Понятие «образ логики» и его методологическая роль

 

Понятие «образ логики» вводится мною по аналогии с понятием «образ науки» и представляется достаточно эффективным для рассмо­трения места и роли логики в истории философии и культуры.

В отечественной философской литературе понятие «образ науки» подробно анализируется А. П. Огурцовым [ Огурцов 1972], применяет­ся им же для реконструкции представлений о науке, возникающих на различных этапах развития отечественной культуры (см.: [ Мамчур, Овчинников, Огурцов 1997]). П. С. Юлина использует понятие «образ нау­ки» в качестве методологического принципа применительно к проблеме соотношения науки и метафизики (см.: [ Юлина 1981; Юлина 1982]).

Близким к различению образа науки и самой науки оказывается и проводимое В. Н. Садовским различение между моделями научного знания и их философскими интерпретациями [ Садовский 1983].

Будучи достаточно очевидным по своему содержанию, понятие образа науки оказывается эффективным при обсуждении проблем иде­ала научности, связи науки и философии, практических функций науки и т.д. «Образы науки — это весьма сложные культурно-идеологиче­ские образования, структуру которых трудно охватить одним строгим определением... составляющие образ компоненты можно обрисовать только схематично. Среди них можно отметить следующие: представле­ния о нормах и целях научного исследования и ценностные мотивы, входящие в "контекст открытия"; фундаментальные метафизические предположения о Вселенной и месте человека в ней, в рамках которых строятся научные гипотезы;... альтернативные представления о науке, выдвигаемые в нелидирующих дисциплинах в противовес утвердивше­муся стереотипу науки; мифологические образования, ad hoc гипотезы и др.» [ Юлина 1982, с. 110-111].

Введение понятия «образ логики» представляется оправданным по ряду причин. Во-первых, логика всегда была и остается особой нау­кой, определить свое отношение к которой так или иначе считали своим долгом другие науки и философия. Здесь мы можем встретить самые разные позиции — от объявления логики пропедевтикой ко всем нау­кам, органоном науки, «ключом к метафизике» [ Рассел 1959] до выступ­лений против господства логики в метафизике [ Хайдеггер 1993; Хайдеггер 1997] и даже полного отрицания ее значения. Соответственно столь разные оценки роли логики основывались на определенных предста­влениях философов и ученых-нелогиков о предмете и методах логики.

Во-вторых, достаточно часто можно столкнуться с расхождением, а зачастую даже полным несовпадением взглядов в опенке роли ло­гики у логиков с представителями других специальностей, особенно с гуманитариями (см., например: [ Perelman 1979]). При этом неред­ко ответственность за непонимание роли логики несут сами логики, не утруждающие себя рефлексией по поводу собственного предмета, границ приложимости своих методов, возможностей учета и использо­вания результатов, полученных в других областях знания, своих функ­ций в обществе. «Логика страдает из-за самоизоляции логиков. Многие важные вопросы логики и их взаимосвязи с естественным языком оста­ются вне поля зрения логиков главным образом потому, что последние общаются преимущественно друг с другом» [ МакКоли 1983. с. 198].

В-третьих, можно смело говорить о разрыве в оценках роли логики между представителями научного сообщества и остальной частью об­щества. Здесь возможны самые разные варианты. Мы уже приводили слова Лейбница: «толпа либо вообще не замечает предмета (уточ­ним — не знает о его существовании. — И. Г.),либо оставляет его без внимания» [ Лейбниц 1984, т. 3, с. 74], либо относится к нему крайне отрицательно. Возможен, конечно, и позитивный вариант. То или иное отношение к логике в обществе, естественно, будет неоднородным (различаться по группам) и будет определяться самыми разными фак­торами, такими, как социальные, культурные, религиозные различия, ценностные установки, принятая в обществе система образования и т. д. (все перечисленные факторы взаимосвязаны). Например, особеннос­ти систем образования самым непосредственным образом повлияли на принципиально различное отношение к логике и, соответственно, уровень практической рациональности, логической культуры в россий­ском и западно-европейском обществах (см. на эту тему: [ Грифцова, Сорина 1996]). В России случалось и такое, что философию и логи­ку объявляли «страшным чудовищем, спокойно подрывающим у нас алтари и трон» (из доноса М.Л.Магницкого 1823 года на учебник «Начальные основания логики» (1821 год) И. И.Давыдова в Министер­ство духовных дел и народного просвещения — пит. по: [ Шпет 1989, с. 227])[4] Даже в среде юристов, где логика традиционно считается «сво­ей» дисциплиной, можно обнаружить самые разные оценки ее роли. Вот что, например, можно прочитать в сборнике «Судебное красноречие русских юристов прошлого»: «Возражение представляется очень ответ­ственной частью в судебной речи. В нем наиболее сказывается умение оратора рассуждать и пользоваться приемами логики, ибо в возражении надо разрушать те выводы, к которым противник пришел... Во всем этом острота логики наиболее применима, чтобы разрушить здание до­казательства противника и на очищенном пространстве воздвигнуть свое собственное» (курсив мой. — И. Г.)[ Судебное красноречие 1992, с. 195-196]. И одновременно у другого автора: «Материальное уголов­ное право, исходя из известного числа основных положений и питаясь не от жизни, а от формальной логики, создало систему измерения ви­новности человека, совершенно расходящуюся не только с требованиями жизненной правды, но часто даже со здравым смыслом» (выделено авто­ром, курсив мой. — И. Г.)[ Судебное красноречие 1992, с. 104].

Определенное влияние на отношение к логике в обществе оказыва­ют и искусство, литература, средства массовой информации. В качестве иллюстрации я позволю себе привести один эпизод из хорошо извест­ного и любимого в нашей стране фильма Э. Рязанова «Ирония судьбы, или С легким паром!». В начале фильма есть эпизод в московском аэ­ропорту, где герои фильма, все москвичи, не очень трезвые, пытаются вспомнить, кто из них должен лететь в Ленинград. Им это не удается, и тогда они прибегают к логическому рассуждению, которое выглядит примерно так:

— Мог ли в Ленинград лететь Лукашин?

— Да, конечно. Ведь он говорил, что у него завтра должна быть свадьба. Значит, он летит в Ленинград на свадьбу.

Но тут кто-то вспоминает, что со своей невестой Лукашин (он врач) познакомился у себя в поликлинике, т. е. в Москве. Видимо, подразумевается, что если жених и невеста — москвичи, то зачем же на свадьбу лететь в Ленинград. Но тут другой «исследователь», используя тот же аргумент о знакомстве Лукашина с невестой в поликлинике, делает совершенно противоположный вывод.

— Ну конечно, она приехала в Москву из Ленинграда, заболела и пошла в поликлинику. Следовательно, Лукашин летит в Ленинград на свадьбу (так как его невеста из Ленинграда).

Все приходят в восторг, объявляя такой вывод «железной логи­кой» и успокоившись, что «логическим путем» нашли того, кто летит в Ленинград.

Таким образом, упоминание о логике, погруженное в комический эпизод, невольно приобретает оттенок несерьезности, насмешливости, довольно типичный для отношения нашего общества к логике.

Другой, более серьезный пример. По телевидению показывают беседу с заместителем министра просвещения (в то время, когда суще­ствовало Министерство просвещения), звонят телезрители. Один из них спрашивает, насколько оправдано (предпосылка вопроса, скорее всего, судя по тону, что это совершенно не нужно) введение в младших классах в школе, где учится его ребенок, логики и риторики. В ответ находит полную поддержку в липе человека, который должен понимать, что со­ставляет основу образования: «Главное — научить детей хорошо считать и писать. А логика и риторика в 1-2 классах, честно говоря, рановато, сложно очень». Следовательно, могут сделать вывод тысячи людей, смотрящих передачу, многие из которых даже не слышали о таких предметах, логика и риторика — это то, что не учит главному, без чего можно спокойно обойтись детям. Вот уже и создан определенный образ.

Даже названных причин, думаю, вполне достаточно для введения и использования понятия «образ логики». Предложенный подход пред­полагает выделение (по самым разным основаниям) и анализ различных образов логики, рассмотрение их влияния как на реальное бытие ло­гики в культуре, жизни общества, так и на формирование образов логики прошлого. Данный подход предполагает также осознание того факта, что наряду со сменой различных образов логики возможно и их сосуществование в один и тот же исторический период.

Наконец, представляется важным понимать, что точно так же, как тот или иной образ науки нередко отождествляют с самой наукой, определенный образ логики может отождествляться с самой логикой. Так, например, произошло в эпоху Возрождения, а частично затем и в Новое время в Западной Европе: активное и плодотворное исполь­зование, в первую очередь, силлогистики Аристотеля в бесконечных религиозных диспутах средневековья привело к резко отрицательной оценке логики как таковой, тезису Петра Рамуса «Все, что сказано Аристотелем, ложно». Схема появления такого отношения к логике может быть представлена примерно следующим образом: схоластика очень тесно связана с силлогистикой, критика схоластики практически должна означать критику силлогистики, но так как силлогистика, т. е. лишь определенный образ логики отождествлялась с самой логикой, токритика схоластики вылилась в критику логики.

 

Логическая форма

 

Понятие логической формы является для логики центральным, благодаря которому она, собственно говоря, и получила название «формальная логика». В то же время проведение чисто «формального» подхода к анализу мыслительных процедур имеет крайне ограничен­ный характер, содержание постоянно «дает о себе знать», или, говоря словами Р. Барта, происходит «вечная игра в прятки между смыслом и формой» [ Барт 1989, с. 83]. Степень «практичности» логики можно рассматривать как степень ее «неформальности», «содержательности». Однако все эти характеристики требуют своего уточнения.

Хотя название «формальная логика» закрепилось за логикой бла­годаря И.Канту, в определенном значении можно говорить о том, что, логика является формальной со времени своего появления, т. е. начи­ная с Аристотеля. У Аристотеля нет специального понятия «логическая форма», но есть метафизическое понятие «форма», которое, как из­вестно, рассматривается им в единстве с понятием «материя»: и то, и другое является одной из четырех «причин», «принципов» бытия. Форма и материя у Аристотеля — «имманентные структурные (выде­лено мною. — И. Г.)элементы вещи, которые "неотделимы" от нее и не обладают самостоятельной реальностью в качестве данного нечто; таковой обладает только результат их синтеза — "целостность"» [ Ле­бедев 1989, с. 711]. Если согласиться с представленной А. В.Лебедевым интерпретацией аристотелевского учения о форме и материи как но­сящего «эвристический характер: расчленить и высветить в размытом хаосе ''слитых" впечатлений объективную ("по природе") структуру» (выделено мною. — И.Г.) вещи, делающую ее познаваемой [ там же ], то в таком контексте вполне традиционная трактовка логической фор­мы как структуры мысли не кажется мне чужеродной. В то же время более детальный анализ этого основного понятия логики демонстрирует его неоднозначность и возможность выделения нескольких планов.

Прежде всего нужно сказать, что в логике можно встретить упот­ребление слова «форма» в двух основных смыслах: как вида мысли и как структуры мысли.

При первом понимании обычно говорят о «формах мышления», «формах мысли», имея в виду, как правило, понятие, суждение и умозаключение, хотя встречаются и другие варианты. Например, Е.К.Войшвилло и М.Г.Дегтярев предпочитают говорить об «особых формах знания», понимая под ними понятия, суждения и теории, ко­торые, «будучи выраженными в языке и при этом достаточно точным образом, наряду с определенной знаковой, то есть языковой формой, имеют также логическую форму» (см.: [ Бойшвимо, Дегтярев 1994, с. 21]). Аналогичный подход развивают В. А. Бочаров и В. И. Маркин, при этом умозаключение рассматривается ими не как форма, а как прием мышления, интеллектуальная процедура, познавательная операция [ Бо­чаров, Маркин 1994, с. 13].

Употребление термина «форма» в первом смысле предполагает определенную трактовку логики как науки о формах и законах пра­вильного мышления (или другие близкие варианты). Однако сущест­вуют концепции логики, отрицающие такое понимание ее предмета и соответственно считающие, что логика не изучает мышление и его формы. Такая позиция наиболее ярко представлена Я. Лукасевичем: «Исследовать, как мы действительно мыслим или как должны мыс­лить, — не предмет логики. Первая задача принадлежит психологии, вторая относится к области практического искусства... Логика имеет дело с мышлением не более, чем математика» [ Лукасевич 1959, с. 48]. Выражение «форма мышления» Лукасевич вообще считал бессмыслен­ным, поскольку, с его точки зрения, нельзя говорить о форме того, что не имеет протяженности. В то же время он считал возможным гово­рить о логической форме, например, силлогизма, понимая под этим структуру, но не силлогизма как вида, формы мысли, а как опреде­ленного языкового выражения. Аналогичной позиции придерживается В. К. Финн, который также считает психологистской трактовку логики как науки о формах мышления: «Логики аристотелевской традиции считали, что объектом логической науки яатаются формы мышления (понятия, суждения, умозаключения). Последовательное развитие этой точки зрения приводило к психологизму, т. е. к пониманию логики как средства изучения мышления и, в конце концов, как раздела психологии» [ Финн 19966, с. 95].

Если говорить о понимании логической формы во втором смысле, т. е. как структуры мысли, то в большинстве современных фундамен­тальных руководств по логике (а именно в такого рода литературе чаще всего вводится это понятие) понятие логической формы определяется, скорее, контекстуально: дается ряд примеров, из которых более менее ясно, о чем пойдет речь. Типичным примером такого подхода можно считать подход, представленный в книге А. Черча «Введение в ма­тематическую логику», начинающейся следующим образом: «Предмет нашего изучения есть логика, пли, говоря более точно, формальная ло­гика. Обычно (формальная) логика занимается анализом предложений или суждений и доказательств; при этом основное внимание обращается на форму в отвлечении от содержания < matter >. Сейчас было бы нелегко точно определить различие между формой и содержанием, но его можно пояснить на примерах» (курсив А.Черча) [ Черч 1960, с. 15]. Далее сле­дует ряд примеров рассуждений, призванных продемонстрировать, что такое правильность «в силу одной своей логической формы». Не дают явного определения логической формы и ранее упоминавшиеся авторы учебника «Логика с элементами эпистемологии и научной методоло­гии» [ Войшвилло, Дегтярев 1994], отмечая, что понятия логической формы и логического содержания — «это понятия высокого теорети­ческого уровня и сложности. Для точного их выяснения необходимо применение специальных формализованных языков» [ там же, с. 20].

Тем не менее, все же представляется возможным говорить, что в современной логике под логической формой мысли фактически понимается структура (строение) того выражения языка, в котором эта мысль выражена, структура, полученная в результате проведения определенного анализа этого выражения. Л.Витгенштейн, специально рассматривающий вопросы логической формы в своем «Логико-философском трактате», пишет: «4.002....Язык переодевает мысли. И притом так, что по внешней форме этой одежды нельзя заключить о форме переодетой мысли, ибо внешняя форма одежды образуется совсем не для того, чтобы обнаруживать форму тела» [ Витгенштейн 1958, с. 44]. Существенным при этом оказывается, что в зависимости от лежащих в основе такого анализа предпосылок (характер которых требует специального рассмотрения), эта структура может выглядеть по-разному. Таким образом, речь идет о выявлении логической формы как бы каждый раз заново: «2.033. Форма есть возможность структу­ры» [ там же, с. 34] — в такой трактовке, на мои взгляд, происходит своеобразное возвращение аристотелевского философского понимания формы как принципа, в данном случае принципа, определяющего, какого типа конкретное выражение перед нами — происходит как бы «оборачивание метода». Мы начинаем с конкретного выражения, структурируем его определенным образом (в зависимости от принятого принципа структурирования) и только тогда определяем точно, с чем же имели дело в начальном пункте исследования.

Какова же процедура, позволяющая выявлять логическую форму? «Если вы удалите из силлогизма все конкретные термины, заменив их буквами, — вы удалите материю силлогизма, и то, что остается, назы­вается его формой. Посмотрим теперь, из каких элементов состоит эта форма. К форме силлогизма, кроме числа и расположения переменных, принадлежат так называемые логические постоянные» [ Лукасевич 1959, с. 50]. При этом под конкретными терминами понимается то, что в ло­гике принято называть дескриптивными терминами, т. е. такие, которые обозначают предметы, свойства, отношения. Если при этом мы оста­емся только в рамках как бы внешнего вида полученного выражения, представляющего логическую форму (вида знаков, их порядка и спо­собов соединения), то мы имеем, в терминах Е. Д. Смирновой, синтак­сическое понятие логической формы (см.: [ Смирнова 1996, с. 62-63]). Это выражение несет информацию только о своем внешнем виде, «показывает» его Однако возможно Дальнейшее уточнение понятия логической формы, если мы будем учитывать тип тех конкретных тер­минов, которые удалялись, а также значение логических постоянных Один из возможных подходов к уточнению понятия логической формы в рамках дедуктивной логики на базе теории семантических категорий предлагает Е Д Смирнова (см [ там же ] ) Конкретная зависимость логической формы от принимаемых методов семантического анализа (в данном случае, семантического анализа предложения) будет показана на примере не-фрегевскои логики в Гяаве III

В порядке гипотезы можно также предположить, что понятие ло­гической формы является зависимым от принимаемых принципов, предпосылок и допущении самого разного порядка (философского, культурно-исторического и т.д.) Если выйти за рамки «чистого» под­хода к логическим формам и процедурам как таковым, рассматрива­ющего их вне контекста применения, вне применяющего их субъек­та, то это потребует, с моей точки зрения, структурирования иного, многоуровневого типа, включения в «логическую форму» параметров, задающих также прагматический контекст (на этом пути необходимо сотрудничество логики с другими, смежными дисциплинами, напри­мер, с теорией дискурсного анализа)

Глава II
Образы логики в истории философии и культуры

 

Эта глава посвящена рассмотрению некоторых исторически сло­жившихся образов логики. При этом цели представить достаточно пол­ную картину исторического развития логики не ставилось, поскольку это не исследование по истории логики. Акцент делается на некоторых принципиальных изменениях в трактовке логики, зависящих, прежде всего, от изменений в философских предпосылках, а также определя­емых характерными чертами культурного облика времени (см.- [ Вриет фон 1992, с. 82]), в частности, позволяющих говорить о соотношении теоретической и практической, формальной и неформальной логики.

В настоящей главе сначала рассматривается логика Аристотеля. Далее анализируется период в развитии логики — с середины XV до середины XIX вв., который в большинстве работ по истории логики считается периодом упадка и застоя. Показывается, что такая оценка логики этого периода вытекает из вполне определенных представлений о логике, ее предмете, методах, задачах, т е. является следствием принятия определенного образа логики, а именно, того образа логики, который сформировался в рамках логицизма (понимаемого в широком смысле) и антипсихологизма. Отождествление этою образа с самой наукой логикой привело к неспособности увидеть развитие логики, состоявшееся в работах последователей Декарта (особенно знаменитой логики Пор-Рояля), Вольфа, Канта и других мыслителей.

Для подтверждения этого тезиса анализируется одна из конкретных позиций, представленная, по крайней мере, в двух известных моногра­фиях по истории логики (см.: [ Kneale W., Kneale M. 1962; Bastable 1975]), согласно которой период с 1450 по 1850 годы в развитии формальной логики, т. е. ни много ни мало период в 400 лет, в целом является периодом упадка[5].

Аргументы, приводимые в обоснование этого утверждения, заслу­живают внимания, поскольку в них отчетливо выражен тот взгляд на логику, который мною рассматривается как односторонний.

Аргументы эти следующие:

• философы этого периода, такие, как Декарт, Бэкон и другие пре­небрежительно относились к формальной логике, выступая за развитие эвристической методологии;

• логика в этот период утратила свою связь с математикой;

• будучи частью средневековой схоластической традиции, логи­ка подвергалась нападкам вместе с нею. Поэтому логика выживала лишь в самой элементарной форме, а именно, в учебных програм­мах университетов, учебниках, представлявших собою лишь изложение и комментарии к более ранним логическим работам;

• в целом, логика этого периода развивалась, если вообще по­зволительно употребить это слово, в виде новой, искаженной версии, для которой характерны «бедность содержания, уход от всех глубоких проблем, пропитанность философскими идеями, психологистичностью в самом плохом смысле этого слова» [ Bastable 1975, р. 170].

Что можно сказать по поводу приведенных аргументов? В основе их лежит определенный образ логики, согласно которому в центре вни­мания логики должно находиться отношение логического следования, гарантирующее истинность заключения при истинности посылок лишь в силу формы этих посылок, т. е. логику должны интересовать только дедуктивные рассуждения, поэтому происходит фактическое отожде­ствление формальной логики с дедуктивной логикой (в логической литературе можно встретить выражение «формальная и индуктивная логика» или же вообще отрицание возможности существования какой бы то ни было логики, кроме дедуктивной). Однако у Аристотеля понятие формы не связывалось лишь с дедуктивными рассуждения­ми (категорическими силлогизмами), он анализирует структуру и так называемого практического силлогизма, а также, как известно, пи­шет «Топику» и «О софистических опровержениях», предмет которых составляют вовсе не дедуктивные рассуждения.

Именно такое сведение формальной логики к дедуктивной логике следования привело к тому, что неадекватность дедуктивных моделей для анализа гуманитарного и даже нематематизированного естествен­нонаучного знания, рассуждений повседневной жизни стала рассма­триваться как свидетельство низкой эффективности, а иногда даже бесполезности формальной логики в целом.

Характерной является также и абсолютизация связи логики с мате­матикой, временное ослабление которой сразу же начинает рассматри­ваться как признак упадка логики, в то время как эта связь является лишь одной из сфер приложения логики, и появление новых таких сфер (в Новое время — это, в первую очередь, эпистемология), наоборот, может быть истолковано как признак развития логики.

Что касается существования логики в этот период, главным обра­зом, в виде учебной литературы, то этот аргумент также не может быть принят в качестве доказательства упадка логики, поскольку, как извест­но, во-первых, многие авторы впервые излагали свои новые взгляды именно в учебниках (классическим примером может служить Логика Пор-Рояля), нередко — только в учебниках, во-вторых, жанр учебника сам по себе нередко способствует уточнению уже имеющихся и появле­нию новых идей при попытке изложить материал в систематической и доступной форме (как будет показано далее в этой главе, в творчестве Канта особую роль сыграли именно его курсы логики, размышления не только над их содержанием, но и над формой подачи учебного материала).

 

1. Аристотель: «транс-дискурсивная позиция».
Начало теоретической и практической, формальной и неформальной логики

 

Писать небольшой параграф, посвященный логике Аристотеля — неблагодарная задача: столь многое сделано в логике им самим и такое огромное число работ посвящено им сделанному. Вместе с тем невоз­можно говорить о логике как теоретической и практической дисципли­не, о соотношении формальной и неформальной логики, не обращаясь к основателю самой логики.

Здесь уместно в качестве методологического принципа восполь­зоваться различениями типов авторов, предложенному М. Фуко в его докладе «Что такое автор?» [ Фуко 19966, с. 30-31], с точки зрения ко­торой Аристотеля следует рассматривать не только как автора работ, объединенных затем под общим названием «Органон», но и как автора дисциплины и традиции, «внутри которых, в свою очередь, могут раз­меститься другие книги и другие авторы». В этом смысле Аристотель находится в «транс-дискурсивной позиции», а наука (в данном случае — логика) и соответствующая дискурсивность располагаются по отношению к Аристотелю как к неким первичным координатам. Такой подход позволяет рассматривать все последующее развитие логики, в лице самых различных авторов, как так или иначе определяющее себя по от­ношению к аристотелевской логике, вплоть до кажущегося отрицания идей основателя, но отрицания, остающегося все равно в заданном им. Аристотелем —- как оказалось, на тысячелетия — пространстве.

Вместе с тем, представляется возможным отнести Аристотеля и к третьему типу авторов, выделяемому Фуко, — так называемым «основателям-учредителям дискурсивности», которые «установили не­кую бесконечную возможность дискурсов... сделали возможным не только какое-то число аналогий, они сделали возможным — причем в равной мере — и некоторое число различий. Они открыли простран­ство для чего-то, отличного от себя и, тем не менее, принадлежащего тому, что они основали» [ там же, с. 32].

В данном разделе книги выявляются лишь некоторые моменты в трактовке аристотелевской логики, которые существенны с точки зрения основной задачи работы. Важно было посмотреть, как эти «раз­личия» — в данном случае в виде неформальной логики — сделались возможными благодаря Аристотелю, насколько это, «отличное от него, тем не менее, принадлежит тому, что он основал». Вместе с тем трудно говорить о каком-то фиксированном содержании понятия «аристоте­левская логика» (что вовсе не отменяет ее функции быть первичными координатами), поскольку сам образ аристотелевской логики постоян­но менялся в последующем «дискурсивном логическом пространстве». «Акт основания некоторой научности всегда может быть введен внутрь той машинерии трансформаций, которые из него проистекают», он составляет часть этих трансформаций [ там же, с. 34]. Именно эти трансформации логики, основанной Аристотелем, и составляют, в ко­нечном счете, основной предмет моего исследования.

Как начать говорить об Аристотеле? На первый взгляд, нет ничего проще: «Формальная логика начинается с Аристотеля» — читаем мы во многих исследованиях по истории логики. Однако можно встре­тить и такую ее оценку: «...перед нами логика отнюдь не формаль­ная...» [ Серрюс 1948, с. 55]. Как мне представляется, трактовка логики Аристотеля как формальной либо неформальной зависит от того, какой аспект в понимании формального при анализе выдвигается на первый план. Можно выделить, по крайней мере, три таких аспекта.

Первый связан с выявлением видов мысли в зависимости от ее структуры, строения (обратное будет, по-видимому, тоже верным).

Второй аспект, хотя и связан с первым, носит особый характер. Здесь мы вступаем в сферу онтологических предпосылок логики, в свою очередь, предполагающую два вопроса: связь логики, выделяемых в ней логических структур с определенными философскими представлениями о реальности и вопрос об онтологических предпосылках и допущениях конкретной логической системы (так называемая формальная онтоло­гия). Применительно к Аристотелю речь должна идти, на мой взгляд, в первую очередь, об онтологических предпосылках первого рода.

Наконец, третий аспект анализа предполагает выявление в логике Аристотеля ее «практической» составляющей, т. е. обсуждение вопросов о том, с какой целью создавалась логика Аристотеля, каковы сферы ее приложения, каким образом связана она с реальной практикой мысли­тельной деятельности реального человека, т. е. тех вопросов, которые являются центральными для трактовки логики как практической дисци­плины и в то же время они же являются центральными и в современных работах по неформальной логике.

В имеющейся обширной литературе, в которой рассматриваются проблемы, условно говоря, философии аристотелевской логики (в дан­ном случае ее необходимо отличить от аристотелевской философии логики — хотя предметом моего интереса будет и то, и другое), пред­ставлены все три выделенных мною аспекта. Я коротко остановлюсь лишь на тех работах и тех позициях, которые делают эти аспекты наиболее зримыми.

Как уже отмечалось, в логике можно встретить употребление слова «форма» в двух основных смыслах: как вида мысли и как структуры мыс­ли. Если употребление понятия «форма» в первом смысле, то есть как «формы мысли» не является в логике общепринятым, то трактовка фор­мы как структуры, кажется, ни у кого из логиков не вызывает сомнений. Все согласны в том, что логика изучает, по крайней мере, структурные аспекты рассуждений, правила перехода от посылок к заключениям на основании строения, структуры (формы) посылок, а не их содер­жания, и это именно то, что придает логике ее формальный характер. Несомненно, что этот аспект мы находим у Аристотеля в полной мере, и в этом смысле столь же несомненно, что его логика является формаль­ной. Не останавливаясь подробно на характеристике логики Аристотеля с этой точки зрения (на эту тему имеется огромная литература, в част­ности, см.: [ Ахманов 1960], [ Бочаров 1984], [ Луканин 1984], [ Попов, Стяжкин 1974] и др.), отмечу лишь следующее. Сосредоточив внима­ние на следовании как таковом, Аристотель искал базовые отношения зависимости, которые бы гарантировали общезначимость заключения и таким образом он произвел саму идею формальной логики, в которой истина не зависит от предмета, содержания. Выделив многие логические структуры, или формы, он аксиоматизировал свои логические откры­тия, хотя и не использовал формализма. В наиболее явном и четком виде идея формальной логики в первом из выделенных мною аспектов просматривается в аристотелевском учении о суждении и, конечно же, в ассерторической силлогистике (см.: [ Аристотель 1978, т. 2]. Именно здесь он применяет буквенные обозначения для переменных, что и по­зволяет выделять структуру выражения, рассматривать силлогистику в качестве «первого формализованного исчисления» [ Бочаров 1984, с. 6].

Хотя у Аристотеля не встречается понятия «форма мысли», тем не менее Шарль Серрюс в своей книге «Опыт исследования значения логики» (см.: [ Серрюс 1948]) пишет, рассматривая логику Аристотеля, что «было бы опасно отделить теорию силлогизма от всего целого, из которого она не может и не должна быть выделяема» [ там же, с. 54]. «Перед нами логика отнюдь не формальная, так как значение ее простирается лишь на определенную область и ею обусловлено: она погружена в онтологию как в присущую ей среду; она питается от нее, но сама не создает ее... Эта метафизическая атмосфера нигде не дает о себе так знать, как в теории суждения...» [ там же, с. 55]; «...сужде­ние представляет отношение субстанции и ее акциденций... Отсюда — эта железная связь мысли, насквозь пропитанная первой философи­ей...» [ там же, с. 56].

Аналогичную позицию можно обнаружить и в ряде российских дореволюционных исследованиях по истории логики. В качестве при­мера сошлюсь на Е. А. Боброва: «Непостижимую ошибку допускают многие, как бы предполагая, что логика возможна как некая особая самобытная наука, мыслимая безо всякой связи с целым организмом философии... и вне связи с онтологией или метафизикой, учением о бытии и субстанции; они предполагают, будто логика, как наука всту­пительная, сама-то ничего уже не предполагает собою и возможна-де без философских предпосылок» [ Бобров 1916, с. 4-5]. И далее: «Логика Аристотеля наитеснеишим образом связана с его метафизикой, пред­полагает ее собой: без предварительного знания метафизики она даже совершенно не может быть в ее основах и сущности понята, как следует» [ там же, с. 5 ]. Отсюда делается существенный методологический вывод: «Кто хочет приберечь для себя — хотя бы и под иным названием — ло­гику Аристотеля, тот должен взять на себя и ту метафизику, на которой выросла как исторический результат логика Аристотеля!» [ там же, с. 6].

Такой подход представляется плодотворным как в теоретическом плане, так и в практическом. Плодотворность его для развития логики как теоретической дисциплины демонстрируется, в частности, на при­мере развития модальной логики, многие понятия и принципы которой выросли из тщательного анализа именно философских взглядов Ари­стотеля на возможность, действительность, необходимость, случайность и т.п.

Кроме того, и, может быть, это самое важное, осознание наличия философских (конечно, не только онтологических) предпосылок ло­гики ведет к осознанию необходимости постоянных «трансформаций» логики. Примеры такого рода трансформаций можно видеть в истории логики (влияние философии Декарта на появление Логики Пор-Роя-ля — лишь один из многих). Возможно, что недооценка именно этой связи философских установок, принципов с логическими концепциями не позволила Г. фон Вригту найти логике место, как это было отмечено в ранее процитированном его утверждении, среди восходящих «на фи­лософском горизонте новых облаков...» [ Вригт фон 1992, с. 89]. Для него «связь логики с позитивизмом в нашем веке явилась скорее истори­ческой случайностью, чем философской необходимостью» [ Вригт фон 1986, с. 47]. На мой же взгляд, именно в его (неопозитивизма) рамках и при его «непосредственном участии» был во многом сформиро­ван тот образ формальной логики, который является и по сей день доминирующим. Соответственно, те серьезные, парадигмальные из­менения, которые происходят в философии, особенно в гносеологии, на рубеже XX и XXI веков, требуют своего осмысления, отражения и в логике, в трактовке ее основных понятий, логических процедур и методов, в изменении сферы приложения и т. д.

Конечно, связь эта не столь жесткая и однозначная, чтобы каждый раз требовать построения новой логики, думать, что, например, «разры­вая во имя критицизма и индивидуализма с метафизикой универсализ­ма, мы теряем и право пользоваться логикой Аристотеля... Не годится нам метафизика идеализма, стало нам родным иное направление... — надо, стало быть, строить и совсем иную логику — логику иной метафизики» [ Бобров 1916, с. 7]. Это — другая крайность, позиция, не учитывающая относительной самостоятельности предмета логики, ее универсальности в многообразии, наличия феномена мыслительных форм и приемов, «который навсегда останется ядром всей ее возможной проблематики», хотя в логике, как и в других науках, «на каждом этапе происходит уточнение того, чем данная наука занимается» [ Микеладзе 1978, с. 6-7]. В какой-то степени Аристотель «ответственен» и за такую позицию, поскольку, как известно, разделив все науки на теорети­ческие, практические и творческие, он не выделил логику в качестве самостоятельной дисциплины, отведя ей роль инструмента — органона, как скажут потом комментаторы.

Надо сказать, что вопрос