Роман в стихах. «евгений онегин»

 

В Болдине была написана и последняя глава «Евгения Онегина». Таким образом, был завершен многолетний труд, закончено произведение, которое было одним из самых задушевных созданий пушкинского гения, одним из главных дел его жизни:

Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний. /Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня? /Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный, /Плату приявший свою, чуждый работе другой? /Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи, / Друга Авроры златой, друга пенатов святых?

«Евгений Онегин» подготавливался всем ранним творчеством Пушкина, и следы его заметны на многих поздних его произведениях. «Евгений Онегин» подготавливался поэмой «Руслан и Людмила», первым опытом Пушкина в эпическом роде, в котором он практически постигнул все законы и возможности свободной поэтической формы. Он подготавливался в равной мере и южными поэмами Пушкина, где он впервые постиг для себя тот тип русского героя, который он изобразит столь живо и убедительно в Онегине. Многое в «Евгении Онегине» было подготовлено и ранней лирикой Пушкина. Роман в стихах вобрал в себя богатый поэтический опыт Пушкина, его поэтические находки и достижения — и естественно, что он стал одним из самых совершенных в художественном отношении произведений не только Пушкина, но и всей русской литературы.

«Евгений Онегин» писался дольше, чем любое другое произведение Пушкина,— в течение более 7 лет. Он писался в Кишиневе и в Одессе, в Михайловском и в Петербурге, и в Болдине — писался и разные времена и при разных обстоятельствах жизни, За 7 лет, в течение которых он создавался, многое менялось и в России, и в самом Пушкино, и все эти перемены не могли не найти своего отражения и романе. Роман создавался по ходу жизни и становился поэтической хроникой русской жизни и своеобразной ее поэтической историей. Лев Толстой говорил о характере своего творчества: «Я отдавался течению жизни». В этом он был учеником Пушкина. Пушкин тоже часто писал, «отдаваясь течению жизни». Во всяком случае, именно так он писал «Евгения Онегина», который представляет удивительно цельное произведение. В самой пестроте и разнохарактерности картин, в разнообразии настроений, в быстрых переходах от темы к теме — цельное, обусловленное единством и цельностью личности автора в романе. В свободном романе Пушкина автор не только один из его героев, но и самый главный его герой. «Автор неотступно присутствует при всех сценах романа, комментирует их, дает свои пояснения, суждения, оценки. Он присутствует не только как автор, литературно существующий во всяком романе, а именно как персонаж, свидетель, отчасти даже участник событий и историограф всего происходящего».

«Евгений Онегин» начат был Пушкиным в 1823 г. в Кишиневе. 4 ноября этого года Пушкин писал Вяземскому: «Что касается до моих занятий, я теперь пишу не роман, а роман в стихах — дьявольская разница. Вроде „Дон-Жуана"...». В этих словах не только сообщение о начале работы над романом, но и указание на характер замысла. Пушкин особо подчеркивает, что его роман не традиционный, не прозаический, какими были все известные до него романы, но роман в стихах и что это «дьявольская разница». В чем же именно разница? Писать стихами, тем более писать стихами роман — это значило для Пушкина писать принципиально иначе, чем прозой, подчиняться иным художественным законам, создавать иной по своей внутренней структуре художественный мир. Стиховая речь — речь в обыденном восприятии необычная, выходящая из привычного ряда, условная. Это определяет не только ее особенности, но и ее возможности. Стихи не только условны, но и допускают условность. Они в большей степени, нежели проза, позволяют уклоняться от привычного и традиционного, потому что сами являются таким уклонением. В известном отношении поэт чувствует себя в мире стихов вольнее, менее стесненным, чем в прозе. В своем повествовании он может опускать некоторые обязательные для прозаического произведения связи и мотивировки, смешивать временные и повествовательные планы, допускать больше стилевой и художественной игры, уходить от событийной линии сюжета и, по желанию и внутренней потребности, снова возвращаться к ней.

Стихи и в отношении языка, в отношении слова оказываются свободнее, нежели проза. В стихах возможна большая непринужденность речи, невыверенность слова, элемент стихийности и неожиданности в нем. В стихах оказывается возможным и допустимым неточное слово, способное зато сохранить то, что Пушкин особенно ценил,— «живой, теплый, внезапный отпечаток мыслей, чувств, впечатлений».

О языке «Евгения Онегина» А.В. Чичерин писал: «Непринужденность, разговорность, легкость онегинских стихов таковы, что они ни в чем не стесняли автора». Пушкинский роман — и больше всего потому, что это роман в стихах,— был прежде всего свободным романом. В том, что он был свободным, Пушкин и видел «дьявольскую разницу» по сравнению с прозаическим произведением того же жанра.

Качеством поэтической свободы Пушкин всегда дорожил. Но в связи с «Евгением Онегиным» он дорожит им особенно. Он все время, при каждом удобном случае, подчеркивает это столь важное для него свойство задуманного им романа. В письме к Вяземскому он сравнивает его с поэмой Байрона «Дон Жуан»: поэма эта написана в свободной манере, без фабульной завершенности, со множеством авторских отступлений. В апреле — мае 1824 г. Пушкин сообщает Кюхельбекеру о том, что он пишет «пестрые строфы романтической поэмы», причем и «пестрые», и «романтической» в пушкинском контексте говорят больше всего о свободной форме. В посвящении Плетневу Пушкин называет свой роман «собраньем пестрых глав», в «Отрывках из путешествия Онегина» характеризует его как «рассказ несвязный», и заканчивая роман, в последней, восьмой главе прямо называет его «свободным»:

И даль свободного романа/ Я сквозь магический кристалл/ Еще неясно различал.

Едва ли не с самого начала роман задуман Пушкиным как широкая историческая картина, как художественное воссоздание исторической эпохи. Воссоздание современной жизни — как исторической эпохи. В 1830 г. Пушкин писал в рецензии на «Юрия Милославского» Загоскина: «В наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании». Это он писал о Загоскине — но не менее того о своем понимании романа вообще, не менее того — о своем собственном романе, который он только что закончил. С Пушкиным часто так бывало. Свои суждения общего, теоретического порядка он выводил прежде всего из своего художественного опыта. Именно как «историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании», видел он свой роман в стихах. Но для такого романа, современного и исторического, широкого по охвату материала, как раз и нужна была больше всего поэтическая свобода.

Живой и быстрый не только в жизни, но и в творчестве, Пушкин никогда не проявлял склонности к пространным и слишком «систематическим» формам повествования. Его произведения всегда более или менее ограниченны по объему. Таков и «Евгений Онегин» — и в завершенном виде, и в своем первоначальном замысле. Однако, ограниченный по объему, пушкинский роман был далеко не ограничен по своим художественным целям. Это видимое противоречие находило разрешение в принципе поэтической свободы. Пушкину нужна была свобода для быстрого и широкого, не стесняемого никакими ограничениями движения художественного материала и движения авторской мысли.

Подобно большинству произведений, роман Пушкина основан на простом событийном сюжете: юная героиня встречает героя, которого она давно ждала в своих мечтах, влюбляется в него, но тот остается холоден и не отвечает на ее чувство; позднее, спустя годы, герой и героиня снова встречаются, на этот раз влюбляется герой, но героиня, хотя и продолжает его любить, отказывается следовать голосу чувства и изменить тем обетам верности, которые она дала мужу и самой себе. Все это почти тривиально в своей обыкновенности, но в самой этой тривиальности заключено зерно вечного. Многие вечные сюжеты тривиальны, в то числе и народно-поэтические. Замечательно, что в сюжетной основе «Евгения Онегина» есть нечто не только от вечного, но и от народного. А.Л. Слонимский, подробно исследовавший сюжет «Евгения Онегина», нашел в нем сходство с сюжетами народных песен.

Однако безыскусственность и подчеркнутая простота фабулы «Евгения Онегина» показатель того, что она не играет первостепенную и определяющую роль в произведении, она в силу своей обыкновенности не отличается занимательностью, тем самым не требует к себе внимания, оказывается менее связывающей автора, предоставляет ему большую свободу.

Эта свобода внешне проявляется и в том, что в фабульном отношении в «Евгении Онегине» не все представляется законченным и до конца мотивированным. Мы не знаем всех подробностей жизни Онегина после того, как он убил Ленского, и это наше незнание не кажется нам существенным. Мы не знаем и можем только догадываться, как и под влиянием каких обстоятельств Татьяна из уездной барышни, робкой и застенчивой, превратилась в исполненную спокойного достоинства умную и гордую светскую даму. На это последнее обстоятельство Пушкину указал Катенин, Пушкин согласился с его замечанием, однако ничего ни менять, ни добавлять в своем романе не стал: не считал, видимо, нужным. Все подробности эти, важные для фабульного развития, далеко не столь важны для глубинного замысла Пушкина — для его исторического романа.

Роман кончается сценой объяснения Онегина с Татьяной. Событийная линия в романе достигает своей кульминации. Но она тут же и обрывается. Фабульный узел Пушкиным намеренно не развязывается. Не развязывается — потому что и это для Пушкина совсем не главное. При внешней незавершенности фабульного построения композиция целого у Пушкина представляется законченной и завершенной. Она завершена в соответствии с замыслом, по внутренней идее — она завершена и формально. Формальная законченность в композиции достигается параллелизмом ключевых сцен и мотивов, своеобразным кольцом. То, что было в начале, повторяется затем в конце, только с другим поворотом и другим значением: признание в любви — письмо — свидание — отповедь. Подчеркнутая незавершенность в одном сочетается у Пушкина со строгой законченностью в другом. Это у него как сам мир, как сама человеческая жизнь, открывающая в завершенном незавершенное, в конечном — бесконечное.

В сюжете романа «Евгений Онегин» для Пушкина самым важным было не изображение сколько-нибудь занимательных жизненных ситуаций и событий, а возможность через сюжет показать типичные картины современной жизни и типические персонажи. У него в романе предстают перед читателем именно типы, а не характеры в точном значении этого слова. Роман в стихах в силу особенностей жанра и языка открывал широкие возможности для создания человеческих типов, и он в гораздо меньшей степени позволял создавать характеры, требующие особенно подробных, обстоятельных психологических и иных мотивировок.

Социальным типом исторического значения (типическое, по существу, всегда исполнено исторического значения) является уже сам центральный герой романа — Онегин. Читателю может быть не все вполне ясным в его побуждениях в том или ином конкретном случае, не все до конца ясным в индивидуальных и психологических мотивах его конкретных поступков, но по Онегину и через него читатель узнает и начинает лучше понимать нечто социально характерное, общее, что встречается ему в жизни, среди людей.

Не случайно Онегиным начинается целый длинный ряд социальных типов и характеров, порожденных русской исторической действительностью и ярко запечатленных в послепушкинской русской литературе. Это и Печорин, и Бельтов, и Рудин, и некрасовский Агарин, и Обломов и др. Все они генетически восходят к пушкинскому Онегину. Онегиным Пушкин наметил общие социальные и человеческие приметы родственных характеров, игравших существенную роль в русской исторической жизни, и одной из задач для тех писателей, которые пришли в литературу после Пушкина, было обнаружить их в современной действительности и художественно воплотить с достаточной степенью конкретизации, неповторимо-индивидуально. Как писал Герцен, «образ Онегина настолько национален, что встречается во всех романах и поэмах, которые получают какое-либо признание в России, и не потому, что хотели копировать его, а потому, что его постоянно находишь возле себя или в самом себе».

Это в большей или меньшей степени относится и к Татьяне, и к Ольге, и к Ленскому. Они тоже социальные типы и тоже исторически значимы, и в их художественном воспроизведении Пушкин тоже был первооткрывателем. В них он запечатлел не только определенный род людей, но и определенный род жизненногоуклада, культуры, социального сознания.

В художественном отношении все герои в романе едва ли не равноправны. Во всяком случае, их роль никогда не бывает ни второстепенной, ни подчиненной. Они существуют в художественной системе произведения как бы параллельно, с достаточной долей независимости. Конечно, Ольга оттеняет Татьяну, составляет для нее выразительный фон, помогает лучше понять ее духовную, идеальную человеческую высоту. Но она значительна и сама по себе (в своей незначительности значительна), она тоже отражение жизни и эпохи. Конечно, Ленский, с его романтической восторженностью и трогательным непониманием самых простых вещей, до некоторой степени облегчает нашу оценку Онегина, по еще больше он помогает понять некоторые существенные стороны русской жизни 20-х годов XIX в., помогает познакомиться с одним из самых интересных типов русских людей того времени (к этому типу относился, например, поэт Веневитинов). Разочарованность рядом с романтической очарованностью, трезвость рядом с восторженностью и идеальностью — все это несомненные приметы той исторической эпохи. Герои пушкинского романа не просто исторически значимы — само их художественное существование, характер их художественного воплощения определялись теми историческими задачами и целями, которые ставил перед собой Пушкин, создавая роман.

Его стремлением возможно шире показать исторические типы и через них живую, многообразную и многоголосую историческую эпоху обусловливается и наличие в романе большого количества так называемых эпизодических персонажей. Они не принимают участия в основном действии, мало или совсем не связаны с основными героями романа, но они до бесконечности раздвигают его рамки — и тем самым роман не только полнее отражает жизнь, но и сам становится, как жизнь: таким же бурлящим, говорливым, многоликим. Каждый из персонажей романа — не только главные — ярко типичны и незабываемы, а вместе, в целом они образуют большой художественный мир, в котором запечатлены живая жизнь и живая история.

Перед читателем возникает Петербург, с его обитателями, людьми разных сословий и состояний, с его героями — историческими героями. Это любимица театральной публики великая актриса Семенова и «колкий» Шаховской, популярный в свое время автор комедий и друг Грибоедова; это знаменитый балетмейстер Дидло и рядом с ним героиня многих шумных историй и дуэлей балерина Истомина; это «сатиры смелый властелин» и «друг свободы» Фонвизин, и автор героических трагедий Озеров, и «переимчивый» Княжнин и т.д. Все это из мира искусства, в котором прошлое и настоящее, жизнь и история неразделимы.

Рядом с ними люди другого, хотя и не совсем чуждого искусству мира. Это хорошо всем знакомый и особенно дорогой самому автору Чаадаев, показанный с несколько неожиданной, интимной стороны. Это Каверин, когда-то студент Геттингенекого университета, а теперь лихой гусар и гуляка. Пушкин легко и незаметно переносит читателя из одной сферы жизни в другую, уводит его от одного героя к другому.

Словно и сам разбуженный барабанным боем, рано утром, читатель видит трудовой люд столицы: разносчика, молочницу — «охтенку», видит извозчика, который медленно тянется на биржу, в то время как аккуратный хлебник-немец спешит открыть свое окошко - «васисдас». Это жанровая картина — и это опять-таки историческая картина. Быт, каждодневное Пушкиным рассматриваются исторически и воплощаются одновременно и как незабываемая современность и как история.

Создавая свои исторические картины, Пушкин точно совершает путешествие вместе с читателем. Одна из глав романа, не оконченная, так и называлась «Отрывки из путешествия Онегина». Но не только эта глава, а и весь роман в целом тоже как путешествие — путешествие не столько героев, сколько самого автора. И читателя тоже. Эта черта пушкинского романа не останется бесследной. После Пушкина многие самые значительные социально-эпические произведения русской литературы — и «Мертвые души», и «Кому на Руси жить хорошо», и толстовское «Воскресение» и пр.— по своей внутренней, а иногда и внешней форме представляли собой род путешествия — свободного путешествия по жизни, по истории. Со второй главы романа читатель вместе с автором из Петербурга попадает в один из глухих и прекрасных уголков деревенской России. Здесь его ожидают новые впечатления, незабываемые картины, знакомство с новыми человеческими типами. Вот деревенский старожил, дядя Онегина, с его не тронутым никакой цивилизацией бытом:

Он в том покое поселился, /Где деревенский старожил /Лет сорок с ключницей бранился, / В окно смотрел и мух давил. /Все было просто: пол дубовый, /Два шкафа, стол, диван пуховый, /Нигде ни пятнышка чернил. /Онегин шкафы отворил: /В одном нашел тетрадь расхода, /В другом наливок целый строй, /Кувшины с яблочной водой /И календарь осьмого года: /Старик, имея много дел, /В иные книги не глядел.

Вот другой персонаж из той же помещичьей деревенской глуши. Впрочем, это, может быть, и не один, а несколько персонажей. Мы слышим голос, не зная точно, кому он принадлежит, и тем но менее легко можем себе представить говорящего:

Сосед наш неуч, сумасбродит, /Он фармазон; он пьет одно /Стаканом красное вино; /Он дамам к ручке не подходит; /Все да, да нет; не скажет да-с /Иль нет-с...

Перед читателем возникает еще один персонаж. Около него автор останавливается подольше, рассказывает о нем неспеша. Это мать Татьяны и Ольги — старшая Ларина. В ней предстает не только новый герой-тип, но и картина нравов — типическая картина:

... Она меж делом и досугом Открыла тайну, как супругом Самодержавно управлять, И все тогда пошло на стать. Она езжала по работам, Солила на зиму грибы, Вела расходы, брила лбы, Ходила в баню по субботам, Служанок била осердясь — Все это мужа не спросясь.

Свои типические и исторические картины автор рисует, живо переживая их, чуть улыбаясь, чуть сочувствуя, чуть иронизируя. Он воспринимает и воспроизводит жизнь и историю по-домашнему, близко. Стоит заметить, что, разбирая исторические романы Вальтера Скотта, Пушкин особенно их ценил за то, что они знакомили с прошедшим временем, с историей «современно», «домашним образом».

Рядом с Лариной читатель видит ее мужа, тоже показанного близко, ощутимо, по-домашнему. Он добрый и беспечный, простой и ограниченный и умилительный; как напишет о нем Ленский: «Смиренный грешник Дмитрий Ларин, господний раб и бригадир».

И Ларин, и его супруга воспринимаются читателем и каждый по-своему и еще больше — в своей нераздельности. Их общее бытие дает представление о целом жизненном укладе, о помещичьей «идиллии», в котором не последнее место занимают еда и питье, и русское хлебосольство, и деревенская тишина, и соседи, всегда готовые «и потужить, и позлословить, и посмеяться кой о чем», - и строгая верность стародавним русским заветам и обычаям:

Они хранили в жизни, мирной/Привычки милой старины;/У них на масленице жирной/ Водились русские блины;/ Два раза в год они говели;/ Любили круглые качели, /Подблюдны песни, хоровод; /В день троицын, когда народ /Зевая слушает молебен, /Умильно на пучок зари / Они роняли слезки три; /И квас, как воздух, был потребен, /И за столом у них гостям /Носили блюда по чинам...

Картины в романе так быстро сменяют друг друга, как кадры в старинном кинофильме. Перед читателем возникают и проходят все новые лица, выражая новые, не отмеченные прежде черты и особенности исторической жизни и жизненных отношений. И все эти новые лица, иногда только упомянутые, лишь мельком обрисованные, хорошо видны читателю и твердо укладываются в его памяти. Пушкин умеет не просто памятно рисовать человеческие лица и типы, но и запечатлевать их словом.

Что это значит конкретно? Там, где не требуется всесторонняя характеристика персонажа, там, где Пушкин не останавливается на нем долго, он рисует его особенно резкой краской. Его эпизодические герои часто характеризуются афористически, с помощью особенно емкой художественной детали, которая помогает автору запечатлеть персонаж, а читателю хорошо его запомнить. Художественная деталь в «Евгении Онегине» оказывается значимой и значительной. С ее помощью создаются незабываемые образы, она помогает формировать целый художественный мир — незабываемый мир.

Вот Гвоздин — «хозяин превосходный, владелец нищих мужиков». Персонаж обрисован словами, которые живут, сталкиваются, борются, взрывают друг друга, создавая памятную остроту образа. Где-то близко от Гвоздина оказывается «толстый» Пустяков, прибывши» к Лариным на именины «с своей супругою дородной». Супруга Пустякова существует не сама по себе — и он тоже не сам по себе: они во всем похожи, они живут в романе и в жизни как нечто абсолютно единое и немножко смешное в этом своем нерасторжимом единстве.

Вслед за Пустяковыми и Гвоздиным выступает на сцену Флянов, отставной советник, «тяжелый сплетник, старый плут, обжора, взяточник и шут». Слова здесь звучат эпиграммически. — и, как всякая удачная и злая эпиграмма, они сами по себе способны заклеймить и обличить того, кто заслуживает обличения. А вот Зарецкий, секундант Ленского, из того же мира, что Пустяковы и Фляновы, хотя почему-то не приглашенный в дом Лариных: «... некогда буян, картежной шайки атаман, глава повес, трибун трактирный, теперь же добрый и простой отец семейства холостой». Это уже прямая эпиграмма и сатира. У нее есть даже конкретный адресат — Федор Толстой-американец, с которым у Пушкина в молодости сложились довольно трудные отношения. Но в тексте романа это конкретное лицо, художественно преобразуясь, становится, как и все лица в романе, типическим, выражением не одного, а многих подобных.

Художественно запечатлеть персонаж Пушкину помогает и сама стиховая форма языка, которой он мастерски владеет и которую способен подчинить самым разнообразным целям и задачам. В языке пушкинского стиха все тянется, как и во всяком стихе, к формальной и смысловой завершенности — и именно поэтому всякое суждение в нем приобретает вид несомненности, безусловности. Это производит впечатление — и это помогает запечатлевать. Даже парная рифмовка в наиболее ударных, острых по смыслу стихах, даже мужская рифма в них (рифма, которая в ритмическом отношении имеет наиболее завершенный характер) содействуют все той же законченности и запечатленности:

Теперь же добрый и простой Отец семейства холостой. Свобода пушкинского романа в стихах — это свобода непринужденного разговора на разные темы, это свобода авторских отступлений от фабульной линии повествования. Для «Евгения Онегина» такие отступления особенно важны, они правило, а не исключения, они соответствуют внутреннему закону пушкинского романа. «В романе в стихах,— пишет С.Г. Бочаров,— композиционной осью является всеобъемлющий образ „Я". Говорят о лирических отступлениях „Евгения Онегина". Однако можно сказать, что речь от „Я", речь в первом лице, здесь не отступает от главного в сторону, но обступает со всех сторон то, что можно назвать романом героев; роман в стихах открыто не равен роману героев. Мир героев охвачен миром автора, миром „Я", мир героев как бы предопределен этой лирической энергией». То, что называется «лирическими» и всякими иными отступлениями в романе Пушкина, можно так назвать лишь по инерции, лишь условно. Ведь сам принцип композиции «Евгения Онегина», сам его глубинный замысел предполагает повествование вширь, свободную беседу с читателями, не ограниченную строгими фабульными рамками,— предполагает не обязательное движение по прямой, поступательное, а движение и по прямой, и в стороны, и вглубь, и возвратное. Пушкин об отступлениях в «Евгении Онегине» мог бы сказать то же, что сказал о своих отступлениях автор «Тристрама Шепди», любимый Пушкиным Стерн: «Отступления, бесспорно, подобны солнечному свету; они составляют жизнь и душу чтения. Изымите их, например, из этой книги,— она потеряет всякую цену: холодная, беспросветная зима воцарится на каждой ее странице».

Одним из важнейших видов авторских отступлений в «Евгении Онегине» являются многочисленные в романе поэтические зарисовки природы, Впрочем, это уже совсем мало похоже на отступления, и это не просто художественные зарисовки. Картины природы в романе — это его воплощенная музыкальная стихия, это то, что создает надысторическую атмосферу для всего в романе изображенного, для всего в нем происходящего. Как заметил В. Сквозников, имея в виду, в частности, и пушкинские описания природы, у Пушкина «вещное изображение служит выражением значительного духовного содержания».

Русская природа в романе — это некая основа, без которой и вне которой историческая жизнь выглядела бы как беспочвенная и абстрактная. Природа в романе субстанциональна. И эта субстанциональность природы позволяет автору через связи, которые существуют (или, напротив, не существуют) между героями и природой, внутренне характеризовать их, определять их нравственную и духовную ценность.

Одни герои в «Евгении Онегине» живут как бы вне природы, они чужды ей — и они лишены цельности, а в какой-то мере и необходимых положительных ценностей.

Напротив, внутренняя близость героя к миру природы — это несомненное указание на его органичность, нравственное здоровье. Особенно близка к природе, душевно срослась с ней Татьяна — любимая героиня Пушкина. Ее связь с природой до того органична, что в некоторой степени находится даже вне ее сознания. Это свидетельство глубины характера и его народности.

Неудивительно, что с Татьяной в романе связано едва ли не самое большое количество пейзажных зарисовок. Их особенно много в 7-й главе, где Татьяна становится главным героем повествования — и, по сути, единственным героем. Еще в 5-й главе романа, тематическим центром которой являются именины Татьяны, картину зимы Пушкин рисует в ее восприятии:

... Проснувшись рано, /В окно увидела Татьяна / Поутру побелевший двор, / Куртины, кровли и забор, /На стеклах легкие узоры, /Деревья в зимнем серебре, /Сорок веселых на дворе /И мягко устланные горы / Зимы блистательным ковром.

Глава седьмая, глава о Татьяне, открывается картиной весеннего пробуждения природы:

Гонимы вешними лучами, /С окрестных гор уже снега /Сбежали мутными ручьями /На потопленные луга...

Далее все, что делает Татьяна, все, что с ней происходит, сопровождается пейзажными зарисовками. В рассказе о Татьяне сопутствующий ему пейзаж особенно заметно звучит, как музыка: он затрагивает самые лирические чувства в читателе, вызывая в нем глубокое сопереживание и сочувствие делам и мыслям Татьяны.

В 7-й главе романа русская природа становится подлинно действующим лицом наряду с Татьяной и вместе с ней. Именно потому, что вместе с Татьяной, природа и выступает здесь на передний план повествования. Вне природы Татьяну невозможно представить и понять как национальный и исторический тип.

В «Евгении Онегине» есть и другой род отступлений — лирических отступлений, которые можно было и охарактеризовать как короткие, эмоционально окрашенные экскурсы в русскую историю. Связь таких отступлений с замыслом исторического романа самая непосредственная. Они помогают Пушкину расширить хронологические рамки исторического повествования, воспроизводить историю широко и свободно и как бы из глубины.

Пушкин напоминает читателю о славнейших страницах недавнего прошлого России — о победной войне с Наполеоном:

Вот, окружен своей дубравой,/ Петровский замок. Мрачно он/ Недавнею гордится славой./ Напрасно ждал Наполеон,/ Последним счастьем упоенный,/ Москвы коленопреклоненной/ С ключами старого Кремля;/ Нет, не пошла Москва моя/ К нему с повинной головою./ Не праздник, не приемный дар,/ Она готовила пожар/ Нетерпеливому герою.

Нарисованные Пушкиным картины исторического и народного прошлого не менее органичны, нежели картины русской природы. И здесь и там изображено глубинное, нечто исходное и основное, без чего никакие дела и никакие герои не могут быть поняты и по достоинству оценены.

Некоторые лирические отступления в романе носят прямо автобиографический характер. Пушкину это присуще. Однако в «Евгении Онегине» автобиографические отступления имеют особенное оправдание и приобретают особое значение. В них тоже история — но не страны, не народа, а одной личности, для читателя наиболее достоверной и доподлинной,— самого автора. Через историю этой личности и изображается народная история: изображается наиболее интимно и близко. В этих отступлениях историческая действительность дается поэтом через призму собственного, единственного в своем роде, неповторимого опыта:

В те дни, когда в садах Лицея /Я безмятежно расцветал, /Читал охотно Апулея, /А Цицерона не читал, /В те дни в таинственных долинах, /Весной при кликах лебединых, /Близ вод, сиявших в тишине, /Являться муза стала мне...

Замечательно, что здесь говорится не просто о юности Александра Пушкина, но еще больше — о юности русской поэзии. Здесь сказано о начале великого чуда русской поэзии — сказано о том, что имеет глубокий исторический смысл и значение.

Создать широкое историческое полотно, написать роман, имеющий не исключительно литературный, но и исторический интерес, Пушкину помогли не только его свободные, лирические и не совсем лирические, отступления, но и использование им строгой, формально несвободной строфической рамки. Именно для своего свободного романа Пушкин избрал основанное на строгом законе и обязательной повторяемости строфическое построение, в то время как в большинстве своих поэм (кроме «Домика в Коломне», произведения во многом экспериментального), так же как и в большинстве своих лирических пьес, он явно предпочитал нестрофические стиховые композиции. Это может показаться парадоксальным, но и в этом тоже — как и во всем у Пушкина — было свое внутреннее обоснование.

«Евгений Онегин» по своему характеру и по своему заданию многотемный роман. Но как раз для многотемного, притом свободного, романа строфа, избранная Пушкиным, сам строфический принцип композиционного построения оказался в художественном смысле наиболее целесообразным. Каждая строфа в пушкинском романе — как миниатюрная, относительно завершенная главка. Писателю всегда легче и естественнее переходить к новой теме в новой главе, чем перескакивать с одного на другое внутри одной главы. Чем больше глав в произведении, тем проще в принципе осуществляются переходы от одной темы к другой, тем легче писателю вести многотемное повествование. Именно так обстоит дело в «Евгении Онегине».

Почти каждая строфа в пушкинском романе содержит в себе свою тему и потенциально способна ее завершить. Благодаря этому облегчаются естественные и непринужденные тематические сдвиги и переходы, расширение рамок поэтического рассказа, уход от фабулы и возвращение к ней. Строфическое построение позволяет Пушкину — автору «Евгения Онегина» быть естественно многотемным. Но без этого он просто не мог бы создать тот широкий по охвату материала современный и одновременно исторический роман, который он задумал.

Вместе с тем единая схема строфы, повторяющаяся па протяжении всего романа (исключение — письма Татьяны и Онегина и песня девушек), одинаковый ее облик и структура сами в себе уже несут идею единства. Разнообразные темы и картины объединяются между собой не только общим замыслом, но и формально: в результате создается то ощущение организованности, цельности многообразного, которое всегда есть один из признаков истинно художественного.

Избранная Пушкиным строфическая форма повествования и его установка на свободный роман не противоречат одно другому еще и по следующей причине. В поэтическом произведении невозможна абсолютная авторская свобода. Чем менее устойчивы законы композиции, тем рискованнее, тем опаснее для целого делается всякая вольность, всякое более или менее резкое отступление от принятых правил и традиций. Творческая свобода скорее и полнее всего достигается в известных, строго очерченных рамках и пределах. Пушкин писал о человеческой мысли: «Да будет же она свободна, как должен быть свободен человек: в пределах закона...».

Чем сильнее у Пушкина было желание художественной свободы, тем большей становилась и его внутренняя потребность самоограничения. В этом проявилась у Пушкина мудрость художника. Строгие композиционные, строфические рамки оказались особенно необходимыми именно для свободного романа. Формы стесненные, ограниченные, какими являются строфы, помогли Пушкину создать свободную форму в ее поэтическом выражении.

«Евгений Онегин» был дорог Пушкину, с ним он знал «все, что завидно для поэта: забвенье жизни в бурях света, беседу сладкую друзей», «живой и постоянный» труд. Пушкин вложил в роман не только семь лет своей жизни, но свой ум, свою наблюдательность, жизненный и литературный опыт, свое знание людей и России. Он вложил в него свою душу. И в романе, может быть, больше, чем в других его произведениях, видна его душа, виден рост его души. Как сказал А. Блок, творения писателя — «внешние результаты подземного роста души». К Пушкину, к «Евгению Онегину» Пушкина это применимо в самой полной мере.

«Евгений Онегин» обогатил многими важными художественными открытиями и самого Пушкина, и не менее того — всю последующую русскую литературу. Он положил начало сильнейшей литературной традиции — притом далеко не однозначной. От «Евгения Онегина», например, идут в будущее русской литературы сами типы, опознанные Пушкиным в жизни и выведенные им. Самые известные литературные герои XIX в., так называемые «лишние люди», представляют собой развитие в новых исторических условиях онегинского типа. Повторяется в новом качестве и в новых условиях и тип Татьяны. Достоевский указал на Лизу Калитину Тургенева как па литературный двойник Татьяны. Можно было бы назвать и других. Тип Татьяны не только повторяется и получает все новые воплощения в литературе, но он становится своеобразным «эталоном»: с ним так или иначе соизмеряются, сопоставляются и сравниваются все положительные женские характеры в литературе.

Эталоном для многих русских писателей XIX в. стало и особенное сюжетное построение «Евгения Онегина». Это построение, основанное на ситуации, обозначенной Чернышевским как «русский человек на rendez-vous», когда через любовные отношения, через героиню проверяется герой и оценивается его социальное и историческое значение. Такое сюжетное решение, позволяющее любовный сюжетный узел сделать основой уже не собственно любовного, не семейного, а социального, исторического и политического романа, тоже, разумеется, получило свое развитие вместе с развитием русского романа, но в истоках своих оно — пушкинское, в своей основе оно идет от «Евгения Онегина».