Еще о пушкинской лирике конца 20-х - начала 30-х годов

 

Обращение к философскому жанру в поэзии было для Пушкина после 1825 г. характерным. Параллельно стихам-раздумьям, стихам, в которых заключались вечные вопросы и высокие мысли общего значения, Пушкин продолжал в своей лирике создавать «сиюминутные» произведения, значимые, неповторимо-индивидуальные по характеру своих признаний и сюжетов.

Философские и нефилософские стихи Пушкина отличались разнообразием форм и тематики. Пушкина-поэта отличала необыкновенная широта и универсальность интересов.

Одним из прямых результатов московского свидания Пушкина с царем было его стихотворение «Стансы» (1826). По своему жанру это политическое стихотворение — политическое и высокодидактическое. Однако Пушкин не просто возлагает на Николая большие надежды и сравнивает его с Петром I, не просто выражает в стихотворении свою политическую мечту, идеал. Не прямо, но внутренним пафосом он утверждает высокую роль поэта, свое собственное высокое призвание.

В надежде славы и добра/Гляжу вперед я без боязни:/Начало славных дней Петра/ Мрачили мятежи и казни./ Но правдой он привлек сердца,/Но нравы укротил наукой,/ И был от буйного стрельца/ Пред ним отличен Долгорукой./ Самодержавною рукой/ Он смело сеял просвещенье,/ Не презирал страны родной:/ Он знал ее предназначенье./ То академик, то герой,/ То мореплаватель, то плотник,/ Он всеобъемлющей душой/ На троне вечный был работник./ Семейным сходством будь же горд;/ Во всем будь пращуру подобен:/ Как он неутомим и тверд,/ И памятью, как он, незлобен.

Здесь важен тон стихотворения, его внутренняя установка. В стихотворении не верноподданный, а равный — и больше, чем равный,— говорит с царем, в нем поэт дает уроки самодержцу языком, исполненным высокого достоинства. Так, с таким достоинством писал когда-то, обращаясь к власть имущим, Державин. Пушкин не только в языке обращается к державинским традициям, но и более глубоким образом. Возрождая гражданские традиции державинской лирики, он на новой основе утверждает поэзию высокого гражданского звучания и достоинства. Иной тип политической лирики этих лет представлен у Пушкина в стихотворениях «Послание в Сибирь» (1827) и «Арион» (1827).

«Послание в Сибирь» заставляет вспомнить раннюю вольнолюбивую лирику Пушкина. Оно написано в духе первого послания Пушкина к Чаадаеву. Утверждает высшие человеческие ценности: «высокое стремление дум», «гордость», «любовь и дружество», «свободу».

Во глубине сибирских руд / Храните гордое терпенье, /Не пропадет ваш скорбный труд /И дум высокое стремленье. /Несчастью верная сестра, /Надежда в мрачном подземелье /Разбудит бодрость и веселье, /Придет желанная пора: /Любовь и дружество до вас /Дойдут сквозь мрачные затворы, /Как в ваши каторжные норы / Доходит мой свободный глас. /Оковы тяжкие падут, /Темницы рухнут – и свобода / Вас примет радостно у входа, /И братья меч вам отдадут.

Теме верности заветам дружбы и свободы посвящено и стихотворение «Арион». Легенда о древнегреческом певце Арионе впервые рассказана Геродотом в его «Истории», экземпляр которой на французском языке имелся в библиотеке Пушкина. Пушкин был знаком с легендой, но излагает ее очень свободно. По существу, он берет из легенды только само имя певца и некоторые подробности мифологического рассказа (в частности, мотив спасения певца от гибели в море), которые соответствуют его художественным целям и замыслу. В результате отбора и обработки материала легенды Пушкин создает прозрачный метафорический сюжет, за которым легко угадываются перипетии исторической жизни и жизни самого Пушкина:

... А я — беспечной веры полн,—/Пловцам я пел... Вдруг лоно волн/Измял с налету вихорь шумный.../ Погиб и кормщик и пловец! —/Лишь я, таинственный певец,/ На берег выброшен грозою,/ Я гимны прежние пою/ И ризу влажную мою/ Сушу на солнце под скалою.

В стихотворении через легендарный и метафорический сюжет утверждается верность поэта не только памяти друзей, но и их верованиям, их политическим идеалам. Заметный интерес во второй половине 20-х и в 30-е годы проявляет Пушкин и к таким формам лирики, в которых на первом плане оказываются бытовые, «прозаические» картины с выявлением их особенной красоты, внутренней поэзии. Это то, что в живописи называется «жанром». Пушкин обращается к этому роду стихотворений все чаще, и в этом сказывается его тяга к реализму в поэзии. В подекабрьские годы Пушкин проявляет особенно сильную тенденцию не только к философскому, но и к реалистическому направлению в лирике.

В 1829 г., находясь в селе Павловском Тверской губернии, имении П.И. Вульфа, дяди своего приятеля, под впечатлением деревенской жизни и деревенской природы Пушкин пишет стихотворение «Зима. Что делать нам в деревне?..». В известном смысле это «установочное» стихотворение, утверждающее и проверяющее новый принцип реалистической поэтики в лирике:

Пороша. Мы встаем, и тотчас на коня, /И рысью по полю при первом свете дня; /Арапники в руках, собаки вслед за нами; /Глядим на бледный снег прилежными глазами; /Кружимся, рыскаем и поздней уж порой, /Двух зайцев протравив, являемся домой...

Картина очень напоминает бытовые зарисовки из «Графа Нулина». Здесь та же «жажда конкретного», то же господство стихии непосредственного и предметного, тот же язык прямых и точных называний, способствующий поэтическому обнажению и обновлению слова и предельному выявлению его смысла. Разница лишь в том, что «Граф Нулин» — это поэма, а здесь мы имеем дело с лирическим жанром. То, чего Пушкин уже ранее достиг в эпическом роде — максимального приближения к реальному, он теперь стремится достигнуть и в лирике.

Стихотворение «Зима. Что делать нам в деревне?..» близко по стилю и по художественным авторским установкам стихотворение 1830 г. «Румяный критик мой...». Оно тоже является программным. В нем автор для себя и для читателя объясняет новую реалистическую поэтику и отстаивает ее в споре с воображаемым критиком. В стихотворении с предельной остротой утверждается право поэзии на прозаический материал, утверждается красота простого, неброского, обыкновенного:

Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий, /За ними чернозем, равнины скат отлогий, /Над ними серых туч густая полоса. /Где нивы светлые? где темные леса? /Где речка? На дворе у низкого забора /Два бедных деревца стоят в отраду взора, /Два только деревца, И то из них одно /Дождливой осенью совсем обнажено...

Подлинный источник поэтического здесь не в красках, не в самих предметах — а в отношении к ним. Пушкинский реализм открывает красоту обыкновенного, потому что он видит в этом обыкновенном непоказанные, скрытые ценности, потому что он не может быть к нему равнодушным. «Избушек ряд убогий» — для Пушкина это и приметы бедности народной, и вместе с тем душевно близкое и дорогое, то, что он не может не любить. Через свою любовь поэт и утверждает прекрасное в том, что для равнодушного взгляда не заключает ничего привлекательного. И наоборот, утверждая прекрасное в незаметном и простом, поэт тем самым заражает читателей своей любовью к этому простому и незаметному. Уже в ином веке, другой великий поэт, Александр Блок, скажет:

Россия, нищая Россия, /Мне избы серые твои, /Твои мне песни ветровые, /Как слезы первые любви...

Это сказано не только сильно и незабываемо, но и очень по-пушкински. Пушкин и в этом оказался великим предвестником в русской поэзии и зачинателем.

Наряду с созданием реалистических произведений в лирическом жанре Пушкин со второй половины 1820-х годов с особой настойчивостью продолжает писать стихотворения в народном ключе и народные по содержанию и стилистике. В эпоху трудную и трагическую, в эпоху неизбежной переоценки ценностей Пушкину все дороже становится народность в поэзии — ибо народность есть связь с поэтическими первоисточниками, в ней есть нечто безусловно глубокое и устойчивое, в народности Пушкин видит надежную основу свободного поэтического вдохновения.

Опыты Пушкина в народном духе и стилю в эти годы следуют буквально один за другим, и все они отличаются большой степенью зрелости. В 1828 г. Пушкин пишет стихотворение «Еще дуют холодные ветры», где происходит дальнейшая выработка и отработка форм народного стиха и где точный, предметный язык знаменует собой синтез народного и реалистического в его поэзии. В том же году он создает свою обработку народной песни «Уродился я, бедный недоносок». Тогда же пишет род баллады в современно-народном духе «Утопленник». Все это — продолжение более ранних опытов Пушкина в народном направлении и одновременно важные подходы к главным созданиям Пушкина в этом роде — к его сказкам и к таким его стихотворениям 30-х годов, как «Гусар», «Сват Иван, как пить мы станем...», «Песни западных славян». В этих последних произведениях Пушкин не просто владеет стихией народности, но точно господствует в ней, ему, поэту, в ней легко, привольно и радостно. Достоевский недаром так восторженно говорил о народности поэзии Пушкина: «В Пушкине же есть именно что-то сроднившееся с народом взаправду, доходящее в нем почти до какого-то простодушнейшего умиления. Возьмите сказание о медведе и о том, как убил мужик его боярыню-медведицу, или припомните стихи: „Сват Иван, как пить мы станем...",—и вы поймете, что я хочу сказать».

Пушкинская народность с самого начала — а со временем все больше и все сильнее — выявлялась не только как национальное, но и как всемирное. По существу, народный характер имеют у Пушкина не только стихотворения, подобные «Свату Ивану», но и написанное в духе восточной поэзии и восточной народности «В прохладе сладостной фонтанов» (1828), и выдержанное в библейском стиле и духе стихотворение «Когда владыко ассирийский» (1835), и опыт в духе испанской народности «Я здесь, Инезилья» (1830) и т.д. При этом очень важно, как Пушкин проникает в стихию чужой народности и передает ее. В последнем стихотворении — и это достаточно характерный пример — испанское начало, атмосфера испанской жизни переданы не столько соответствующими реалиями (Севилья, плащ, гитара), сколько внутренне, самим ритмом стиха: стремительным, буйным, резко переменчивым, южным. Для Пушкина это почти правило. Он передает иноязычную и инонародную атмосферу поэтического рассказа более всего не предметно, а музыкально и тем самым особенно глубоко.

Зрелость пришла к Пушкину со второй половины 20-х годов не только в народных формах стиха. Он вообще в своей лирике показал удивительно свободное, непринужденное владение формой. Кажется, что стих по первому невидимому знаку подчиняется ему, выполняет любые его художественные и смысловые задания. Вот, например, его стихотворение 1829 г. «Дон» — не «этапное», не особенное, одно из рядовых стихотворений этого времени. Но какое оно звонкое, крылатое, какое живое движение чувства передает нам эта легкая певучесть стиха:

Отдохнув от злой погони, Чуя родину свою, Пьют уже донские кони Арпачайскую струю...

Истинный художник сказывается и в кажущихся безделках, выдержанных в шутливом стиле:

... Упиваясь неприятно /Хмелем светской суеты,/ Позабуду, вероятно,/ Ваши милые черты,/ Легкий стан, движений стройность, /Осторожный разговор,/ Эту скромную спокойность,/ Хитрый смех и хитрый взор./ Если ж нет... по прежню следу —/ В ваши мирные края/ Через год опять заеду/ И влюблюсь до ноября. («Подъезжая под Ижоры»)

А.О. Смирнова-Россет, восхищавшаяся этим стихотворением, в ответ на вопрос Пушкина, чем стихи ей понравились, сказала: «„Да так,— они как будто подбоченились, будто плясать хотят..." Пушкин очень смеялся». Смирнова-Россет охарактеризовала стихотворение неожиданно и точно. Стихи Пушкина — это, и другие ему подобные — живут, движутся, в них искрящаяся веселость и живая, быстрая мысль. Поэтическая мысль у Пушкина всегда отличалась живостью и быстротой.

В 1830 г. Пушкин написал стихотворение «Дорожные жалобы». На первый взгляд оно может показаться сродни шутливым стихам поэта: в нем ощутимая легкость в движении стиха, легкие слова: Долго ль мне гулять на свете, / То в коляске, то верхом, /То в кибитке, то в карете, /То в телеге, то пешком? /Не в наследственной берлоге, / Не средь отческих могил, /На большой мне, знать, дороге /Умереть господь сулил...

Видимая легкость стиха не означает легкости содержания. Легкость речи точно намеренно скрывает всю трагическую глубину мысли и чувства — но, скрывая, выявляет ее лучше и полнее и при этом с какой-то сдержанностью, духовной целомудренностью. Поэт не хочет и не умеет говорить о себе громко — но именно поэтому его и хочется слушать.

 

НА ДОРОГАХ СТРАНСТВИЙ

 

После свидания с царем Пушкин пробыл в Москве сравнительно недолго. Из Москвы он поехал снова в деревню, в Михайловское, для устройства своих дел. В ноябре 1826 г. он уже снова собирается в Москву, куда вернулся 20-го того же месяца. В Москве он пробыл всю зиму и почти всю весну 1827 г., деля свое время между балами, приятельскими и литературными вечерами и беседами и литературными делами: участвовал в издании «Московского вестника».

Пушкин чаще других посещает дома Вяземского и Зинаиды Волконской. У Волконской, поэтессы и музыкантши, предмета романтической любви Веневитинова, — частые литературные и музыкальные вечера-приемы, на которых среди других бывает и Мицкевич. Здесь и в других домах, встречаясь с Мицкевичем, Пушкин ведет с ним беседы «о временах грядущих, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся». 26 декабря 1826 г. Пушкин приглашен на вечер к З. Волконской, устроенный в честь уезжающей в Сибирь ее дальней родственницы — М.Н. Волконской. Когда-то, в пору своего пребывания в южной ссылке, Пушкин испытывал к ней, тогда еще совсем юной, чувство влюбленности. Теперь он полон к ней восхищения и высокого благоговения: она жена декабриста и, верная долгу, едет за ним в сибирскую каторгу. В своих «Записках» М.Н. Волконская так рассказывает о своей встрече с Пушкиным: «В Москве я остановилась у Зинаиды Волконской, моей третьей невестки... Зная мою страсть к музыке, она пригласила всех итальянских певцов, бывших тогда в Москве... Тут был и Пушкин, наш великий поэт; я его давно знала; мой отец приютил его в то время, когда он был преследуем императором Александром I за стихотворения, считавшиеся революционными... во время добровольного изгнания в Сибирь жен декабристов он был полон искреннего восторга; он хотел мне поручить свое „Послание к узникам", для передачи сосланным, но я уехала в ту же ночь, и он его передал Александре Муравьевой».

В начале мая 1827 г. Пушкин получил высочайшее дозволение на жительство в Петербурге, где его ждали друзья: Дельвиг, Плетнев. В конце мая он уже был там, а в конце июля того же года он уезжает в Михайловское. «Я в деревне и надеюсь много писать»,— пишет он из Михайловского Дельвигу. Многого написать ему не удается, но здесь начат им «Арап Петра Великого», отрывки из которого он читает А.Н. Вульфу. В октябре он снова в Петербурге. По дороге в Петербург, на станции Залазы, происходит неожиданная встреча — последняя встреча Пушкина с Кюхельбекером. Позднее сам Пушкин так о ней рассказал: «... вдруг подъехали четыре тройки с фельдъегерем. „Вероятно, поляки?" — сказал я хозяйке. „Да,— отвечала она,— их нынче отвозят назад". Я вышел взглянуть на них. Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошел высокий, бледный и худой молодой человек с черною бородою, в фризовой шинели... Увидев меня, он с живостью на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга — и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили... Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга,— но куда же?».

В Петербурге Пушкин пишет главы «Евгения Онегина» и поэму «Полтава». Осенью 1828 г., закончив «Полтаву», он едет в имение Вульфов Малинники, потом в Москву, потом, в самом начале 1829 г., в Петербург и тут же снова в Москву. Он все время в разъездах, нигде не может оставаться подолгу. В его лирике этого времени один из господствующих мотивов — мотив дороги, при этом его дорожные впечатления и мысли окрашены чувством грусти и тревоги. В эти годы он на распутье, ему душевно неуютно. Посреди литературных занятий и светских веселий его то и дело одолевает тоска, и потом, на дорогах его постоянных странствий, она не оставляет его, она с ним всегда.

Он пытается найти выход из тоски в женитьбе. В 1828 г., в Петербурге, он встречает в свете А.А. Оленину и делает ей предложение. Трудно сказать, какие чувства испытывала к Пушкину сама Оленина, но ее родители на предложение Пушкина ответили отказом. 1 ноября 1828 г. Пушкин писал Вяземскому: «Я пустился в свет, потому что бесприютен». Приютино — название имения Олениных. В письме к Вяземскому Пушкин играет словами, он еще пробует шутить, но его шутки мрачные. По существу ему не до шуток: бесприютным он чувствует себя всерьез. В это время он пишет о Петербурге в стихах, которыми прощается с Олениной:

Город пышный, город бедный, Дух неволи, стройный вид, Свод небес зелено-бледный, Скука, холод и гранит — Все же мне вас жаль немножко, Потому что здесь порой Ходит маленькая ножка. Вьется локон золотой.

Чувство бесприютности, которым был охвачен Пушкин, требовало разрядки. Еще в 1828 г., с началом турецкой войны, Пушкин просится в действующую армию. Ему в этом было отказано. В следующем году, в мае, он самовольно едет на Кавказ, не думая о возможных для себя последствиях. Он все время рвется на волю, он хочет быть свободным, он поэт — и ему нельзя отказаться от свободы.

За самовольное путешествие на Кавказ Пушкин получил от царя выговор. Но для него путешествие было как обновление, и плодом его была замечательная проза — путевые заметки Пушкина и основанные на них очерки «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года».

«Путешествие в Арзрум...» появилось в свет лишь в 1836 г. в первом томе пушкинского «Современника». До этого, в 1830 г., Пушкин опубликовал часть своих кавказских записок в «Литературной газете» под заглавием «Военная грузинская дорога. Извлечение из путевых записок А.С.П.» Но и та и другая публикации основывались на записях Пушкина, которые он вел во время своего кавказского путешествия. Несомненно, что эти записи носили не обрывочный, а более или менее законченный характер и представляли собой род литературного произведения, имеющего не только документальное, но и художественное значение. Когда Пушкин в 1836 г. решил их издать в полном виде, он только слегка, главным образом стилистически, их обработал, отчасти дополнил, ничего, однако, не изменив в их основе. В предисловии к «Путешествию в Арзрум...» Пушкин пишет: «Вот почему решился я... выдать свои путевые записки, как все, что мною было написано о походе 1829 года».

Обратим внимание на слово «выдать». В 1830-е годы Пушкин воспринимает «Путешествие в Арзрум...» не как вновь созданное им произведение, а как то, что было написано им еще в 20-е годы и что теперь он по важным для него причинам решил наконец выдать в свет. Таким образом, не только путевые записки, но и «Путешествие в Арзрум...» может быть отнесено к прозе Пушкина конца 20-х годов с большим основанием, нежели к «итоговой» прозе Пушкина 30-х годов.

Кавказские путевые заметки и основанное на них «Путешествие в Арзрум...» стали одним из достижений не только пушкинской, по и всей русской прозы. Одна из причин творческой удачи Пушкина — особенности жанра его произведения. Оно написано в свободном жанре и свободной форме: это и путевые заметки, и род воспоминаний, и размышления на разные темы. Пушкин всегда больше всего нуждался в литературной и творческой свободе: только в атмосфере поэтической свободы он мог одерживать безусловные победы. И к прозе это относится не менее чем к его поэзии.

Замечателен язык пушкинского «Путешествия в Арзрум...». Без украшений, чистый и точный — и удивительно сильный. Таким языком Пушкин будет писать и «Капитанскую дочку». Таков язык всего лучшего, что написано Пушкиным в прозаических формах.

Для русской литературы этот предельно простой и ясный пушкинский язык прозы не пройдет бесследно. В своем развитии язык русской прозы будет усложняться, обретать новые возможности художественной выразительности. Так это случилось, например, с Л. Толстым. В молодости язык пушкинской прозы казался ему «голым», а в зрелые и поздние годы жизни и творчества в этой пушкинской языковой «оголенности» он увидел подлинную художественную и нравственную высоту и сделался учеником Пушкина.

«Путешествие в Арзрум...» - это и история, и биография. В нём находим оценки Пушкиным собственных произведений, «Кавказского пленника» например. Здесь же портреты-зарисовки замечательных деятелей русской истории — в том числе генерала Ермолова. Здесь же оценки писателей-современников — таких, как Грибоедов.

Говоря о Грибоедове, рассказав о нечаянной и поразившей его встрече с мертвым телом Грибоедова, которое на простой арбе везли из Персии в Тифлис, Пушкин дает попутно характеристику творчества Грибоедова и его личности и заключает эту характеристику словами: «Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов».

Сам Пушкин тоже не оставил после себя прямых и законченных записок, в известном смысле такими записками были его произведения, подобные «Путешествию в Арзрум...». В кавказских путевых записках и в «Путешествии в Арзрум...» Пушкин осваивал прозаическую форму, не только вырабатывал особенный язык прозы и прозаические приемы ведения рассказа, но и постигал характерную, собственную поэзию прозы. То, что эта поэзия прозы была принципиально отличной от той, которая свойственна языку стиха, Пушкин и сам хорошо осознал и дал тому наглядное представление и для читателя.

Дело в том, что некоторые сюжеты, разработанные Пушкиным в путевых записках, а затем и в «Путешествии в Арзрум...», он обрабатывает также и в стиховой форме. Так, например, происходит с сюжетом о калмычке. Вот как этот сюжет выглядит в прозаическом оформлении: «На днях посетил я калмыцкую кибитку (клетчатый плетень, обтянутый белым войлоком). Все семейство собиралось завтракать. Котел варился посредине, и дым выходил в отверстие, сделанное в верху кибитки. Молодая калмычка, собою очень недурная, шила, куря табак.

Я сел подле нее. „Как тебя зовут?" - + +.— „Сколько тебе лет?" — „Десять и восемь".— „Что ты шьешь?" — „Портка".— „Кому?" — „Себя". Она подала мне свою трубку и стала завтракать. В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Она предложила мне свой ковшик. Я не хотел отказаться и хлебнул, стараясь не перевести духа. Не думаю, чтобы другая народная кухня могла произвести что-нибудь гаже. Я попросил чем-нибудь это заесть. Мне дали кусочек сушеной кобылятины; я был и тому рад. Калмыцкое кокетство испугало меня; я поскорее выбрался из кибитки и поехал от степной Цирцеи».

На тот же сюжет в 1829 г. Пушкин пишет прекрасное стихотворение «Калмычке»:

... Твои глаза, конечно, узки, /И плосок нос, и лоб широк, /Ты не лепечешь по-французски, /Ты шелком не сжимаешь ног.../ Что нужды?.— Ровно полчаса, /Пока коней мне запрягали, / Мне ум и сердце занимали /Твой взор и дикая краса. /Друзья! не все ль одно и то же: /Забыться праздною душой /В блестящей зале, в модной ложе /Или в кибитке кочевой.

Было бы неверно думать, что прозаический вариант рассказа о калмычке первичен по отношению к стихотворному, что он послужил материалом для него. В действительности оба варианта самоценны и художественно равноправны, в обоих материал не первичный, а художественно претворенный. Но претворенный по-разному — и соответственно с разного рода поэзией.

В прозе — поэзия, основанная на правде подробностей, на верности действительности до деталей, до самых малых бытовых и психологических частностей. В стихах — на правде высоких обобщений и высокого нравственного идеала. Это две правды и два рода поэзии, одинаково нужные и понятные людям, одинаково глубоко освоенные гением Пушкина. Освоенные, как всегда, и для себя, и для всей русской литературы.

В «Путешествии в Арзрум...» Пушкин открыл для русской литературы и другие важные ценности, в частности принципы правдивого изображения войны. В полном объеме эта заслуга по праву принадлежит Л. Толстому. Одним из предшественников Толстого был не только Лермонтов, но и Пушкин, и именно в «Путешествии в Арзрум...».

Вот один из образцов военных описаний Пушкина: «Перед выступлением конницы явились в наш лагерь армяне, живущие в горах, требуя защиты от турок, которые три дня тому назад отогнали их скот. Полковник Анреп, хорошо не разобрав, чего они хотели, вообразил, что турецкий отряд находился в горах, и с одним эскадроном Уланского полка поскакал в сторону, дав знать Раевскому, что 3000 турков находятся в горах. Раевский отправился вслед за ним, дабы подкрепить его в случае опасности... Проехав верст 20, въехали мы в деревню и увидели несколько отставших уланов, которые, спешась, с обнаженными саблями, преследовали нескольких кур».

Это чисто «толстовское» описание до Толстого: в нем та же, что и у Толстого, заземленность, та же бытовая правда войны. Даже элемент пародийности и внутренней полемики в описании напоминает толстовское художественное решение подобных сцен. Достоевский не так далек был от истины, когда писал: «У нас все ведь от Пушкина».

 

В ПОИСКАХ ДОМА

 

Еще до путешествия на Кавказ в жизни Пушкина произошло событие, определившее всю его дальнейшую судьбу. В декабре 1828 г. в Москве, на балу у известного танцмейстера Иогеля, он впервые встретил свою будущую жену — Наталью Николаевну Гончарову. И влюбился. На этот раз так сильно, как, может быть, никогда не любил в жизни. До Н.Н. Гончаровой Пушкин любил многих женщин, многие отвечали ему взаимностью, не одну из них он воспел в своих прекрасных стихах. Но так трепетно, так нежно, как Наталью Николаевну, он не любил еще никого.

В Наталье Николаевне он полюбил не только молодую, очень красивую женщину, но и свою мечту — свою давнюю мечту о прекрасной подруге, о душевном приюте, о Доме. В детстве — мы знаем — ему не было дано ощущения Дома, и он переживал это как беду, как важное лишение. Он радовался всякому приближению к домашней обстановке — так было, например, когда он на время вошел в семью Раевских. Он особенно остро и настойчиво стал мечтать о Доме, когда ему стало, как никогда раньше, тревожно и тяжело жить — в трагические подекабрьские годы. Теперь его мечта о Доме становится мечтой о спасении, мечтой не о счастье даже, а о тихом покое. Об этой своей мечте, разными словами, он писал во многих стихотворениях этих лет. Так, его стихотворение 1826 г. «Зимняя дорога», полное сосредоточенно-грустных и глубоких чувств, заканчивается словами:

Скучно, грустно... Завтра, Нина,/ Завтра, к милой возвратись,/ Я забудусь у камина,/ Загляжусь не наглядясь./ Звучно стрелка часовая/ Мерный круг свой совершит,/ И, докучных удаляя,/ Полночь нас не разлучит...

Любопытно, что комментаторы Пушкина иногда задаются вопросом, кто такая Нина, и на это отвечают: «Кто такая Нина — неизвестно». Может быть, потому и не удается комментаторам ответить па этот вопрос, что в стихотворении не столько воспоминание о реальном, сколько поэтическое представление о желанном. Это относится и к Нине. Нина — это не реальное, не воспоминание, это мечта. Это мечта о Доме, о своей милой, к кому всегда можно возвратиться, рядом с которой можно забыться и отдохнуть душой.

Те же мотивы и те же мечты и в стихотворении 1829 г. «Зимнее утро». И здесь тоже основная тема — тема душевного покоя, тихих радостей жизни. И здесь мы тоже слышим то пушкинское «томление по счастью», о котором писала Анна Ахматова.

То, о чем Пушкин мечтал в стихах, в некоторых своих письмах, сам про себя, теперь, с памятной встречи декабря 1828 г., для него явилось в образе Натальи Николаевны. 1 мая 1829 г. он делает ей предложение. Родные отвечают уклончиво. Пушкин уезжает на Кавказ. Вернувшись из своего кавказского путешествия, он не оставляет мысли о Наталье Николаевне. Он думает о ней и тогда, когда 4 марта 1830 г. «самовольно» едет в Москву — может быть, как раз для того, чтобы быть ближе к ней. 6 апреля того же года он сватается вторично. На этот раз предложение принято. Счастлив ли он? С одной стороны, он пишет невесте: « Итак, я в Москве — такой печальной и скучной, когда вас там нет. У меня не хватило духу проехать по Никитской, еще менее — пойти узнать новости у Аграфены (?). Вы не можете себе представить, какую тоску вызывает во мне ваше отсутствие... Я отсчитываю минуты, которые отделяют меня от вас».

Пушкина не узнать. Его волнение — это волнение юноши, в его чувствах много свежести и почти робости. Письмо датировано началом июня 1830 г. А вот что он пишет невесте 30 июля: «Прекрасные дамы просят меня показать ваш портрет и не могут простить мне, что его у меня пет. Я утешаюсь тем, что часами простаиваю перед белокурой мадонной, похожей на вас, как две капли воды; я бы купил ее, если бы она не стоила 40 000 рублей...».

В последних числах августа у Пушкина происходит бурное объяснение с матерью невесты, после этого объяснения он пишет Наталье Николаевне: «Быть может, она права, а не прав был я, на мгновение поверив, что счастье создано для меня. Во всяком случае, вы совершенно свободны; что же касается меня, то заверяю вас честным словом, что буду принадлежать только вам, или никогда не женюсь».

Все его признания в любви искренни и серьезны, как и его сомнения, которые нисколько не противоречат его любви, а служат показателем полноты его чувства и страха и за свое чувство, и за свое будущее. Последнее оборачивается мрачным предчувствием: «Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее, но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа,— эта мысль для меня— ад».

За неделю до венчания, 10 февраля 1831 г., Пушкин признается Н.И. Кривцову: «К тому же я женюсь без упоения. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностью». 18 февраля в Москве, в церкви Старого Вознесения на Никитской улице, состоялось венчание Пушкина с Натальей Николаевной Гончаровой. И вскоре же после свадьбы Пушкин пишет П.А. Плетневу, с которым год от года становится дружнее и ближе: «Я женат — и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось — лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился».

И это свое счастье Пушкин тоже предчувствовал и еще до свадьбы сказал о нем прекрасными стихами: Исполнились мои желания. Творец /Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна, /Чистейшей прелести чистейший образец. /

Кажется, что с женитьбой наконец осуществилась заметная мечта Пушкина о доме. Но осуществилась ли?