Тема 1 3 . Філософське осмислення економіки

 

Тема 1 4. Філософія політики

 

 

Гелнер Эрнест

Условия свободы: гражданское общество и его исторические соперники

// Знание-сила, 1996, № 2,4-7.

 

Мы всегда что-нибудь строим. Раньше строили коммунизм, нынче — гражданское общество, и поскольку очертания коммунизма, как выяснилось, мы знали весьма приблизительно, то неплохо было бы не делать из этого национальную традицию, а понять, что же мы строим сегодня.

Что скрывается за словами «гражданское общество»? Не американское или французское, в котором можно пожить, так и не поняв, что в этом обществе от исторических традиций, что от протестантской закваски... А вот что такое «гражданское общество» вообще, как некая идея или конструкция, которая может (или не может) быть перенесена на любую почву? На наше счастье, один из самых известных в западной политологии ученых Эрнест Геллнер совсем недавно написал книгу «Условия свободы: гражданские общество и его исторические соперники». Книга переведена Михаилом Гнедовским, и мы имеем возможность познакомить читателя с фрагментами этой замечательной работы.

Эрнест Геллнер родился в 1925 году в Париже, в семье выходцев из Праги, и всю жизнь хранил глубоко личный интерес к Центральной и Восточной Европе. С 1984 года Геллнер возглавлял кафедру социальной антропологии в Кембридже, а умер в своей любимой

Праге 5 ноября 1995 года. Умер внезапно, в одночасье, как умирают праведники и счастливцы. В декабре друзья намеревались отметить в Праге его семидесятилетие. Геллнер говорил им: «Ну, это — без меня». Так и случилось. Юбилей ученого мы отметили без него, но с нами остались его книги.

Геллнер — автор более двадцати книгу среди которых «Государство и общество в советской научной мысли» (1984), «Мусульманское общество» (1981), «Советская и западная антропология» (1980), «Нации и национализм» (1983, переведена на русский язык). Даже простой перечень трудов Геллнера свидетельствует о его сугубом интересе к России.

Геллнер часто бывал в СССР, с сочувственным интересом наблюдал крах марксизма и наши первые мучительные шаги на пути к демократии. Будучи экспертом Московской школы политических исследований, постоянно приезжал в Москву. Новая книга Геллнера открывает серию «Библиотеки Московской школы политических исследований» (она и посвящена создателям школы — Елене и Юрию Сенокосовым), девиз которой — «Sapere aude» — «Мысли сам!»

Книга готовится к печати в издателвстве «Ad marginem».

рагмент первый

ВОЗРОЖДЕНИЕ ЛОЗУНГА

В последние десятилетия мы стали свидетелями рождения (или возрождения) идеала — гражданского общества. Прежде понятие гражданского общества занимало разве что историков философии, интересующихся, например, Локком или Гегелем. Оно не вызывало широкого резонанса, не будило живого отклика. Наоборот, казалось, что понятие это покрыто пылью. И вдруг его извлекли почти что из небытия, очистили и превратили в сияющую, надраенную до блеска эмблему.

В таком внезапном превращении нет никакой особенной тайны. Просто состояние общества, Определяемое этим понятием, приобрело сегодня необык­новенную ценность, наполнилось актуальным политическим содержанием. До сих пор во многих (и весьма обширных) частях нашего мира не существует того, что обозначается этим термином. Это вопиющее отсутствие стало со временем вполне ощутимым, и его начали воспринимать как болезненную, щемящую пустоту. Наиболее остро это проявилось в тех обществах, где все стороны жизни были строго централизованы, где существовала единая политическая, экономи-

 

Фрагменты книги Э. Геллнера печатаются в сокращении.

 

 

ческая и идеологическая иерархия, не допускавшая никакого соперничества, и где единственная точка зрения служила мерилом истины и правоты небольшой группы людей. В итоге эти общества пребывали в разобщенном, атомизированном состоянии, а все, кто выражал несогласие с общепринятой точкой зрения, расценивались как еретики или (если воспользоваться терминологией современ­ной идеократии) как «враги народа».

Общества этого типа возникли под влиянием и в результате осуществления идей марксизма, суть которого можно выразить формулой: гражданское об­щество — это обман. Многообразие институтов, которые противостоят государ­ству, уравновешивают его и в то же время находятся под контролем и покрови­тельством государства, является, с марксистских позиций, не более чем фаса­дом, скрывающим отношения злостного угнетения и насилия. Более того, этот фасад способствует усилению угнетения, ибо составляющие его институты изображаются как доброкачественные, нейтральные или Богом данные, а на самом деле являются органами принуждения. Марксизм берется разоблачить обе стороны, участвующие в этом обмане,- и государство, защищающее граж­данское общество, и само гражданское общество, которое составляет противо­вес государству. То и другое чересчур громоздко, избыточно, лицемерно и

заслуживает самого решительного осуждения.

Все это нагромождение, с точки зрения марксизма, совершенно излишне, ибо как только удастся покончить с эксплуатацией, возникнет такой социальный строй, при котором необходимость в принуждении исчезнет сама собой. Госу­дарство вызвано к жизни патологическим внутренним делением общества и, следовательно, преодолев это деление, можно сделать государство ненужным. А коль скоро отпадет в нем нужда, то и институты, призванные уравновешивать эту главную упорядочивающую инстанцию, окажутся бессмысленными, неумест­ными.

С этой точки зрения вся совокупность идей, соотносимых с понятием гражданского общества, приобретает оттенок необязательности и фальши. Ведь мы знаем, что возможен гармоничный социальный строй, свободный от угнете­ния и эксплуатации. У нас есть формула, позволяющая его построить. Появление этого строя стоит на повестке дня истории и будет обеспечено как внутренней логикой развития событий, так и несгибаемой волей квазирелигиозного ордена, целиком посвятившего себя его созданию.

В действительности опыт обществ, которые попытались практически осу­ществить эту точку зрения, со всей очевидностью показал полную ее несостоя­тельность. Правда, на первой волне либерализации, прокатившейся в коммуни­стических странах после смерти Сталина и в период хрущевской «оттепели», вера в возможность построения гармоничного общества была все еще очень сильна и речь шла только о том, чтобы восстановить чистоту этой веры, освободив ее от «искажений». Считалось, что первоначальная идея верна: просто ее осуществление пошло по неправильному пути. Но по-прежнему сохранялось убеждение, что коммунизм практически осуществим, эффективен и (если только удастся избежать «искажений») нравственно безукоризнен.

К моменту наступления — при Горбачеве — второго периода либерализации от этих двух иллюзий не осталось и следа. Причиной, которая спровоцировала и сделала неизбежной вторую волну либерализации, стало безусловное и ни у кого уже не вызывавшее сомнений отставание в технической области. Что же касается нравственного превосходства социализма, то, как это ни странно, убогая, хотя и относительно мягкая брежневская эпоха подорвала веру в идеалы гораздо сильнее, чем пронизавший все общество тотальный, непредсказуемый и в высшей степени разрушительный сталинский террор, который по крайней мере можно было воспринимать как леденящее душу драматическое предвестие рождения нового общества, пришествия нового человека. Почему-то казалось естественным, что наступление новой эры должно быть освящено таким количес­твом пролитой крови. Но убожество и разруха не предвещали ничего, кроме, может быть, еще большего упадка. Можно жить посреди всеобщей разрухи, особенно если ответственный за нее режим относительно терпим к тем, кто не возражает и не восстает против него открыто, хотя вряд ли можно усматривать в такой жизни проблески наступающей зари человечества.

В такой ситуации понадобился новый идеал или, по крайней мере, новый лозунг, который можно было бы противопоставить всем прежним. Этот лозунг — довольно естественно - и был найден в идее гражданского общества, то есть институционального и идеологического плюрализма, препятствующего установ­лению монополии власти и истины и уравновешивающего центральные институ­ты, которые, будучи необходимы, вместе с тем заключают в себе опасность создания такой монополии. Все известные попытки практического применения марксизма приводили к установлению режима, основанного на объединении культов Цезаря, Папы и Мамоны, то есть на практически полном слиянии политической, идеологической и экономической иерархий. Государственные, церкоино-партийные и хозяйственные чиновники являлись частью одной номен­клатуры. Все сколько-нибудь важные решения были монополизированы единой и единственной иерархией, имевшей вполне четкую вершину. Автономия отдель-

ных ее частей, консультации, избирательные процедуры и прочее - все это был чистый театр, и все об этом прекрасно знали. Такая тенденция была особенно ярко выражена в российском обществе, которое еще до появления в нем марксизма было в значительной мере цезарепапистским. Развитие марксизма на почве, подготовленной византийским богословием и традициями, привело к поистине чудовищным результатам. Современные административные и коммуни­кационные технологии одновременно упростили задачи экономической центра­лизации и сделали ее последствия гораздо более катастрофическими, чем в прежние времена, когда российские деревни были весной и осенью отделены от всего мира заслоном из непролазной грязи, с помощью которой сама природа делала то, чего не могла сделать людская воля,- ограничивала возможности -самодержавия; Современные технологии, поставленные на службу цезарепапиз-ма, не блистали экономической эффективностью, однако они придали прежнему авторитаризму совершенно новое качество, превратившее его в тоталитаризм.

К началу 1980 года (если не раньше) последствия такой системы были очевидны уже для всех. В экономическом плане она просто никуда не годилась, и потому Советский Союз безнадежно проиграл гонку как в потребительской, так и в военной области. Наличие крестьянства и рабочего класса, безусловно предпочитающих (как показал русский экономист Чаянов) производительности стабильность, само по себе ставило страну в невыгодное положение. Однако благодаря слиянию всех иерархий то же качество приобрела и бюрократия, которая вместо того чтобы заботиться об эффективности, стала, ничем не рискуя, играть в политические игры. Чиновники разных уровней были, несом­ненно, более сосредоточены на своей позиции в тех или иных структурах, чем на повышении технической эффективности, которая не приносила им выигрышных очков и даже, напротив, была чревата штрафными санкциями. Они гораздо быстрее овладевали навыком фабрикации плановых показателей, чем искусст­вом реального повышения продуктивности производства. Чрезмерная продуктив­ность вызывает сбои в производстве и потому человек, который ее добивается, рискует получить репутацию саботажника.

В то же время система вела к разобщению, атомизации общества, где каждый (буквально каждый!) филателистический клуб действовал под полити­ческим надзором. Поэтому система ни в малейшей степени не способствовала созданию нового общественного человека,— с появлением которого связывали свои надежды марксисты,— свободного от эгоизма, жадности, потребительского фетишизма и духа-соперничества. Наоборот, она порождала аморальных, цинич­ных индивидуалистов (не имевших при этом выбора), изощренных в лицемерии и соблюдении политического декорума, но не способных к эффективной и конструктивной деятельности. В такой ситуации понятие гражданского общест­ва, которое марксизм объявлял обманом и ложью, неожиданно приобрело черты ностальгической и желанной цели. Пыльный термин, извлеченный из закромов политической теории, из старых, невнятных, давно и справедливо забытых диспутов, вдруг возродился, зазвучал, наполнился новым смыслом, способным вызывать энтузиазм и стимулировать действие.

Что же скрывается за этим термином?

Наиболее простое, непосредственное, интуитивно очевидное и вместе с тем вполне осмысленное определение заключается в том, что гражданское общество — это совокупность различных неправительственных институтов, достаточно силь­ных, чтобы служить противовесом государству и, не мешая ему, выполнять роль миротворца и арбитра между основными группами интересов, сдерживать его стремление к доминированию и атомизации остального общества.

Это определение передает идею, заключенную в данном термине, и в то же время объясняет его нынешнюю привлекательность. Тем не менее оно страдает существенным недостатком. Его можно считать безукоризненным в тех пределах,

которые оно очерчивает, но сами эти пределы являются довольно спорными. Коротко говоря, это определение заставляет нас включать в понятие гражданско­го общества многие формы социального порядка, которые вообще-то нас не устраивают.

На протяжении своей истории человечество не всегда страдало от деспотиз­ма. Да, деспотизм встречается в истории часто — чаще, может быть, чем его отсутствие,— но все же не везде и не во все времена. Существует довольно много примеров обществ, свободных от угнетения этого рода.

Установление деспотизма — дело в общем довольно сложное. До недавнего времени у государств нередко просто не было средств, позволяющих подавлять общества, которые они контролируют, устанавливая над ними безраздельное господство. Они были заинтересованы в получении по возможности максималь­ной доли прибавочного продукта и в повиновении граждан, но зачастую лучший путь для достижения этих целей состоял в том, чтобы предоставить местным сообществам самоуправление, обязав их — под угрозой наказания — поставлять продукцию или рабочую силу. В благоприятных обстоятельствах, скажем, в условиях кочевого образа жизни или жизни в горной местности общины могли пользоваться даже полной независимостью, успешно сопротивляясь попыткам обложить их той или иной данью. Однако в земледельческом мире власть обычно была сосредоточена в каком-то одном центре, который (говоря современным языком) осуществлял политику угнетения.

Логика взаимного устранения претендующих на власть субъектов,— до тех пор, пока из них не останется только один,— успешно действует во многих достаточно распространенных ситуациях, например, в долинах рек. Если побеж­денным некуда бежать (скажем, потому что их выживание зависит от клочка земли, который не захватишь с собой), их можно разоружить и заставить повиноваться. Так происходит концентрация власти и набирает силу эксплуата­ция. Однако это возможно не во всяких условиях. Поэтому, хотя в традиционном аграрном мире преобладающей формой государственности является монархия, здесь нередко можно встретить и хорошо организованные, самоуправляемые и полностью или частично независимые локальные общины.

Для поддержания внутренней слаженности, дисциплины и солидарности в такого рода сообществах существует обычно строгий и развитый ритуал, с помощью которого закрепляются социальные роли и обязательства. Эти роли определяются, как правило, в терминах кровного родства и часто в самом деле распределяются по этому принципу. Таким образом, политические, экономиче­ские, ритуальные и любые иные обязанности задаются все вместе, нанизывают­ся на идиому родства как на один общий стержень.

Благодаря этому все они чрезвычайно усиливаются, ибо невозможно прене­бречь каким-нибудь одним обязательством, не поставив под угрозу всю систему родственных отношений. Ценой такого ужесточения обязательств является, разумеется, ритуализация всех сторон жизни сообщества, затрудняющая возни­кновение в нем нововведений, будь то технических или каких-то иных. Нагляд­ность и значимость социальных взаимоотношений подкрепляется множеством незначительных ритуальных напоминаний (подобно тому, как дисциплина в армии поддерживается с помощью требования неукоснительно исполнять мелкие правила), а следовательно, и провинностей, проистекающих из их нарушения, - которые становятся тяжелым ярмом для каждого индивида и заставляют его испытывать постоянный трепет перед социальным порядком в целом'.

Каждый шаг в таком обществе сопряжен с опасностью совершить какую-нибудь ошибку, и каждый его член в чем-нибудь да виноват перед обществом. Ощущая свою уязвимость,— во искупление неизбежных будущих прегрешений,— он стремится завоевать доверие тех, кто стоит с ним рядом или выше него в иерархии. Отведенная ему роль стабильна, неизменна и зафиксирована в ритуальной аранжировке. Она пускает глубокие корни в душе человека и в то же

время находит выражение во множестве внешних проявлений, пронизывающих все стороны жизни сообщества. Роль обеспечивает каждому члену сообщества надежную идентичность, но не оставляет ему никакого выбора. Он твердо знает, кто он таков и чего от него ожидают другие, и практически не имеет возможности идентифицировать себя как-то иначе.  

Таким образом, житель традиционного общества может выйти из-под тира­нии короля, но попадет при этом под тиранию своих родных и близких, под диктат ритуала. Основанная на отношениях кровного родства, оркестрованная с помощью ритуала, требовательная, суровая, охватывающая все стороны жизни система «античного города» (в том смысле, который вкладывает в этот термин Фюстель де Куланж) действительно позволяет, хотя бы на время, избежать тиранической централизации, но — только ценой создания жестко нормирован­ного культурного пространства, которое современному человеку показалось бы невыносимо тесным и душным. Грубо говоря, в соответствии с общим социоло­гическим законом аграрного общества, человек находится под властью либо короля, либо своей родни, хотя нередко он оказывается под той и другой властью одновременно. Как правило, короли управляют обществом через пос­редство местных сообществ и институтов. В этом случае институты на местах поддерживают тирана, сидящего в центре, а он в свою очередь оказывает им покровительство.

Итак, чтобы эффективно определить гражданское общество, мы должны прежде всего отграничить его от явления, которое может казаться привлекатель­ным или отталкивающим (скорее всего тем и другим), но, безусловно, имеет принципиально иную природу,— от сегментарного сообщества, избегающего тирании центра путем превращения индивида в неотъемлемую составную часть жестко нормированной социальной единицы. Это явление вызывает у романти­ков ностальгию, у современных индивидуалистов — отвращение. Для нас в данном случае важно другое: какие бы оно ни будило чувства, оно весьма и весьма существенно отличается от гражданского общества, хотя и удовлетворяет приведенному выше и на первый взгляд правдоподобному определению. Дей­ствительно, и плюрализм, и сопротивление давлению центра здесь налицо, однако такое сообщество предоставляет своим членам совсем не тот род свободы, который мы ожидаем и требуем от гражданского общества.

Пожалуй, наиболее убедительно и последовательно провел это разграниче­ние Фюстель де Куланж в своей книге «Античный город». Его цель состояла в том, чтобы вывести из заблуждения своих соотечественников, которые одно время были преисполнены решимости развивать свободу во французском обществе, опираясь на прецеденты, якобы существовавшие в древности. Но это, утвержда­ет Фюстель, чистой воды недоразумение. «Представление, которое мы состави­ли себе о Греции и Риме, часто смущает умы нашего поколения. Не зная как следует, какими были институты античного города, мы мечтаем о том, чтобы возродить их у себя. Существует иллюзия, будто древние наслаждались свобо­дами,— иллюзия, из-за которой в наши дни свобода поставлена под угрозу.» Таким образом, пытаясь излечить своих сограждан от иллюзий, Фюстель стре­мился оградить общество от опасности, скрытой в неправильном понимании свободы.

Сегментированное сообщество представляет собой важную форму социальной организации, но оно принципиально отличается и от централизованной тирании, и от гражданского общества.

Может быть, опасность смешения понятий современной и античной свободы в наши дни не так уж и велика, ибо в риторике недавних обращений к концепции гражданского общества найдется не много (или вообще не найдется) призывов, которые звучали в Древней Греции или Древнем Риме. Бастующие докеры Гданьска или шахтеры Донецка не цитируют в своих воззваниях ни Перикла, ни Плутарха. Тем не менее, чтобы преодолеть неоправданную широту и многознач-ность приведенного определения, необходимо ясно понять, что означает сегод­ня идеал гражданского общества, и чем оно отличается от любого другого плюралистического общества, институты которого уравновешивают государство. Пока мы используем интуитивное представление о. гражданском обществе, которое уже-включено в современный контекст и, следовательно, предполагает неявное исключение античного плюрализма, мы не гарантированы от опасности ошибочного смешения понятий, ибо формальное определение все же предусмат­ривает тот и другой случай. Причем такое смешение является не только теоретически ошибочным, но может иметь и практические последствия. И даже если эти последствия будут отличаться от тех, что были вызваны ошибками современников и предшественников Фюстеля, все равно значение их может оказаться огромно.

Фюстель весьма недвусмысленно отвечает на вопрос, насколько свобода жителя античного города соответствует современным представлениям о свобо­де. «Город объединяла религиозная идея, и он был устроен по принципу Церкви. В этом была его сила, отсюда происходила его власть и его абсолютное владычество над жителями. В обществе, основанном на принципах подобного рода, нет места свободе личности. Во всех случаях и без каких бы то ни было исключений гражданин подчинялся городу... Частная жизнь просто не могла существовать ввиду всевластия государства... Оно же осуществляло свою тира­нию и по большому счету, и в мелочах...» Как стремится показать Фюстель, такого рода децентрализованное, но обладавшее жесткой социальной структу­рой общество не может, несмотря на его политический плюрализм, удовлетво­рить существующую в современном мире тягу к гражданскому обществу. В конце концов на смену ему пришел новый строй, который, благодаря христианской идее разделения религии и государства, сделал мыслимой свободу личности. - В действительности мы имеем дело с обществами по крайней мере трех типов. Существуют сегментированные сообщества, пронизанные ритуалами и отношениями родства, избавленные, быть может, от централизованной тирании, и все-таки не свободные в нынешнем смысле этого слова. С другой стороны, существует централизация, стирающая" в порошок все институты и сообщества второго уровня, ритуализованные или нет. Наконец, существует третья возмож­ность,— которую мы стремимся определить и с которой связываем свои надеж­ды,— исключающая и удушливый коммунализм, и централизованный авторита­ризм. Именно такой тип социальной организации правомерно называть граждан­ским обществом, и он интересует нас прежде всего.

Феномен гражданского общества существует в странах Североатлантического региона. Они живут по его законам по крайней мере с 1945 года, не отдавая — или почти не отдавая — себе в этом отчета. Просто смешно, насколько очевидным считается это условие во многих современных социальных теориях, где с самого начала постулировано существование свободного индивида, который не связан социальными или религиозными ограничениями, сам выбирает себе цели и, по договоренности с согражданами, устанавливает тот или иной социальный строй. Тем самым наличие гражданского общества рассматривается как непременное условие всякого человеческого существования! В основе такого допущения лежит вполне определенное видение и понимание человека, которое, в свою очередь, является наивным обобщением черт «жителя» гражданского общества. Однако, этого счастливчика никак нельзя приравнять к человеку-как- таковому, ибо он существенно и во многих чертах отличается от обитателейобществ, относящихся к другим типам.  

Лишь в последние двадцать лет, после того как страны Восточной Европы открыли для себя этот идеал, жители либеральных государств, расположенных по обе стороны Северной Атлантики, поняли, чем они в действительности обладают и что должны хранить как зеницу ока. Им напомнили об этом

восточноевропейцы, которые нашли термин, чтобы обозначить то, чего в дей­ствительности у них нет.

Две вещи всегда позволяли поддерживать порядок в человеческих обществах: принуж­ дение и предрассудок. В этом можно целиком согласиться с деятелями эпохи Просвещения. Однако из своего наблюдения они делали глубоко ошибочный вывод, полагая, что на место такой системы можно легко поставить другую, основанную на общественном согласии и на истине. Есть весьма серьезные основания считать принуждение необходимым элементом устройства общества. В любой социальной системе всегда существуют альтернативы как самой ее организации, так и распределения в ней ролей. Для значительной части населе­ния именно альтернативы являются предпочтительными, и вряд ли стоит считать всех этих людей идиотами. Поэтому логично предположить, что они будут стремиться реализовать эти благоприятные (для них) альтернативы,— если только им не помешает страх. К сожалению, это убедительный аргумент. Лишь в гражданском обществе существуют условия, которые заставляют людей при­нимать социальный порядок добровольно, без страха. Условия эти весьма специфичны. Они возникают не часто и не легко. Только в обстановке постоян­ного роста благосостояния, когда социальная жизнь превращается в игру на выигрыш, большинство может быть действительно, безо всякого устрашения, заинтересовано в сохранении статус-кво.

Столь же очевидны и причины, по которым общество может быть основано не на истине, но только на лжи. Истина не зависит от социального строя и не находится ни у кого на службе. Если оставить ее без контроля, она в конечном счете подорвет авторитет любой власти. Только идеи, специально подобранные и сконструированные, а затем канонизированные и замороженные с помощью ритуала, могут составить надежный фундамент конкретного общественного устройства. Свободное мышление всегда будет подрывать его основы. А кроме того, как нам не устают напоминать философы, теории не зависят от фактов. Иначе говоря, разум сам по себе не может создавать и не создает тот консенсус, который необходим для поддержания социального строя. Факты,, даже если они абсолютно однозначны (что, впрочем, встречается редко), не обеспечивают общего видения ситуации, не говоря уж об общих целях.

Стабильный социальный строй предполагает наличие в обществе единой культуры. Социальные факты сами по себе не создают этой общей системы идей, суждений и ценностей, которая необходима для жизнеспособного общест­ва. Факты, с одной стороны, упрямы, а с другой —-неадекватны.

Любая культура - это, в сущности, систематическое предубеждение. Об­ществу нужны надежно укрепленные парадигмы. Поэтому убеждения, никак не защищенные от света разума, надо превратить в предубеждения. Нет общества без культуры, и нет культуры без предубеждений, заведомо защищенных от попыток ревизии. Таким образом, только предрассудок делает возможной соци­альную жизнь и обеспечивает социальный порядок. Как могло возникнуть общес­тво, в котором предрассудки являются мягкими и гибкими, и тем не менее существует порядок? Как удалось сотворить это чудо? •

Как случилось, что централизованное государство не подавило

общество, не сделало его беспомощным и вялым?

Гражданское общество дарует свободу даже пугливым и робким.

Опасения Адама Фергюсона

"Очерк истории гражданского общества" Адама Фергюсона является одним из первых в истории произведений, положивших начало употреблению термина "гражданское общество". Однако книга Фергюсона имеет далеко не только историческое значение. Сам метод, которым он пользуется, рассматривая эту проблему (судя по всему, занимавшую его до чрезвычайности), позволяет лучше понять наши сегодняшние затруднения, связанные с этим понятием, несмотря даже на то (или, наоборот, в силу того), что у Фергюсона речь идет о ситуации более чем двухсотлетней дав­ности, весьма похожей на нашу.

Как и его современники, шотландские и европейские просвети­тели, Фергюсон был свидетелем перерождения аристократичес­кого общества в коммерческое, которому (хотя он этого и не знал) предстояло стать еще и индустриальным.

Чем в действительности примечателен Фергюсон, так это сво­им неравнодушием, тем искренним пытливым интересом, который он проявляет к зарождающемуся на его глазах гражданскому об­ществу. Он полностью отдает себе отчет, что общество, возникаю­щее в этот период в Европе, коренным образом отличается от более ранних обществ, включая те, что существовали в период классической античности.

Как и Дюркгейм, Фергюсон сосредоточил внимание на общест­венном разделении труда. "Отделив искусство портного от искус­ства сапожника, мы стали получать и более хорошую обувь, и более хорошую одежду". Как будто совершенно бесспорно, и вскоре мистер Смит обеспечит известность этой идее. Но Фергюсон на этом на задерживается и сразу, буквально в следующей фразе, переходит к сути проблемы, к обстоятельствам, которые придают разделению труда острое социальное звучание: "Но разделение искусства гражданина и государственного мужа, политика и во­ина — это попытка расчленить человеческий характер и нанести вред тем самым искусствам, которые мы хотели этим улучшить. Таким разделением мы в действительности лишаем свободных людей того, что необходимо для их безопасности, или приготовля­ем защиту от вторжения извне, которая грозит узурпацией и уста­новлением в нашей стране военного правительства". Он считает, что социально-политические последствия разделения труда явля­ются даже более значительными, чем экономические.

Эта мысль преследует его и дальше: "Поэтому улучшения, которыми так гордится наш блестящий век, не лишены опасности. Они столь же широко отворяют двери для одних бедствий, сколь плотно прикрывают их для других. Воздвигая стены и крепостные валы, они морально разлагают тех, кто призван их защищать... они снижают боевой дух целых народов... они подготавливают для человечества насильственное правление".

Вот что более всего вызывает тревогу у Фергюсона. Граждан­ское общество прекрасно само по себе, но, отделяя правителей

Первую статью читайте в № 2 за этот год.

и военных от граждан, разве не создает оно предпосылок для захвата власти первыми и разрушения того строя, который учинил такое деление? Вот в чем он видит реальную опасность.

Таким образом, он озабочен не внешней угрозой, а внутрен­ними последствиями того факта, что граждане "блестящего об­щества— более склонны к производству, нежели к военным подви­гам, и передоверяют осуществление законного принуждения и на­силия не просто специалистам, а специалистам особого института, монополизирующего эту функцию, — государства. И здесь, озабо­ченно настаивает Фергюсон, скрывается несомненная опасность.

'Фергюсон совершенно точно констатирует, что гражданское общество не имело прецедентов в истории и что никто не смог предсказать его появление. Оно возникло как будто в нарушение нормального, естественного порядка вещей. Но Фергюсона неот­ступно гложет опасение: а вдруг в один прекрасный день всему этому настанет конец?

Фергюсон определенно озабочен возможностью возврата прежних приоритетов и напоминает о том, что когда преторианские когорты сменяют Римскую республику, в ней уже нет места ни Брутам, ни Фабиям. Если насилие возвратится, то скорее в прето­рианской, чем в своей первоначальной гражданской форме. Этого он опасается превыше всего.

В основе рассуждений Фергюсона лежит представление о взаи­модействии кодекса чести и коммерческого интереса. Он считает, что общества, основанные на военных доблестях, уступают место коммерческим обществам. Эти изменения кажутся ему позитив­ными, но он никак не может понять, насколько они глубоки и необ­ратимы. Попросту говоря, он опасается, что доблестные воины возьмут реванш, причем самым примитивным образом, то есть дело закончится не самоуправлением гордых и свободных людей, а преторианской диктатурой.

Угроза, которая мерещилась Фергюсону, в конце концов так и не осуществилась, по крайней мере в той форме, в какой он ее себе представлял. В этом смысле он не смог угадать, куда движет­ся современный мир. Но если мы спросим себя, что же все-таки показалось ему проблематичным в ситуации того времени, это поможет нам лучше понять природу и внутренние проблемы граж­данского общества.

У каждого общества есть две основные потребности. Это, во-первых, защита от внешних врагов и, во-вторых, поддержание (или развитие) производства. В любом конкретном случае эти потреб­ности находятся между собой в определенном соотношении, но в общем и целом можно утверждать (и это будет почти определени­ем), что первая доминирует в "грубых" обществах, а вторая — в "развитых". Есть два пути удовлетворения первой потребности: установление централизованной власти (тирании) или прямое учас­тие граждан в защите отечества. Последнее, естественно, требует от граждан изрядного мужества, а также решимости и умения про­тивостоять угнетению. Как однажды заметил Монтескье, республи­ки находят опору в человеческих добродетелях, а тирании — в по­роках. Систему ценностей, рождающую такую установку, можно суммировать в одном понятии — "честь".

В то же время ценности, которые ориентируют на производ­ство, торговлю и комфорт, могут быть сфокусированы в понятии "интерес". Фергюсон отмечает, что у новоевропейских народов происходит заметный сдвиг ценностей от "чести" к "интересу". Сама по себе эта тенденция ему импонирует, ибо мир становится и богаче, и свободнее. Но... Фергюсона волнует вопрос: не приве­дет ли рынок к новому рабству? Задолго до того, как Хайек сформулировал точку зрения, что уничтожение рынка — это прямая "дорога к рабству", Фергюсон высказывал противоположное опа­сение. Он полагал, что к рабству ведет сам рынок, а отнюдь не его уничтожение.        

Фергюсон ошибался. То, чего он так боялся, не случилось. Военные не захватили власть в развитых торгово-промышленных странах. Даже когда между первой и второй; мировыми войнами в Германии и Японии сложились почти неестественные военно-промышленные коалиции, в конце концов их удалось уничтожить. Милитаристские режимы характерны скорее не для успешных в коммерческом отношении стран, а для народов, потерпевших неудачу на коммерческом поприще. Так что не разделение труда, а, наоборот, низкий уровень разделения труда служит дорогой к рабству. Теперь мы знаем это наверняка.

Совершенно непонятно, почему судьба свободных торговых людей стран северо-западной Европы сложилась иначе, чем судьба их многочисленных исторических предшественников.

На это было несколько причин, которые не сумел разглядеть Фергюсон.

1. Устойчивый экспоненциальный рост производства. То, что произошло в Европе в XVIII веке, было не просто одной из револю­ций, случавшихся ранее, когда производственная и коммерческая деятельность временно одерживали верх над угнетением и насили­ем как базовыми социальными темами и ценностями.

На этот раз параллельно развернулись еще два процесса — промышленная революция, которая привела к появлению совер­шенно нового метода производства, и научная революция, обеспе­чившая бесконечный приток нововведений и, соответственно, неис­черпаемый экспоненциальный рост производительных сил. Это оз­нач