Новые прозаические замыслы. «капитанская дочка»

 

Значительные произведения 1830-х годов были написаны Пушкиным прозой. «Лета к суровой прозе клонят»,— писал Пушкин еще в «Евгении Онегине». В 30-е годы проза в творчестве Пушкина в количественном отношении преобладала над стихами.

В эти годы он писал «Историю пугачевского бунта» и «Капитанскую дочку». Им были написаны «Дубровский», «Пиковая дама», «Египетские ночи». Замечательно, что все названные произведения, кроме последнего, он начинал почти одновременно — в 1832—1833 гг.: 21 октября 1832 г. начата повесть «Дубровский», к 1832— 1833 гг. относятся первые наброски «Пиковой дамы», 31 января 1833 г. начата повесть «Капитанская дочка».

Одновременность прозаических замыслов не означает, однако, их однохарактерности. Замыслы очень разные, может быть, намеренно разные. «Дубровский» — остросюжетная повесть с элементами мелодрамы, современная и по содержанию конфликта, и по картинам быта. «Пиковая дама» — повесть с фантастическим колоритом, почти детективная, острая, однако, не столько по типу повествования, сколько по своей глубокой идее. «Капитанская дочка» — историческая повесть в форме семейной хроники. Как и прежде, как всегда, Пушкин ищет в разных направлениях. Он пробует себя в различных жанрах прозы — и в каждом из них создает нечто сугубо свое, новое.

Его «Пиковая дама», при всей своей сюжетной экзотике, написана с установкой на сугубую простоту. Все фантастическое и необыкновенное в ней основано на реальном и излагается и выглядит как вполне реальное.

Романтическая фабула благодаря спокойному, почти деловому тону рассказа обретает все черты свежести и яркой оригинальности. В читателе странным образом сочетаются при чтении повести ощущение необычности происходящего и вместе с тем подчеркнутой его обыденности. В художественном смысле это действует неожиданно и сильно. И это предвещает Достоевского и характер воздействия его произведений на читателя.

Впрочем, Достоевского предвещает, но только своеобразная художественная атмосфера «Пиковой дамы», но и ее герой, и ее главная идея. Одержимый ротшильдовской и наполеоновской идеей, Германн в своем типологическом и родовом значении близок и Раскольникову Достоевского, и его Подростку. Да и не только им. Пушкинские идеи и пушкинские герои в литературном развитии дают богатые плоды, раскрывают многие свои возможности.

«Пиковая дама» связана не только с будущим русской литературы, но и с ее недавним прошлым — она связана с недавними замыслами самого Пушкина. В известном отношении, разумеется ограниченно, она связана с маленькими трагедиями. Как и в последних, в «Пиковой даме» исследуется человеческая страсть, гибельная страсть — именно та, которая воплощалась в Скупом рыцаре. Здесь она из исторического прошлого переносится прямо в современную эпоху — и то, что она выступает в более современных формах и в более обыденной сфере жизни, делает ее еще страшнее.

Страсть к обогащению у Германца вырастает до размеров холодной, беспощадной и вместе с тем безумной страсти. Безумная страсть — это метафора, но у Пушкина она реализуется. Германн в пушкинской повести сходит с ума. За этим не просто указание на бытовой, реальный факт, но и глубокая, и трагическая авторская мысль общего значения.

Повесть «Дубровский» Пушкин писал на сюжет, подсказанный ему Нащокиным. «Он рассказывал Пушкину про одного белорусского небогатого дворянина, по фамилии Островский (как и назывался сперва роман), который имел процесс с соседом за землю, был вытеснен из имения и, оставшись с одними крестьянами, стал грабить сначала подьячих, потом и других. Нащокин видел этого Островского в острого».

В процессе работы над повестью «Нащокинский» сюжет был Пушкиным заметно изменен. У Пушкина разбойничать начинает не сам обиженный, а его молодой сын; в сюжет вводится любовно-романтическая линия, связанная с любовью разбойника к дочери обидчика; сам разбойник наделен чертами благородства и великодушия и т.д. и т.п. В результате обработки сюжета повесть получилась с острым конфликтом и не менее острой любовной интригой. Она оказалась достаточно увлекательной для читателя — но она не увлекла и не удовлетворила Пушкина. Безусловно удались ему бытовые сцены, изображающие жизнь старого барства, и сами герои — представители этого старого барства. Повесть удалась в своей исторической сфере: в том, что относилось к историческим типам, к историческим нравам, к историко-жанровым зарисовкам. Лирическая сторона повести, молодые герои и связанное с ними фабульное развитие удались меньше. Как отметил Б.В. Томашевский, зависимость «Дубровского» от поэтики традиционного «разбойничьего» романа обусловила «мелодраматический характер героя и механичность романтической интриги». Может быть, это и послужило причиной тому, что Пушкин так и не завершил своей повести.

Но как бы то ни было, и эта повесть Пушкина в историко-литературном смысле оказалась живой и плодотворной. Тот же Достоевский явно не остался к ней равнодушным и в «Униженных и оскорбленных» строил свой сюжет в значительной мере по типу сюжета «Дубровского». Достоевский только по-своему развил сюжет, еще более заострил его и психологически, и социально, показав тем самым все его потенциальные возможности.

У Пушкина старик Дубровский, бедный помещик и гордый человек, когда-то дружил с Троекуровым, человеком богатым и крайне своенравным, но потом поссорился с ним и был за то жестоко наказан своим бывшим приятелем. У Достоевского в начальной ситуации бедный и гордый Ихменев тоже был чуть ли не в приятельских отношениях с князем Вальковским, а затем поссорился с ним и был разорен по княжеской воле и оклеветан и предан суду. У Пушкина детей обидчика и обиженного связывает любовь, то же — у Достоевского. Истории в общем плане получаются в самом деле похожими.

Но у Достоевского пушкинская фабульная ситуация доведена до последних пределов, до черты. У Пушкина в «Дубровском» сын мстит за отца, у Достоевского дочь, помимо воли и сознания, помогает не отцу, а его обидчику; бежав к его сыну Алеше, она приносит отцу еще дополнительные и самые горькие страдания. Герои в «Униженных и оскорбленных», как всегда у Достоевского, сугубо страдают, они точно на краю бездны и этим заметно отличаются от героев Пушкина. Но это совсем не отменяет общего сходства сюжетного построения у Достоевского и у Пушкина. Показательно, что у Достоевского даже сохранился налет «мелодраматизма», свойственный пушкинскому сюжету и ставший у Достоевского постоянной приметой его собственного стиля.

Историческая жизнь и пушкинских идей, и пушкинских сюжетов наглядно и убедительно выявляет все значение Пушкина для русской литературы. Можно сказать, что Пушкин своими разнообразными, написанными в разных формах и манерах произведениями создал для русской литературы своеобразный сюжетный, жанровый и идейный арсенал. Этот арсенал долго будет обогащать русскую литературу. Русский роман XIX и отчасти XX вв. идет от «Евгения Онегина» если и не в полной, то в значительной мере. Философская русская проза — от повестей Пушкина типа «Пиковой дамы». Историческая драма — от «Бориса Годунова». Социально-моралистическая повесть на тему униженных и оскорбленных — от «Станционного смотрителя» и «Дубровского». Эпический и исторический род произведений в русской прозе (например, «Война и мир» Толстого) — от «Капитанской дочки» и т.д. и т.п.

«Капитанская дочка» — несомненно лучшее и самое совершенное произведение Пушкина в прозе. «Чудом совершенства» называл ее Белинский. Повесть писалась одновременно и в тесной внутренней связи с «Историей Пугачева». Материал для обоих произведений Пушкин собирал во время своей поездки в Казань и на Урал в 1833 г. Находясь в дороге, он пишет жене: «Здесь я возился со стариками, современниками моего героя; объезжал окрестности города, осматривал моста сражений, расспрашивал, записывал и очень до полон, что не напрасно посетил эту сторону». А одиннадцатью днями позже, по дороге из Оренбурга домой, пишет: «А уж чувствую, что дурь на меня находит,— я и в коляске сочиняю, что же будет в постеле?». «Дурью» он не без нежности называет поэтическое вдохновение, которое у него связано теперь с обоими его замыслами на тему Пугачева.

О характере взаимодействия между «Капитанской дочкой» и «Историей Пугачева» современные исследователи пишут: «Процесс создания „Капитанской дочки" — поразительный пример взаимодействия образно-художественной и исследовательской мысли. Развитие художественного замысла привело на определенном этапе к историческим изучениям, из которых возникла „История Пугачева". Работа историка откорректировала работу художника и дала ей новое направление».

Реально, в живом применении, художественная и исследовательская мысль Пушкина существовали в единстве, целостно. «История Пугачева» — это плод не только исследовательской, но и художественной мысли. Недаром в ней так много живых картин (например, встреча Пугачева с женой в Казани, допрос Пугачева Паниным и т. д.), так много сильных истинно художественных частностей.

Пугачев едет впереди своего войска. «"Берегись, государь,— сказал ему старый казак,— неравно из пушки убьют".— „Старый ты человек,— отвечал самозванец,— разве пушки льются на царей?"». Пугачев перед встречающим его народом: «Когда въехал он в крепость, начали звонить в колокола; народ снял шапки, и когда самозванец стал сходить с лошади, при помощи двух из его казаков, подхвативших его под руки, тогда все пали ниц. Он приложился ко кресту, хлеб-соль поцеловал и, сев на уготовленный стул, сказал: „Вставайте, детушки"».

Это отрывки из «Истории Пугачева», и это художественные картины и художественные зарисовки. Пушкин пишет историю, как пишет художественную прозу. Он дорожит не сухими протокольными фактами, а живыми человеческими чертами и соответственно этому отбирает исторический материал. Чувствуется, что, когда он собирал материал к своей истории Пугачева и когда писал ее, он и в этом случае оставался прежде всего поэтом.

Для него быть историком — это и значило быть поэтом. Поэтическая история была для него подлинной, человечески близкой историей. Именно такой и была его собственная «История Пугачева». Но такой же, по существу, в принципе была и его «Капитанская дочка». Оба пушкинских замысла на тему Пугачева были подобны своим внутренним пафосом, своей глубинной идеей, даже некоторыми приемами. При этом, как это ни звучит на первый взгляд парадоксально, «Капитанская дочка», его литературная и художественная повесть, оказалась историей более впечатляющей, более живой и достоверной, чем то его произведение, которое он наименовал историей. Замечательно, что это признал такой прославленный ученый-историк, как В.О. Ключевский: он находил, что в «Капитанской дочке» «больше истории, чем в „Истории пугачевского бунта"».

Свою поэтическую историю в «Капитанской дочке» Пушкин писал с увлечением и любовью. От этой любви — удивительная и неповторимая поэзия его повести. Это поэзия в равной мере и крестьянского, пугачевского мира, и мира дворянского, ему противопоставленного. Как заметил Ю.М. Лотман, «каждый из двух, изображаемых Пушкиным миров имеет свой бытовой уклад, овеянный своеобразной, лишь ему присущей поэзией, свой склад мысли, свои эстетические идеалы».

Создавая «Капитанскую дочку», Пушкин испытывал любовь и к своему дворянскому герою Гриневу, и к добродушным и нравственно-высоким Мироновым, и особенным образом к Пугачеву. В стихотворном послании «Д.В. Давыдову» (1836) Пушкин дает полушутливую и очень живую характеристику Пугачеву:

Вот мой Пугач: при первом взгляде /Он виден — плут, казак прямой! /В передовом твоем отряде /Урядник был бы он лихой.

За этой характеристикой — и человеческая и историческая правда, и авторская нежность. К Пугачеву Пушкин испытывал «влеченье — род недуга», как позднее Тургенев к Базарову. Пушкина привлекала в его герое диковатая сила, огромность и незаурядность его человеческой натуры, своеобразная поэзия бунта и вольницы. Свою художественную историю Пушкин пишет, как Пимен,— внутренне свободно, подчиняясь единой только истине. И его любовь к героям тоже неразлучна с истиной.

Сочувственный интерес Пушкина к Пугачеву заметно возрастал в процессе создания повести. Образ Пугачева далеко не сразу сделался центральным в романе. На начальном этапе развития замысла он занимал второстепенное, эпизодическое место. Но затем он выдвинулся на первый план. Это и было выражением все большей заинтересованности Пушкина личностью Пугачева, все растущим к нему авторским расположением и сочувствием.

 С любовью изображает Пушкин и картины старинного дворянского быта. Здесь все исполнено доброго юмора и знания и авторского понимания: отношения в семействе Гриневых, сами старики Гриневы, удивительный Савельич и его завзятый враг мусье Бопре, картины домашнего воспитания. Все это изображено необычайно живо — и исторично. Все это не менее чем сцены с Пугачевым, живая и самая доподлинная русская история.

В Гриневых и еще более в Мироновых Пушкин показывает простых людей, простые добрые нравы. Удивительно простые. И то, что эти простые люди, самого мирного свойства, помимо своего желания и отчасти даже сознания, оказываются захваченными бурными историческими событиями и входят в большую историю, придает всему рассказанному особенный драматизм.

Драматическое начало повести, может быть, ярче всего проявляется в трагической и героической судьбе старших Мироновых. Мироновы — это старинно-русские, простодушные и возвышенные люди. Они нарисованы Пушкиным выпукло, скульптурно, ощутимо-живо. В них много наивного, пленительно-наивного — и это раскрывает их во всей красоте их нетронутых, цельных душ. Вот Василиса Егоровна рассказывает Гриневу о Швабрине: «... он, изволишь видеть, поехал за город с одним поручиком, да взяли с собой шпаги, да и ну друг в друга пырять. Алексей Иваныч и заколол поручика, да еще при двух свидетелях! Что прикажешь делать? На грех мастера нет». Та же Василиса Егоровна творит свой скорый и в общем правый суд: «— Иван Игнатьевич! — сказала капитанша кривому старичку.— Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи...». А вот другой герой из той же породы наивных, высоких и чистых сердцем — Иван Игпатьевич. Вызвав Швабрина на дуэль, Гринев просит его быть своим секундантом: «Иван Игпатьевич выслушал меня со вниманием, вытараща на меня свой единственный глаз. „Вы изволите говорить,— сказал он мне,—что хотите Алексея Ивановича заколоть и желаете, чтоб я при том был свидетелем?.."».

В изображении Пушкина все эти люди прекрасны в своей непосредственности: они всегда по-своему и правильно думают, правильно живут и безропотно идут на смерть, верные тому, чему обязались служить и что считают своим долгом. Это незаметные и тихие герои — великие герои. Пушкин не просто их любит, но и любуется ими. Любуется ими вместе с автором и читатель — иначе и невозможно. За «старосветскими» пушкинскими героями есть правда высокой нравственности, которая не может не привлекать.

У Пушкина, как и позднее у Льва Толстого, удивительная чистота нравственного чувства. Его «Капитанская дочка» — это широкое историческое полотно, высвеченное светом истины и высокой морали. И в этом смысле тоже повесть о пугачевском восстании есть одно из глубочайших проявлений пушкинского гения, в котором, по словам Аполлона Григорьева, больше, чем в ком-нибудь другом, заключалась «правильная художественно-нравственная мера».

Нравственная высота «Капитанской дочки» — это и высота истинной народности. Народность повести — и в положительном интересе Пушкина к одному из самых поэтических и незабываемых героев народной истории — к Пугачеву. Она и в авторском интересе к народному характеру и народному движению. Но больше всего она проявляется в высоте и верности нравственной оценки людей и их поступков. Твердая нравственная основа исторического повествования — это и есть в «Капитанской дочке» самая верная и самая сильная примета ее народности.

Народные черты и краски заметны и в особенной стилистике «Капитанской дочки». В стиле повести есть неуловимо-сильный аромат народности. Это находит выражение и в характере повествования — простодушном, как и многие герои, с крупицами доброго юмора, неспешном, немногословном и основательном. Это выражается и в особой сдержанности, своеобразной целомудренности языка, лишенного каких-либо украшений. Ощущению народности, народного стиля способствуют и эпиграфы, которыми Пушкин пользуется широко, предпосылая их каждой главе.

Эпиграфом ко всей повести служит народная пословица: «Береги честь смолоду». Она отражает народную мудрость и народную мораль. Честь, по русским народным понятиям, составляет одну из высших не только воинских, но и гражданских и человеческих доблестей. Об этом свидетельствует большое количество пословиц на эту тему сходного направления и содержания. Например: «Честному мужу честен и поклон», «Кого почитают, того и величают» и т. д.

Эпиграфы к главам взяты Пушкиным из Княжнина, Сумарокова, Хераскова, Фонвизина, из народных песен; некоторые эпиграфы придуманы самим Пушкиным «под Сумарокова», «под Княжнина» и пр. Все эпиграфы к главам — как стилизованные заставки, дающие общий колорит повествованию: колорит преимущественно старинно-русский и народный. Эпиграфы дают представление об удаленности времени действия, об особенной поэзии давно прошедшего — чуть диковатой и суровой поэзии.

К главе «Поединок», например, взят эпиграф из комедии Княжнина «Чудаки»: «Ин изволь, и стань же в позитуру. Посмотришь, проколю как я твою фигуру!». Слова эти в пушкинском контексте претерпевают в сознании читателя внутреннюю смысловую перестройку. Они соотносятся уже не с комическим, не с тем, что было у Княжнина, а с эпическим, с пушкинским — и благодаря этому обретают неожиданную, высокую и сильную поэзию. В контексте пушкинской повести они звучат в духе наивных речей старшего Миронова, или его жены, или Ивана Игнатьевича, на них переносится поэзия этих характеров, черты их народности. Эпиграфы имеют свойства народности не как цитаты, а как принадлежность пушкинского текста, в их новом, пушкинском звучании и качестве.

«Капитанская дочка» означала важную победу Пушкина в художественной и в исторической сфере. Есть что-то знаменательное в том, что свои высшие победы Пушкин часто одерживал именно в жанре исторических произведений: в историческом романе «Евгений Онегин», в исторической драме «Борис Годунов», в исторической повести «Капитанская дочка». Историческое изображение как современности, так и прошлого для Пушкина было самым глубоким и самым истинным и вместе с тем самым поэтическим изображением.

 

В ПЛЕНУ У ВЛАСТИ

В самом конце 1833 г. Пушкина пожаловали званием камер-юнкера. Эту монаршью милость он встретил крайне болезненно. По свидетельству Нащокина, он был так взволнован, что, если бы не Жуковский и Виельгорский, которые всячески старались его успокоить, он бы отправился тотчас во дворец «наговорить грубостей самому царю».

1 января 1834 г. Пушкин записал в дневнике: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим годам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове».

7 января он снова возвращается к теме, которая его мучает: «Великий князь намедни поздравил меня в театре: — Покорнейше благодарю, ваше высочество; до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили». А 17 января он записывает в дневнике: «Бал у гр. Бобринского, один из самых блистательных. Государь мне о моем камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его».

В это время его отношение к царю резко меняется. Прежде он был полон иллюзий, и когда восхищался царем, то всегда это делал искренне. В вопросах политики Пушкин часто бывал непосредствен и простодушен. Простодушен, как дитя, как гений, как бывал простодушен герой его маленькой трагедии Моцарт, столь по-человечески ему близкий. В 1826 г. Пушкин дал царю слово верности и все эти годы держал свое слово и был верен царю, даже тогда, когда сомнения закрадывались ему в душу. Теперь тем самым царем, в которого он верил или хотел верить, был нанесен удар его достоинству такой неожиданный и такой силы, что он поневоле должен был задуматься.

Еще в апреле он пишет письмо жене, в котором не очень уважительно отзывается о царях, в частности и о царствующем. Письмо перехвачено полицией, и его содержание становится известным Николаю. Тот не скрывает своего гнева. Пушкин взрывается. Под датой 10 мая он записывает в дневнике: «Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом — но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным».

В конце мая Пушкин сообщает жене: «Хлопоты по имению меня бесят; с твоего позволения, надо будет, кажется, выдти мне в отставку и со вздохом сложить камер-юнкерский мундир, который так приятно льстил моему честолюбию и в котором, к сожалению, не успел я пощеголять».

Об отставке Пушкин думает всерьез и упорно. В 1831 г., когда царь взял его к себе на службу, он радовался и писал Плетневу: «... он дал мне жалованье, открыл мне архивы, с тем, чтобы я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли?». Теперь, спустя три года, ему стало окончательно ясно, что царское «благодеяние» оказалось на поверку новыми путами. Служба накрепко привязывала к Петербургу, в Петербурге было светское кружение, придворная жизнь, придворные сплетни, и все это было невыносимо для Пушкина.

25 июня 1834 г. в письме к Бенкендорфу Пушкин просит разрешения оставить службу. Просьбу передают царю, тот в ярости. Если Пушкин уйдет в отставку, царь намерен порвать с ним всякие отношения и запретит работать в государственных архивах. Впрочем, Николай не против того, чтобы Пушкин одумался и взял отставку назад. Пушкину не остается ничего другого, как сделать это. Он знает, что открытая ссора с Николаем ни к чему хорошему не приведет: у него достаточный и весьма печальный опыт ссоры с царями. 14 июля он пишет жене: «Надобно тебе поговорить о моем горе. На днях хандра меня взяла; подал я в отставку. Но получил от Жуковского такой нагоняй, а от Бенкендорфа такой сухой абшид, что я вструхнул, и Христом и богом прошу, чтоб мне отставку не давали. А ты и рада, не так? Хорошо, коли проживу я лет еще 25; а коли свернусь прежде десяти, так не знаю, что ты будешь делать и что скажет Машка, а в особенности Сашка».

Состояние мучительной тревоги, в котором Пушкин находится, мешает его творчеству. Он признается в письме к Плетневу, которое посылает из Михайловского около 11 октября: «...такой бесплодной осени отроду мне не выдавалось. Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен».

Никогда еще не был он так мрачен, как в эти последние два-три года его жизни, никогда еще будущее не казалось ему таким беспросветным. Это трагедия. Немногим более чем за полгода до гибели он пишет жене: «... черт догадал меня родиться в России с душою и талантом! Весело, нечего сказать». Эти слова у него — не признание, не выражение продуманного взгляда, это как вопль страдания. Не пророчил ли он сам для себя этот ужас и эту безысходность в столкновении с властью, когда в «Медном всаднике» писал об Евгении, преследуемом ожившим бронзовым кумиром:

И он по площади пустой/ Бежит и слышит за собой —/ Как будто грома грохотанье —/ Тяжело-звонкое скаканье/ По потрясенной мостовой.

 

ПОСЛЕДНИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

 

Его самые последние произведения глубоки и исповедальны. Это тесно связано с трагедией его последних лет. Трагедия, которую Пушкин переживал в годы, предшествующие его гибели, как всегда это с ним бывало, углубляла его мысль и придавала его произведениям еще большую, чем прежде, лирическую напряженность и открытость. Е.А. Баратынский уже после смерти Пушкина писал к жене: «Провел у него (Жуковского) часа три, разбирая ненапечатанные новые стихотворения Пушкина. Есть красоты удивительной, вовсе новые и духом и формой. Все последние пьесы его отличаются, чем бы ты думала? — силою и глубиною. Он только что созревал...».

К числу ненапечатанных новых стихотворений Пушкина, о которых говорит Баратынский, относятся «Медный всадник», «Египетские ночи», а также такие лирические пьесы, как «Отцы пустынники и жены непорочны» и «Из Пиндемонти».

Название стихотворения «Из Пиндемонти» — условное. Первоначально оно было названо «Из Мюссе». Очевидно, что ссылки эти мнимые и стихотворение оригинальное. По мнению большинства комментаторов, название в виде ссылки на другого автора необходимо было Пушкину для прохождения стихотворения через цензуру. Очень может быть, что это действительно так. Но подобное название (по воле автора или независимо от нее) выполняет и другую функцию — стилистическую. Оно переводит лирическое размышление в высокий план и придает ему всеобщее значение. Благодаря названию, благодаря заключенной в названии ссылке на известного поэта выраженная в стихотворении мысль как бы освящается сторонним и высоким авторитетом и воспринимается читателем не только как свежая и только что рожденная, но и одновременно как уже утвердившаяся, признанная — воспринимается как высокая истина:

... Иные, лучшие, мне дороги права; /Иная, лучшая, потребна мне свобода: /Зависеть от царя, зависеть от народа —/ Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому / Отчета не давать, себе лишь самому / Служить и угождать; для власти, для ливреи /Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи; /По прихоти своей скитаться здесь и там, /Дивясь божественным природы красотам, /И пред созданьями искусств и вдохновенья /Трепеща радостно в восторгах умиленья. /Вот счастье! вот права...

Понятие счастья неотделимо у позднего Пушкина не только от внутренней, духовной свободы, но и от наслаждения искусством, от поэтического вдохновения, от поэзии. Одно с другим, впрочем, тесно связано. Занятия искусством и поэзией теперь для Пушкина и есть единственный источник счастья и единственная возможная свобода. Тема поэзии и искусства, таким образом, всегда дорогая Пушкину, входит в его сознание в последние годы как самая главная тема, как тема человечески-универсальная и освобождающая.

Неудивительно, что именно этой теме прямо посвящены некоторые из самых замечательных последних произведений Пушкина. В частности — повесть «Египетские ночи». Повесть эта писалась в Михайловском в 1835 г., но осталась неоконченной и в таком виде была напечатана в «Современнике» уже после смерти Пушкина. Наряду с «Медным всадником» повесть относится к числу тех произведений Пушкина, в которых Баратынский увидел «красоту удивительную», «силу и глубину».

«Египетские ночи», как и все поздние произведения Пушкина, отличаются и непосредственно выраженным исповедальным пафосом. В свое время Вяземский писал об ограничении личного начала в пушкинской прозе в отличие от его поэзии. По отношению к «Египетским ночам» это особенно верно. Личное, авторское начало в повести проявляется самым заметным образом. Героям этой повести Пушкин отдал многие собственные свои черты, многие любимые свои идеи — как отдал и свои любимые стихи. Так, например, первая импровизация итальянца представляет собой переработку строфы из ранее написанной Пушкиным, но незаконченной поэмы «Езерский».

О герое повести Чарском можно сказать, что он во многом является авторским «двойником». Он выражает заветные идеи автора, в его жизни и в его характере есть немало общего с автором. Нигде Пушкин «так не выразился,— писал брат Пушкина Лев,— как в описании Чарского».

О Чарском в повести говорится: «Жизнь его могла быть очень приятна; но он имел несчастие писать и печатать стихи. В журналах звали его поэтом, а в лакейских сочинителем». «Публика смотрит на него как на свою собственность, по ее мнению, он рожден для ее пользы и удовольствия. «Однако ж он был поэт, и страсть его была неодолима: когда находила на него такая дрянь (так называл он вдохновение), Чарский запирался в своем кабинете и писал с утра до поздней ночи. Он признавался искренним своим друзьям, что только тогда и знал истинное счастие. Остальное время он гулял, чинясь и притворяясь и слыша поминутно славный вопрос: не написали ли вы чего-нибудь новенького?».

Все это черты характеристики Чарского. Но это же вместе с тем и авторские самопризнания, подтверждаемые и воспоминаниями современников, и письмами самого Пушкина.

Столь же лирико-исповедальный характер носят и мысли Чарского: «Звание поэтов у нас не существует. Наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты сами господа, и если наши меценаты (черт их побери!) этого не знают, то тем хуже для них». Именно так думал сам Пушкин, когда судьба его столкнула с Воронцовым. Он так часто думает и в последние годы — при всяком новом столкновении с Бенкендорфом, с самим царем. Его произведения о поэте — и это и другие — как бы заключают в себе скрытую и неприкрытую полемику, постоянный внутренний спор с оппонентами, с теми, кто посягал на его независимость, с самой властью.

По существу, этому спору в повести подчинено все самое главное. Даже темы и содержание некоторых импровизаций. Чарский задает итальянцу тему: «поэт сам избирает предметы для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением». В ответ на это вдохновенный импровизатор произносит:

— Зачем крутится ветр в овраге,/ Подъемлет лист и пыль несет,/ Когда корабль в недвижной влаге/ Его дыханья жадно ждет?/ Зачем от гор и мимо башен/ Летит орел, тяжел и страшен,/ На чахлый пень? Спроси его, /Зачем арапа своего /Младая любит Дездемона, /Как месяц любит ночи мглу? /Затем, что ветру и орлу /И сердцу девы нет закона. /Таков поэт: как Аквилон, /Что хочет, то и носит он — /Орлу подобно, он летает /И, не спросясь ни у кого, /Как Дездемона избирает /Кумир для сердца своего.

Все это очень пушкинское: и тема, и мысли, всегда Пушкину близкие, а теперь близкие особенно. «Веленью божьему, о муза, будь послушна»,— скажет он в «Памятнике». И это будет по существу своему та же мысль, что и у Чарского, что и у импровизатора, та же пушкинская живая боль оттого, что ему мешают быть свободным — мешают быть поэтом.

«Памятник» — последнее и одно из самых высоких созданий Пушкина на тему поэта. Получилось так, что стихотворение стало как бы поэтическим завещанием Пушкина. Оно и написано как завещание. По словам М.П. Алексеева, «стихотворение „Я памятник себе воздвиг..." мыслилось поэтом как предсмертное, как своего рода прощание с жизнью и творчеством в предчувствии близкой кончины».

Стихотворение «Памятник» по своим глубинным истокам связано с одой Горация «К Мельпомене». Эту оду переводил Ломоносов, свободно изложил Державин.

К тексту Державина пушкинский «Памятник» ближе всего. Тем не менее он представляет собой не подражание, а оригинальное произведение, и его поэтические мысли становятся понятными читателю сами по себе, а не в какой-либо соотнесенности с Державиным или Ломоносовым.

В «Романе в письмах» устами своей героини Пушкин дает задачу поэту: «Пусть он по старой канве вышьет новые узоры...». В «Памятнике» Пушкин сделал именно это: по старой канве вышил новые узоры — совсем новые.

В «Памятнике» Пушкин говорит о своем понимании смысла и ценности поэзии. Он видит их в том, чтобы служить добру и пробуждать в людях «чувства добрые». Для Пушкина в этом основная. Задача поэзии и высшее ее оправдание. То же относится и к прославлению свободы. Чувство свободы, особенно в «жестокий век», с точки зрения Пушкина, есть тоже высокое и доброе чувство. Как и милосердие, к которому Пушкин призывает власти своими стихами.

«Памятник» — стихотворение не только глубокое и сильное своей мыслью, но и очень цельное по мысли. Цельное не прямой, не внешней логикой, а свободным сцеплением глубоко связанных поэтических идей. Эти идеи в стихотворении перекликаются, возникают и исчезают по свободным ассоциациям и вместе с тем по внутренней необходимости. При этом за ними, за их движением всегда видна единая и цельная личность поэта, его жизненный опыт, его высокое достоинство и его мудрость.

Стихотворение «Памятник» не только до сих пор читают и перечитывают, но о нем не утихают горячие споры. Историков литературы — по крайней мере многих из них — смущает последняя строфа: «Веленью божию, о муза, будь послушна...». В ней видят нечто не до конца проясненное, а иные находят в ней противоречие всему тому, что было сказано в стихотворении прежде. О последней строфе «Памятника» пишут: «Попробую теперь объяснить, как дело обстоит с последними наиболее мрачными и грустными строками пушкинского „Памятника". В сущности, стихотворение Пушкина само по себе, казалось бы, не нуждается в этой строфе. Все уже сказано — и о бессмертии поэзии Пушкина и славы его, и о мировом ее значении в будущем. Но ведь Пушкин идет в своей композиции за Державиным (и Горацием), так что эта пятая строфа необходима. И Пушкин заполняет ее совершенно иным содержанием, чем его предшественники».

Далее о содержании последней строфы "Памятника" говорится во многом интересно и убедительно. Но приведенные здесь соображения и мысли исследователя кажутся по меньшей мере спорными. Прежде всего последние строки стихотворения представляются не «грустными» и тем более не «мрачными», но торжественно-высокими. И возникли эти строки не по внешней необходимости (хотя бы и связанной с Горацием и Державиным), а по необходимости внутренней. Последняя строфа заключает в себе очень дорогие для Пушкина мысли, которые нам не раз встречались в его произведениях. В стихотворении «Поэту» (1830) Пушкин, например, писал: «Ты царь: живи один. Дорогою свободной/ Иди, куда влечет тебя свободный ум...». Разве это не похоже на то, о чем говорит импровизатор в «Египетских ночах», и разве это не напоминает те заключительные строки «Памятника», которые исследователь назвал «наиболее мрачными и грустными»: «Веленью божию, о муза, будь послушна, /Обиды не страшась, не требуя венца, /Хвалу и клевету приемли равнодушно/ И не оспоривай глупца»?

Но мысли последней строфы вытекают не только из общего мировоззрения Пушкина, но и не менее того из строя идей самого стихотворения «Памятник». Они являются прямым развитием того, что сказано и самом начале: «Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа». Намеченная и заданная этими словами мысль о непокорности поэта всякой земной власти, о его высокой независимости получает в последней строфе развернутый и окончательный вид.

Правда, в последней строфе косвенным образом отстаивается также и независимость поэта от народа, однако и в этом ничего неожиданного и странного нет. Ту же мысль Пушкин прямо провозглашал в стихотворении «Из Пиндемонти». Очевидно, для Пушкина она не случайная.

Народу Пушкин служил всей своей жизнью, всем своим творчеством. Но служил он не послушный ему, не подчиняясь, а свободно — в соответствии со своим высоким пониманием истины и добра. Только так, по Пушкину, и должен служить поэт. Сам народ в конечном счете поймет это и будет благодарен поэту. И вот почему и пушкинские слова о народе из стихотворения «Из Пиндемонти», и содержание последней строфы «Памятника» нисколько не противоречат тем местам в «Памятнике», где Пушкин говорит о грядущей всенародной своей славе и всенародной к себе любви.

 

ГИБЕЛЬ ПУШКИНА