждены жить в одном мире и им нужны какие-то общие представления о том, каков этот мир, а также нужны, хотя бы в небольшом количестве, социальные ритуалы. Как быть с этим? Ответ заключается в том, что общие понятия о мире, подкрепляемые общими ритуалами, все еще существуют, но уже не пользуются былым авторитетом. Участие в ритуалах необязательно, а с концепциями разрешается экспе­риментировать. Единый, общий мир уже не воспринимается с прежней серьезностью. В значительной степени он стал услов­ным: пока дело касается повседневных вещей, наше мировоззрение служит нам довольно надежно, но когда речь заходит о серьезных материях, вопрос чаще всего остается открытым. Эта еще одна существенная черта гражданского общества. Сакрализация по­вседневной жизни имеет здесь слегка иронический оттенок.

Джордж Оруэлл изобрел в свое время термин «двоемы­слие» — своеобразную пародию на понятие «диалектика»,— что­бы обозначить с его помощью тот особый, принятый у жителей новой квазирелигиозной тирании, способ соединения, с одной стороны, глубокой и искренней убежденности в догме, а с другой — знания (существующего на каком-то другом уровне),

 

 

что все, во что они верят и что с таким пылом отстаивают,— полная чушь. В этом, по мысли Оруэлла, проявляется типичная и неизбежная черта, характеризующая состояние ума новой идеократии.  _

Но в действительности двоемыслие характерно также и для нового либерализма. Его источники — разочарование в убежде­ниях, крах Уммы', компромисс между верующими и оппортуни­стами, рутинизация веры. Если прав был Токвиль, то новая американская демократия оказалась успешной благодаря твер­дой вере протестантов-индивидуалистов. И все же окончатель­ная институционализация гражданского общества произошла в результате рутинизации этой веры и ее мирного сосуществова­ния с более общим принципом, который гласит, что истина не является ничьей монополией. Ни социальное сотрудничество, ни верность, ни солидарность в принципе не предполагают общно­сти религиозных убеждений. Напротив, для этого бывает полез­но отсутствие одинаковых взглядов, исповедуемых единодушно и всерьез. Порой это требует общности сомнений, когда направ­ленность внутрь себя сосуществует с признанием законности, даже обязательности высших сомнений. Внутренний авторитет сильнее внешнего, но он ставит во главу угла индивидуальное вопрошающее познание, а следовательно, скептицизм. И если в роли высшей судебной инстанции выступает картезианское со­знание, то оно свободно придти к заключению, что представлен­ных свидетельств недостаточно для вынесения сурового, жест­кого решения.