Восстание декабристов. Москва и московские встречи

 

Конец 1825 и начало 1826 г. проходят для Пушкина в тревоге. В это время он почти не пишет писем и мало получает их от друзей. До него доходят лишь смутные вести о событиях в Петербурге, и эти вести не могут его не беспокоить.

Первое декабрьское письмо Пушкина (письмо, написанное после смерти Александра I) обращено к Катенину; Пушкин радуется восшествию на престол Константина и возлагает на него надежды: «... в нем очень много романтизма», «к тому же он умен, а с умными людьми все как-то лучше». Он давно мечтал добиться от царя разрешения на отъезд из Михайловского, делал не раз попытки так или иначе воздействовать в этом отношении на Александра, но с ним у него так ничего и не получилось. Теперь он надеется па Константина. Но и эта надежда оказывается тщетной. О восстании декабристов Пушкин узнает от приехавшего из Петербурга повара Осиповых Арсения. «Пушкин, услыша рассказ Арсения,— вспоминает М.И. Осипова, одна из дочерей П.А. Осиновой,— страшно побледнел. В этот вечер он был очень скучен, говорил кое-что о существовании тайного общества, по что именно — не помню. На другой день — слышим, Пушкин быстро собрался в дорогу и поехал; но, доехав до погоста Врева, вернулся назад. Гораздо позднее мы узнали, что он отправился было в Петербург, но на пути заяц три раза перебегал ему дорогу, а при самом выезде из Михайловского Пушкину попалось навстречу духовное лицо. И кучер, и сам барин сочли это дурным: предзнаменованием...»

Состояние Пушкина в это время самое тяжелое. Он пишет Плетневу: «Что делается у вас в Петербурге? я ничего не знаю, все перестали ко мне писать. Верно, вы полагаете меня в Нерчинске. Напрасно, я туда не намерен — но неизвестность о людях, с которыми находился в короткой связи, меня мучит». В письме к Дельвигу та же тревога: «Но я беспокоюсь,— и дай бог, чтобы было понапрасну. Мне сказывали, что А. Раевский под арестом. Не сомневаюсь в его политической безвинности. Но он болен ногами, и сырость казематов будет для него смертельна... Узнай, где он, и успокой меня».

Приблизительно в то же время он сообщает Жуковскому: «Я не писал к тебе, во-первых, потому, что мне было не до себя». И тут же, для того чтобы Жуковский на крайний случай мог быть в курсе всех его дел, точно указывает на характер и степень своей близости к декабристам: «В Кишиневе я был дружен с майором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым. Я был масон в Кишиневской ложе, то есть в той, за которую уничтожены в России все ложи. Я, наконец, был в связи с большею частью нынешних заговорщиков».

А в начале февраля 1826 г. он пишет Дельвигу хорошо продуманное им — продуманное на все последующие годы: «...взглянем на трагедию взглядом Шекспира». Когда Пушкину становится более или менее известным все случившееся, он возлагает надежды на царское великодушие и более того косвенным образом призывает к нему. В своих письмах к друзьям он точно ведет диалог с правительством, приводя псе возможные аргументы в пользу помилования декабристов. Интересно, что для большей убедительности он готов даже в иных своих аргументах встать на точку зрения правительства. Так, 20 февраля он пишет Дельвигу: «Крепко надеюсь на милость царскую. Меры правительства доказали его решимость и могущество. Большего подтверждения, кажется, не нужно».

Пушкин не может быть уверен и в собственной безопасности. Чувствует себя в заточении: в неведении, в неопределенности, внутренне и внешне связанным, не свободным. 3 марта, в письме к Плетневу, он почти криком кричит: «Вопрос: невинен я или нет? но в обоих случаях давно бы надлежало мне быть в Петербурге. Вот каково быть верноподданным! забудут и квит... А ты хорош! пишешь мне: переписывай да нанимай писцов опочецких, да издавай „Онегина". Мне не до „Онегина". Черт возьми „Онегина"! я сам себя хочу издать или выдать в свет. Батюшки, помогите».

Для Пушкина это время не только мучительное, но и переломное. Он многое передумал в период до казни декабристов — еще более после получения известия о казни. Может быть, это были самые трагические дни в жизни Пушкина до самых его последних гибельных дней. Такие дни, с такими тревогами и с такими мыслями, не могут пройти бесследно. Для людей, каким был Пушкин, трагическое познание — это и трудное, и самое глубокое познание.

В начале сентября 1826 г. в ответ на ходатайства как самого Пушкина, так и его друзей молодой царь вызвал опального поэта в Москву, где в то время проходили торжества коронации. Вызов был неожиданным. Еще 10 июля Пушкин признавался Вяземскому: «Жду ответа, но плохо надеюсь. Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем». Еще 14 августа, в письме к тому же Вяземскому, Пушкин признается стихами в своем мрачном неверии в человека: «Не славь его. В наш гнусный век /Седой Нептун земли союзник. /На всех стихиях человек — /Тиран, предатель или узник». 3 сентября Пушкина призывают в Москву на свидание с царем.

Отъезд Пушкина в Москву не был радостным. Он ехал не один, сопровождаемый фельдъегерем, не ведая сам, то ли в качестве узника, то ли свободного человека. Няня, Арина Родионовна, провожавшая Пушкина, заливалась слезами.

В Москве царь принял Пушкина и имел с ним продолжительный разговор. В 1848 г. царь, по свидетельству М.А. Корфа, так рассказывал ему о своем разговоре с Пушкиным: «... его привезли ко мне из его заточения, совсем больного и в ранах... „Что вы бы сделали, если бы 14 декабря были в Петербурге?" — спросил я его между прочим.— „Был бы в рядах мятежников",— отвечал он, не запинаясь. Когда потом я спрашивал его: переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать впредь иначе, если я пущу его на волю, он очень долго колебался и только после длинного молчания протянул мне руку с обещанием сделаться иным».

Известно, что Пушкин остался доволен своим свиданием с Николаем I. 16 сентября он писал П.А. Осиповой: «Государь принял меня самым любезным образом». А 9 ноября сообщал Языкову: «Царь освободил меня от цензуры. Он сам мой цензор. Выгода, конечно, необъятная. Таким образом, „Годунова" тиснем».

В Москве ожидала Пушкина и другая встреча — встреча с московскими молодыми литераторами. Один из них, С.П. Шевырев, позднее вспоминал: «Москва приняла его с восторгом. Везде его носили на руках». Здесь, в Москве, сначала у П.А. Вяземского, а затем в доме Веневитиновых Пушкин читает своего «Бориса Годунова». На чтении у Веневитинова присутствовали братья Киреевские, А.С. Хомяков, С.П. Шевырев, М.П. Погодин и др. Погодин писал об этом чтении: «Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления. … Пушкин одушевился, видя такое свое действие на избранную молодежь. Ему было приятно наше внимание...».

В Москве Пушкин сближается с группой литературной молодежи, вошедшей в историю под именем «любомудры». Идейный вдохновитель любомудров поэт Д.В. Веневитинов и его друзья определенно понравились Пушкину. Как отметил Д.Д. Благой, «веневитиновский кружок в первые два-три подекабрьских года был единственным литературно-дружеским объединением, отличавшимся вольнолюбивым духом и тем самым продолжавшим в какой-то мере идейные традиции декабристов. Неудивительно, что на первых порах именно в этом кружке Пушкин обрел, как ему представлялось, наиболее близкую себе среду».

По-видимому, больше всего вызывали симпатии у Пушкина серьезные интересы любомудров, их стремление к знаниям, их способность и умение добывать эти знания. 30 ноября 1825 г. Пушкин писал Бестужеву: «Ты — да, кажется, Вяземский — одни из наших литераторов — учатся; все прочие разучаются. Жаль!..». Это было написано еще до декабрьского восстания. Теперь, в последекабрьские дни, о многом передумав, Пушкин особенно ценит стремление к знанию, он видит одно из главных средств достижения личного и общественного совершенствования в науках, в просвещении. И вот он встречает людей, молодых, пылких, полных энтузиазма и трудолюбия, которые во многом отвечают его общественному идеалу. Пушкин и московские литераторы-любомудры не могли не сблизиться, не могли не почувствовать естественного тяготения друг к другу. И это сближение не прошло даром не только для молодых ученых и поклонников пушкинской поэзии, но в известной степени и для самого Пушкина.

Плодом этого сближения был прежде всего журнал, который еще в 1826 г., при первых встречах и знакомстве, согласились совместно издавать любомудры и Пушкин. Между ними заключается формальный договор о принципах сотрудничества, а в декабре 1826 г. в доме Хомякова, в присутствии Мицкевича и Баратынского, было торжественно отпраздновано основание нового журнала. Он начал выходить с 1827 г. под названием «Московский вестник».

Пушкин не просто сочувствовал журналу и принимал участие в его издании, но на первых порах считал себя его вдохновителем, «духом».

Сотрудничество Пушкина в журнале в первые полтора года его существования было весьма активным. Здесь он поместил отрывок из «Бориса Годунова» — сцену в келье Чудова монастыря: этой сценой открывался первый номер журнала. В последующих номерах печатались отрывки из «Евгения Онегина» и «Графа Нулина», стихотворения «Жених», «Стапсы», «Буря», «Золото и булат», «Зимняя дорога» и пр.

К середине 1828 г. Пушкин явно охладел к журналу, печатался в нем редко, деловая сторона ведения журнала его разочаровала, недоволен он был и некоторыми материалами, которые в нем были помещены, но при этом своего положительного отношения к литературной деятельности любомудров по существу он никогда не менял. Уже в 30-е годы, в «Путешествии из Москвы в Петербург», он писал о московской литературе и любомудрах: «Московская критика с честию отличается от петербургской. Шевырев, Киреевский, Погодин и другие написали несколько опытов, достойных стать наряду с лучшими статьями английских Reviews...».

Основное направление деятельности любомудров во второй половине 1820-х годов было просветительским, а точнее, литературно-философским. Этому направлению Пушкин сочувствовал, относился к нему с интересом и надеждой. Разумеется, программа любомудров, опиравшихся на немецкую философию и стремившихся в своей литературной деятельности объединить поэзию с философией, далеко не совпадала с поэтической программой Пушкина. К немецкой, да и ко всякой другой умозрительной и систематической философии он относился скептически. Но само стремление любомудров к поэзии мысли, к глубокому содержанию в поэзии Пушкин принимал, и оно было ему близко.

 

ПУШКИНСКАЯ ПОЭЗИЯ МЫСЛИ

 

Пушкинская поэзия мысли возникла еще до декабря 1825 г., еще до знакомства Пушкина с любомудрами. В подекабрьские годы подобные стихи составляют особое направление в его поэзии.

Одним из проявлений пушкинской поэзии мысли второй половины 20-х годов был цикл стихов, посвященных теме поэта: «Пророк», «Поэт», «Поэт и толпа», «Поэту». При разновременности их создания это все-таки не отдельные стихи, а именно цикл, объединенный в единое целое не только темой, но и общим решением темы. Общность решения порождена последовательностью и постоянством поэтических принципов, устойчивостью взглядов на поэзию.

Первое стихотворение цикла, «Пророк», было написано в сентябре 1826 г., по пути из Михайловского в Москву, и напечатано в 3-м номере «Московского вестника» за 1828 г. Сотрудники журнала, любомудры, восторженно приняли стихотворение. Хомяков писал о нем И.С. Аксакову как о «бесспорно великолепнейшем произведении русской поэзии»: указание на высоту, величие мысли и формы.

«Пророк» написан в библейском стиле и своим сюжетом восходит отчасти к библейским сказаниям (ср. книгу Исайи и рассказ о шестикрылом Серафиме с горящим углем в руке). Это помогает создать общую возвышенную атмосферу лирического повествования. Это помогает также обобщенно и символически выразить свои любимые мысли о поэте. В соответствии с библейским преданием пророки были народными вождями и мудрыми и страстными провидцами исторической народной судьбы. Такими же, подобными пророкам, Пушкин хотел видеть поэтов.

Само по себе сравнение поэта с пророком не было новым, оно встречается довольно часто в поэзии начала XIX в. Но у Пушкина оно сохраняет авторскую точку зрения. Стихотворение «Пророк» — это и выражение обобщенно-философской мысли, и сокровенное признание. Он истинно верил в высшее человеческое и общественное призвание поэта:

Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей. Пушкин обращается к церковнославянскому языку, от которого прежде отказывался, создавая изысканно-архаическую, высокую поэтическую речь — в духе державинской. В этом – отражение стремление к созданию высокой поэзии мысли. Для такой поэзии как раз и нужен был не язык Батюшкова, не язык Жуковского, а возвышенно-одический язык Державина. Замечательно, что еще совсем недавно Пушкин относился к Державину с достаточной долей скептицизма. Июнем 1825 г. датирован самый резкий отзыв Пушкина о Державине. В письме к Дельвигу он писал: «Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка (вот почему он и ниже Ломоносова). Он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии — ни даже о правилах стихосложения. Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо». После этого высказывания, после 1825 г., заметно повышается интерес Пушкина к Державину, он выражается и в признаниях Пушкина, и в его следовании державинским языковым традициям. «Пророк» стало одним из первых образцов у Пушкина высокого державинского стиля — но за этим первым последуют и другие. После 1825 г. Пушкин будет пользоваться державинской стилистикой не постоянно, не всегда, но на взлетах своего поэтического творчества.

Другим стихотворением того же тематического цикла, что и «Пророк», является написанное в Михайловском в 1827 г. стихотворение «Поэт». По первому впечатлению оно заметно отличается от «Пророка»: в нем изображен поэт не только на высоте его призвания, но и в минуты обыденной жизни. Однако в том, что имеет отношение к акту творчества, поэт и здесь оказывается сродни пророку: «Но лишь божественный глагол/ До слуха чуткого коснется, /Душа поэта встрепенется, /Как пробудившийся оре л».

Во втором стихотворении поэт показан не только как поэт, но во всем его человеческом обличье. Это делает стихотворение более интимным, не отменяет высоты в звучании темы, но делает это звучание более разнообразным и внутренне подвижным. По существу, «Поэт» — это не только программное произведение, не только обобщенный, «групповой» портрет поэта, но и портрет сугубо индивидуальный, лирический. В глубинах и истоках этого стихотворения — мысль Пушкина о самом себе, род самопризнания, что и придает поэтической мысли особенную живость, теплоту, убедительность:

Пока не требует поэта/ К священной жертве Аполлон,/ В заботах суетного света/ Он малодушно погружен...

Пафос субъективности здесь выявляется и в общем настрое стихов, в их нервных интонациях и не менее того — в отдельных деталях. Поэт у Пушкина в заботах света «малодушно погружен». Так, такими словами Пушкин говорит в это время (ср. стихотворение «Воспоминание») не столько о других, сколько о себе. В финале стихотворения поэт бежит «на берега пустынных волн, в широкошумные дубровы». И этими словами Пушкин мог бы сказать, и не раз говорил, о самом себе. Стихотворение «Поэт» многими своими чертами похоже на авторскую исповедь, которая в силу своей глубокой значимости приобретает всеобщее, в известном смысле философское значение. Так теперь часто будет у Пушкина. Это его, чисто пушкинский путь к философским откровениям в поэзии.

В следующем, 1828 г. Пушкиным было написано еще одно стихотворение того же цикла — «Поэт и толпа». Оно вызвало разноречивые толки, которые продолжались еще много лет и десятилетий спустя после смерти Пушкина. Отдельные строки этого произведения повторялись как символ веры, они писались на знаменах апологетов «чистого искусства». Между тем в стихотворении нет ничего такого, что в глубоком смысле слова противоречило бы идеям «Пророка». Здесь рассматриваются только еще новые проблемы, связанные с высоким призванием поэта: может ли и должна ли поэзия приносить прямую пользу человеку и человечеству? И в чем именно заключаются ее значение и ее польза? Все это вечные вопросы. Позднее В.Ф. Одоевский, еще раз поставит эти трудные вопросы и так на них ответит: «бесполезное» составляет разгадку всех внешних действий человечества и «украшение жизни». Более того, оно служит основанием жизни, самым несомненным доказательством чего является поэзия. Человек «никак не может отделаться от поэзии», «в мире психологическом поэзия есть один из тех элементов, без которых древо жизни должно было бы исчезнуть...».

Философские идеи В.Ф. Одоевского родственны мыслям и идеям, на которых основано пушкинское стихотворение. Когда у Пушкина толпа пеняет на поэта за бесполезность его песен («Как ветер песнь его свободна, / Зато как ветер и бесплодна: / Какая польза нам от ней?»), Пушкин, устами поэта отвечая на эти обвинения, вовсе не утверждает бесцельности поэзии в глубоком значении этого понятия. Он утверждает иное, чем у толпы, высокое понимание пользы. Для него поэзия в своей кажущейся бесполезности есть высшее, свободное и неподчиненное служение людям, служение человеческому духу. Служение, преследующее не сиюминутные, не временные, а высокие и вечные цели. Именно в этом истинный смысл финальных четырех стихов:

Не для житейского волненья, Не для корысти, не для битв, Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв.

Другим родом философской лирики Пушкина после-декабрьского периода были лирические пьесы-признания, одним из лучших образцов которых явилось стихотворение 1828 г. «Воспоминание». Это стихотворение Пушкина — как, впрочем, и многие другие — трудно отнести к жанру чисто философских произведений, но это вовсе не отменяет глубокой связи и этого, и других подобных стихотворений Пушкина с философским направлением в русской поэзии.

В своем окончательном печатном варианте «Воспоминание» содержит 16 стихов:

Когда для смертного умолкнет шумный день/ И на немые стогны града/ Полупрозрачная наляжет ночи тень/ И сон, дневных трудов награда,/ В то время для меня влачатся в тишине/ Часы томительного бденья:/ В бездействии ночном живей горят во мне/ Змеи сердечной угрызенья;/ Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,/ Теснится тяжких дум избыток;/ Воспоминания безмолвно предо мной/ Свой длинный развивают свиток;/ И с отвращением читая жизнь мою,/ Я трепещу и проклинаю,/ И горько жалуюсь, и горько слезы лью,/ Но строк печальных но смываю.

В черновом варианте стихотворения было еще 20 строк, которые при публикации Пушкин отбросил, убрав подробности, Пушкин сделал свое стихотворение общезначимым. Таким образом, философский характер стихотворения были в самой авторской установке, к этому Пушкин явно стремился, о чем и говорит сокращение текста при его издании. Интересно, что Лев Толстой, особенно любивший «Воспоминание», воспринимал его не как слово о Пушкине только, но и о нем, Льве Толстом. Для него, как и для многих других читателей Пушкина, это стихотворение будет иметь общечеловеческий и тем самым философский смысл и значение.

Философскому звучанию стихотворения способствует и его язык, приподнятая над бытом и каждодневностью языковая атмосфера повествования. Язык «Воспоминания» не столь сгущенно-архаический, как язык «Пророка», тем не менее близкий державинскому. В стихотворении — книжно-приподнятые слова, слова традиционно-витийственные: «смертного», «стогны града», «бденья» и др. Не менее книжные и не менее высокие по звучанию метафоры: «свой длинный развивает свиток», «змеи сердечной угрызенья» и т.д. У Пушкина все это приметы того языка, который должен выразить поэтическую мысль не индивидуального, а общего значения.

Однако архаическая и высокая лексика у Пушкина не выглядит отвлеченной. Пушкинский архаический язык по-особенному предметен, веществен. Его архаизмы попадают в предметный контекст, оживают, конкретизируются, вбирают и в себя нечто от вещественного. Так, «стогны града» воспринимаются именно потому, что они «немые», в достаточной степени конкретно и предметно. В словах Пушкина, даже высоких, сугубо книжных, всегда есть что-то от непосредственности поэтического видения.

Достаточно традиционной для философских стихов того рода, к которому принадлежит «Воспоминание», является атмосфера ночи, ночной колорит лирического повествования. Ночь для поэтов-философов — условие углубленного познания мира и самого себя. Такой она часто бывала в философских пьесах немецких романтиков и русских любомудров. У Пушкина ночь не только условие познания, но и нечто самоценное. Она существует и сама по себе, она у него тоже предметна. У Пушкина ночь существует во времени, со своими характерными приметами, она в движении, читатель чуть ли не видит ее: «полупрозрачная наляжет ночи тень».

Все эти стилевые особенности придают конкретность признанию, которое составляет содержание стихотворения. У Пушкина философская лирика построена одновременно и на конкретном, и на общем, у него не только обобщенный, но и вместе с тем индивидуальный, непосредственный психологизм. При всей своей обобщенной философичности «Воспоминание» — это и исповедь, человеческий документ, это жизнь мысли и м у ка мысли.

Философские опыты Пушкина второй половины 20-х и 30-х годов не только в высоком стилистическом ключе — они и более обыденны по тональности и языковому оформлению. Примером тому может служить стихотворение «Дар напрасный, дар случайный» (1828):

Дар напрасный, дар случайный, /Жизнь, зачем ты мне дана? /Иль зачем судьбою тайной Ты на казнь осуждена? /Кто меня враждебной властью /Из ничтожества воззвал, /Душу мне наполнил страстью, /Ум сомненьем взволновал...

Стихотворение написано на вечную тему, и пронизано сиюминутным чувством; в нем меньше, чем в «Воспоминании», ощущается авторская установка на обобщение, но это вовсе не отменяет обобщающего, заключенного в нем философского смысла. Стихотворение это более традиционно «пушкинское», и именно поэтому своеобразие того, что мы называем философской лирикой Пушкина, проступает в нем с особенной отчетливостью.

У Веневитинова, которого Пушкин знал и ценил, есть стихотворение «Жизнь», близкое по теме и отчасти по ее решению пушкинскому стихотворению:

...Но кончится обман игривый! /Мы привыкаем к чудесам — /Потом на все глядим лениво, / Потом и жизнь постыла нам: /Ее загадка и завязка /Уже длинна, стара, скучна, /Как пересказанная сказка /Усталому пред часом сна.

Обе пьесы — и пушкинская, и веневитиновская — принадлежат к «поэзии мысли», но при этом их сходство несравненно меньшее, нежели различие. В стихотворении Веневитинова — мысль давно возникшая, внутренне проверенный и окончательный вывод; у Пушкина — мысль точно рождающаяся, зыбкая и подвижная и именно потому лишенная даже намека на обязательность. У Веневитинова сказано все монументально и накрепко; у Пушкина его признание как будто более легкое, но зато и более живое и непосредственное. Герой стихотворения Пушкина — человек, личность; герой Веневитинова — не столько человек, сколько все человечество. И наконец: у Пушкина мысль о жизни возникла в определенной эмоциональной ситуации, она не обязательна при всех условиях (в других произведениях Пушкин может говорить на ту же тему иначе); у Веневитинова — не случайная мысль, а целая концепция жизни, которая поддерживается другими его стихами и всей системой его поэтических и философских взглядов.

Последнее существенно в целом для Веневитинова (как и для других поэтов-любомудров). Его лирика с установкой на философское обобщение легко объединяется в более или менее цельной поэтической и метафизической системе. У Пушкина в этом несравненно больше свободы. Для него свобода от систематического направления означала внутреннюю свободу творчества и нестесненность мысли. Поэтому он так дорожил ею. «Нестесненность» характерна не только для пушкинской мысли, но и для способов ее выражения. И в этом Пушкин тоже был свободен. Его философская лирика отличается широтой тематической и разнообразием форм.

Ни в тематике, ни в формах нет у Пушкина и следа внешней связанности и обязательности. Он разрабатывает различные темы, для их воплощения находит различные поэтические конструкции.

Некоторые философские стихотворения Пушкина представляют собой род рассказа-притчи, рассказа-легенды с глубоким значением и общечеловеческой мыслью. Таков, например, «Анчар» (1828). Материалом для него послужило предание о древе яда, растущем на острове Ява. С этим преданием Пушкин мог познакомиться, читая журнал Новикова «Детское чтение для сердца и разума». Оно привлекло Пушкина и своей диковатой поэзией, и возможностью с ее помощью выразить важные и заветные мысли: об отношениях человека и власти, о роли зла в природе и в человеческой жизни.

Стихотворение «Анчар» отнюдь не аллегория, поэт протестовал против аллегорического (т.е. однозначного) толкования своей пьесы и писал по этому поводу 18—24 февраля 1832 г. Бенкендорфу: «... а обвинения в применениях и подразумениях не имеют ни границ, ни оправданий, если под словом дерево будут разуметь конституцию, а под словом стрела самодержавие».

 «Анчар» представляет поэтическую картину-символ. Образы стихотворения многозначны и внутренне свободны. Это в большой мере и делает пушкинскую пьесу художественной, это вызывает у читателя не одну определенную, а множество различных ассоциаций. В том числе — современных и политических. Значение и смысл стихотворения выходит за пределы только пушкинского времени. Стихотворение не замкнуто в едином временном, как и в едином смысловом, значении: оно и злободневное, и вневременное, и социальное, и философское, оно и таинственно-неопределенное, и глубокое, и по-своему очень ясное. Может быть, именно такого рода произведения-символы имел в виду Гете, когда говорил: «Я более склоняюсь к мнению, что чем несоизмеримее и для ума недостижимее данное поэтическое произведение, тем оно лучше».

Иного содержания и характера легенда – в основе стихотворения «Жил на свете рыцарь бедный...» (1829). Его герой — простой рыцарь, который как даме сердца поклоняется всю жизнь Божьей матери. Это странный и высокий человек. Подобное сочетание можно увидеть в образе князя Мышкина. Достоевский, полагают, сделал это не без влияния пушкинского стихотворения. Недаром Достоевский использовал стихотворение как косвенную характеристику Мышкина и на нем построил одну из ключевых сцен в романе «Идиот».

За внешним простодушием героя, в самом тоне рассказа — как бы домашнем, безыскусственном, видна глубокая мысль. Иначе бы Достоевский и не заинтересовался стихотворением. Пушкин рассказывает странную историю очень просто и серьезно, С неприкрытой теплотой сочувствия. При этом он видит в рассказанной им истории важный всечеловеческий смысл. Пушкин прославляет чистую любовь, чистое рыцарство, идеальность в человеке. За этим не только высокие нравственные понятия, но и высокая философия.

Самая распространенная форма философских стихотворений Пушкина — форма личных, лирических признаний. Значительность этих признаний и их общечеловеческий интерес делают такие произведения философскими, но философскими более по художественным результатам, а не по авторскому замыслу. Таково известное уже нам стихотворение «Дар напрасный, дар случайный», такова и лирическая «Элегия» (1830).

В «Элегии» все кажется как бы экспромтным, при этом сильные мысли возникают в ней в их неразделимости с чувством: как внезапные озарения:

Но не хочу, о други, умирать; Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать; И ведаю, мне будут наслажденья Меж горестей, забот и треволненья. Пушкина озаряет мысль в естественном ходе признания. Кажется, что он и философом становится только но ходу признания, в самом процессе творчества.

Многими чертами близка к этому стихотворению и пьеса 1834 г. «Пора, мой друг, пора». Это одно из самых глубоких и сильных и самых простых по форме выражения стихотворений Пушкина философского жанра. Его предмет — тот же, что и предмет всяких высоких философских размышлений: жизнь, смерть. Но стихотворение не программно-философское, а тоже точно экспромтное — в нем тоже мгновенные, возникающие по ходу признания, сильные озарения ума и чувства: «На свете счастья нет, но есть покой и воля...».

Пьеса эта осталась неоконченной. Сохранился план продолжения, в соответствии с которым в стихотворении должны зазвучать самые любимые и заповедные идеи-мечты Пушкина. Судя по плану продолжения, стихотворение должно было стать еще более богатым мыслями общего значения: «Юность не имеет нужды в et home, зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу,—тогда удались он домой...».

В 1829 г. Пушкин пишет на тему смерти стихотворение «Брожу ли я вдоль улиц шумных». На Юге па эту же тему он написал (не закончив ее) лирическую пьесу «Таврида». Написанная в пору романтизма, но отнюдь не по романтическим канонам, она представлялась и исповедальной, и удивительно искренней. Именно в том, как в ней трактовалась тема смерти, и заметна была особенная искренность признания и его совсем не романтический характер:

Ты, сердцу непонятный мрак, /Приют отчаянья слепого,/Ничтожество! пустой призрак, /Не жажду твоего покрова! /Мечтанья жизни разлюбя, /Счастливых дней не знав от века,/Я все не верую в тебя, /Ты чуждо мысли человека...

В южный период, в пору молодости, Пушкину трудно было быть философом: он не мог осознать умом и принять чувствами саму мысль о неизбежной смерти. Иное дело в пору поэтической и человеческой зрелости. В стихотворении 1829 г., как и в других своих произведениях этих и последующих лет, о смерти говорится с глубокой и просветленной грустью, мысли о смерти неотделимы теперь у Пушкина от мыслей о вечном: И пусть у гробового входа/ Младая будет жизнь играть/ И равнодушная природа / Красою вечною сиять...

Поэзия Пушкина зрелого периода, в том числе и поэзия трагического содержания, озарена светом вечности — и в этом источник и ее гармоничности, и ее возвышенности, и не в последнюю очередь — ее философского звучания.

Легко заметить, что философская лирика Пушкина начисто лишена каких-либо внешних претензий. Со временем, особенно в 30-е годы, она становится все более обыденной в наружном своем проявлении. Выразительный тому пример — одно из самых глубоких и прекрасных созданий Пушкина 30-х годов — стихотворение «Вновь я посетил...». В этом стихотворении удивительным образом сочетаются предельная простота содержания и слов — и высокие, сдержанно торжественные в своем звучании мысли о жизни, о вечном:

... Здравствуй, племя Младое, незнакомое! не я Увижу твой могучий поздний возраст, Когда перерастешь моих знакомцев И старую главу их заслонишь От глаз прохожего. Но пусть мой внук Услышит ваш приветный шум, когда, С приятельской беседы возвращаясь, Веселых и приятных мыслей полон, Пройдет он мимо вас во мраке ночи И обо мне вспомянет.

Как и многие другие в том же жанре, это стихотворение Пушкина не столько философское, сколько мудрое и возвышенно-ясное в своей мудрости. По таким произведениям, особенно заметно, что мудрость и ум Пушкина высшего порядка: это ум простоты и ясности. Это и определяет своеобразие его философских стихов. Пушкин как бы заново, поэтически открывает самые простые и вечные истины. Обыденную мудрость он просветляет и возвышает поэзией и поднимает ее на уровень поэтической философии.

Простота мудрости Пушкина — это и связанность его мысли с действительностью, с повседневным, человеческим. В поэзии Пушкин свободен и подчиняется только велениям и законам. Его стихи и поэтические идеи всегда инициированы действительностью и никогда не порывают с ней связи. Это придает философской лирике Пушкина очарование близкого, земного, понятного и нужного. Вероятно, близость к жизни, связь с земным и реальным не позволяет поэту быть излишне категоричным. В его стихах — и в особенности в его философской лирике — не встречается ни примерных уроков, ни окончательных решений. С этим связана и свобода поэтических композиций, и внешняя незавершенность некоторых из них (например, «Осени» или стихотворения «Когда за городом задумчив я брожу»). В иных случаях Пушкин явно предпочитает точке смысловое многоточие, кажущуюся незавершенность мысли. Незаконченные композиции Пушкина способны сказать больше, чем законченные. Ибо за ними приоткрывается полнота мысли, бесконечность ее значения.

В 1837 г., после смерти Пушкина, Шевырев писал о поэзии Пушкина: «Эскиз был стихиею неудержного Пушкина: строгость и полнота формы, доведенной им до высшего совершенства, которую он и унес с собою, как свою тайну, и всегда неполнота и незаконченность идеи в целом — вот его существенные признаки».