Александр Сергеевич Пушкин (1799-1837)

РОМАНТИЧЕСКАЯ ЛИРИКА

 

Первая половина 20-х годов для Пушкина плодотворна и в области лирики. Южный период в жизни и творчестве Пушкина Б.В. Томашевский называет «временем полного расцвета поэзии Пушкина, полного его освобождения от какого бы то ни было ученичества, полной его оригинальности»".

Ссылка на Юг была для Пушкина бедой, обидой и болью — и вместе с тем его духовным торжеством, радостью творчества. Он сам это хорошо сознавал. В стихотворении «К Чаадаеву» (1821) он писал о значении для себя южной ссылки:

И сети разорвав, где бился я в плену,/ Для сердца новую вкушаю тишину./ В уединении мой своенравный гений/ Познал и тихий труд, и жажду размышлений...

«Неволя была, кажется, музою-вдохновительницею нашего времени»,— писал Вяземский, начиная свой разбор «Кавказского пленника». Одним из стихотворений, знаменующих собой начало романтизма в пушкинской лирике, была элегия 1820 г. «Погасло дневное светило...». 24 сентября 1820 г. Пушкин писал брату: «... морем отправились мы мимо полуденных берегов Тавриды, в Юрзуф, где находилось семейство Раевского. Ночью на корабле написал я Элегию, которую тебе присылаю; отошли ее Гречу без подписи». Первая романтическая элегия Пушкина была «ночной» — как многие элегии других романтиков. С этим стихотворением входит в поэзию Пушкина атмосфера Юга, южной ночи, южного моря, морской стихии — сугубо романтическая атмосфера. Вместе с тем стихотворение дает ощущение личности поэта, его человеческой и творческой неповторимости. Как заметил лирики Пушкин на В. Сквозников, «этой элегией Пушкин, с самого начала стремясь к индивидуальному самовыражению, впервые заявил право своего таланта на воплощение сугубо личных мыслей и даже поворотов настроения». Однако исповедальный характер лирики Пушкина южного периода строится, как правило, не столько на индивидуальной правде понятий и фактов, сколько на правде интонаций, выражающих общее настроение поэта. Прямой, понятийный смысл таких стихотворений, как «Погасло дневное светило...», по существу, не так уж и индивидуален. Основными темами, а отчасти и словами произведение похоже на другие романтические пьесы-признания:

Мечта знакомая вокруг меня летает;/ Я вспомнил прежних лет безумную любовь, / И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило, /Желаний и надежд томительный обман.../ Или:/ Страны, где пламенем страстей/ Впервые чувства разгорались,/ Где музы нежные мне тайно улыбались,/ Где рано в бурях отцвела/ Моя потерянная младость...

Похожие признания делают герои романтических поэм Пушкина Пленник и Алеко. Те же мотивы мы находим в других стихотворениях Пушкина южного периода. Стилистическая система романтической лирики оказывается замкнутой. Но она не отменяет искренности и истинности личных признаний в стихах. Романтические мотивы и романтические слова однообразны и многообразны одновременно, они и общи и неповторимы. При этом их неповторимость, отраженность в них индивидуальной человеческой судьбы поэта сказываются прежде всего в их эмоциональном, музыкальном звучании, в их особенном смысловом значении, которое они приобретают не столько сами по себе, сколько в эмоционально-музыкальном контексте. Элегия «Погасло дневное светило...», как и романтические поэмы Пушкина, некоторыми своими чертами напоминает поэзию Байрона. Д.Д. Благой писал об этом: «Русским поклонникам английского поэта сразу бросилась в глаза близость стихотворения Пушкина к мотивам Байрона...: море, корабль, лирическое обращение к тому и другому, стремление поэта к „пределам дальным"...». На связь с Байроном указывал и подзаголовок, который Пушкин придал стихотворению при его первой публикации: «Подражание Байрону». Однако связь стихотворения с поэмой Байрона не означала подражания. У Пушкина с Байроном сходное направление поэтической мысли, определяемое некоторым сходством их биографий. Ссылка, экзотические края, близость моря, постоянный порыв к свободе заставляли Пушкина вспомнить о Байроне и поневоле соизмерить свою судьбу с его судьбой. Они пели сходные песни, потому что похожа была их жизнь, потому что жили они в одно и то же трудное и мятежное время, потому что они любили поэзию и свободу.

Наиболее распространенными жанрами лирики Пушкина южного периода были элегии в их многочисленных разновидностях, разные типы посланий, баллады.

Другим характерным произведением этого жанра была элегия «Редеет облаков летучая гряда» (1820). И в этом стихотворении главное — поэзия воспоминаний, раздумий, ночная романтическая поэзия. Чем-то она напоминает элегии Жуковского: «пленительная сладость» стиха, то же музыкальное, трепетно-напевное звучание стиховой речи. Шестистопный ямб в стихотворении Пушкина преобразован в музыкальном ключе: в нем ничего но осталось от торжественно-размеренного александрийского стиха времен классицизма и он уже предвещает шестистопный ямб, каким он станет в музыкальной поэзии Фета:

... Я помню твой восход, знакомое светило, Над мирною страной, где все для сердца мило, Где стройны тополи в долинах вознеслись, Где дремлет нежный мирт и темный кипарис, И сладостно шумят полуденные волны...

Музыкальная стихия здесь господствует и многое определяет, в частности, и ту значимую неконкретностъ его содержания, вызывающую в читателе глубокий отзвук.

Иной тип элегии представляет собой стихотворение «Наполеон» (1821), это портретно-историческая элегия — раздумье над историческим значением и судьбой личности. Наполеоновская тема решается здесь (в отличие, например, от «Воспоминаний в Царском Селе») в высоком, романтическом ключе. При этом пафос и стиль стихотворения внутренне мотивированы тем, что героя его уже нет в живых, что он только что умер:

Чудесный жребий совершился:/ Угас великий человек. /В неволе мрачной закатился / Наполеона грозный век./ Исчез властитель осужденный, /Могучий баловень побед,/ И для изгнанника вселенной/ Уже потомство настает.

Характеристика Наполеона дается ретроспективно, из романтического, «возвышающего далека», автора привлекает трагическая судьба героя, его необыкновенность, тяготение над ним рокового начала. В другом стихотворении на ту же тему — «Недвижный страж дремал на царственном пороге» (1824), построенном на неоднозначной и резко контрастной характеристике героя,— до конца проясняется эта точка зрения поэта-романтика на Наполеона.

То был сей чудный муж, посланник провиденья, Свершитель роковой безвестного веленья...Это уже имеет отношение не только к Наполеону, но и к России. В обоих названных стихотворениях важное место занимает тема России в ее тесной связи с темой Наполеона. Эти темы и позже волновали Пушкина, были для него не только поэтически привлекательными, но и исторически значимыми. К ним он еще не раз вернется — например, в седьмой главе «Евгения Онегина»,

Пушкин не только дает романтический образ Наполеона, но и разворачивает перед читателем свою концепцию ближней истории: французской революции, подавленной свободы, наполеоновской диктатуры и наполеоновской экспансии, Отечественной войны, которую вела Россия с Наполеоном, и по веленью судьбы, «безвестному веленью», исторического возвышения России и русского народа. И в этих, и в некоторых других своих произведениях на историческую тему Пушкин уже начинает осознавать себя не только поэтом, но и толкователем истории.

Еще один образец исторической элегии Пушкина южного периода — стихотворение «К Овидию» (1821). В этом стихотворении историческая тема служила средством аналогии, способом высказаться о современном и близком хотя и не прямым, но глубоко личным признанием. Не случайно Пушкин так особенно дорожил этим стихотворением. В письме к брату от 30 января 1823 г. он писал: «Каковы стихи к Овидию? душа моя, и „Руслан", и „Пленник", и „Noel", и все дрянь в сравнении с ними...». В элегии «К Овидию» поэт утверждал высокое назначение поэта. «К Овидию» было не обычным, не очередным стихотворением, а особенным, этапным: в трудные годы оно помогало Пушкину осветить и утвердить свой путь:

... Но если обо мне потомок поздний мой /Узнав, придет искать в стране сей отдаленной / Близ праха славного мой след уединенный -/ Брегов забвения оставя хладну сень,/ К нему слетит моя признательная тень,/ И будет мило мне его воспоминанье./ Да сохранится же заветное преданье:/ Как ты, враждующей покорствуя судьбе,/ Не славой — участью я равен был тебе./ Здесь, лирой северной пустыни оглашая,/ Скитался я в те дни, как на брега Дуная/ Великодушный грек свободу вызывал,/ И ни единый друг мне в мире не внимал;/ Но чуждые холмы, поля и рощи сонны,/ И музы мирные мне были благосклонны.

Одним из излюбленных жанров поэтов-романтиков являлся жанр баллады. В этом жанре, как известно, очень много писал Жуковский. Обращался к нему в романтический период своего творчества и Пушкин. Его самое значительное произведение в этом роде — баллада 1822 г. «Песнь о вещем Олеге». Материалом для пушкинской баллады послужило полулегендарное событие. «Песнь о вещем Олеге» напоминает Жуковского и некоторыми своими мотивами, например мотивом роковой предопределенности, и даже ритмическим рисунком стиха. Как и многие баллады Жуковского, стихотворение Пушкина написано наиболее характерным для баллады размером — перемежающимся четырех- и трехстопным амфибрахием.

На этом, однако, сходство с Жуковским кончается и начинаются важные различия, осознанные самим Пушкиным. Прежде всего стихотворение Пушкина написано на русский исторический сюжет, в то время как материалом баллад Жуковского является, как правило, европейское средневековье. Позднее, 14 апреля 1831 г., Пушкин напишет Плетневу: «Предания русские ничуть не уступают в фантастической поэзии преданиям ирландским и германским».

В основе пушкинской баллады лежит летописный рассказ — и это тоже накладывает своеобразный отпечаток на произведение. Летописный рассказ воспринимается как правдивое предание, как сказка, документально подтверждённая. Это придает пушкинской балладе вид подлинности и безыскусственности. По сравнению с историческими балладами Жуковского баллада Пушкина кажется более национальной и более народной. Существенным отличием «Песни о вещем Олеге» от традиционных образцов того же жанра является и ее жанровая неоднородность. У Пушкина баллада не в чистом виде, это скорее смешанный род: баллада и элегия одновременно. Лирическое начало в произведении Пушкина местами не просто торжествует над эпическим, но и точно вытесняет его. В балладе порой слышится не голос сказителя, а легко узнаваемый авторский голос — очень взволнованный, сугубо личный. Так это, например, в том месте баллады, где речь идет о волхвах:

«Волхвы не боятся могучих владык, А княжеский дар им не нужен; Правдив и свободен их вещий язык И с волей небесною дружен». Это сказано в том духе и в том тоне, в каком написаны многие самые высокие стихи Пушкина о поэте. Это сказано с внутренней подстановкой, с глубоко личным внутренним переосмыслением: волхвы — пророки — поэты. Для Пушкина все это явления одного и очень близкого ему ряда. И именно поэтому голос волхвов звучит у него так горячо, так особенно гордо и высоко. Это одновременно и голос волхвов, и голос поэтов-пророков, и едва скрытый за ними голос самого Пушкина.

Характер полускрытого личного признания носит и один из основных, ведущих мотивов баллады — мотив рокового предсказания. Для Пушкина это сокровенный мотив. С.А. Соболевский в воспоминаниях рассказывает о некоей гадалке, которая предсказала Пушкину гибель, он придавал ему большое значение. Не исключено, что это (пусть даже помимо сознания Пушкина) сказалось на отборе материала для сюжета баллады и на всем ее построении. Он перерабатывал в объективном сюжете свое, субъективное. При этом как след последнего в произведении оставалась особая взволнованность звучания.

Широко распространен был в пушкинской поэзии южного периода и жанр дружеских посланий. Этот жанр, мы знаем, был характерен и для лицейской лирики Пушкина. Теперь Пушкин снова обращается к нему, видоизменяя его, придавая ему лирический, исповедальный характер.

Дружеские послания и романтической норы пушкинского творчества — это всегда непринужденный, открытый разговор о разных предметах и на разные темы. В послании «В.Л. Давыдову» (1821) в игриво-остроумном, поэтически легком топе Пушкин ведет рассказ о делах и днях своих:

Я стал умен, я лицемерю - /Пощусь, молюсь и твердо верю, /Что бог простит мои грехи, / Как государь мои стихи. /Говеет Инзов, и намедни /Я променял парнасски бредни /И лиру, грешный дар судьбы, /На часослов и на обедни, Да на сушеные грибы.

Рядом с этим в том же послании в свободном соединении — внешне легко поданные политические новости и собственные суждения по поводу этих новостей:

Но те в Неаполе шалят,/А та едва ли там воскреснет.../Народы тишины хотят,/ И долго их ярем не треснет.

Иной характер носит стихотворение того же жанра «Из письма к Гнедичу» (1821). В нем много литературных имен, в основном литературная атмосфера. Здесь Овидий, «Юлией венчанный и хитрым Августом изгнанный», Гомер, чью музу Гнедич «нам явил и смелую певицу славы от звонких уз освободил», здесь собственные мысли о поэте и поэзии. Послания Пушкина настроены на адресата — и в этом смысле они, в отличие от дружеских посланий юного Пушкина, предельно индивидуальны. При этом они, условно говоря, двупортретны: за их текстом всегда видна личность того, к кому обращено послание, и вместе с тем — личность автора. В очень серьезном, местами высоко-торжественном тоне выдержано послание «Чаадаеву» (1821). В нем есть ощущение близости, высокой дружбы:

Когда услышу я сердечный твой привет? Как обниму тебя! Увижу кабинет, Где ты всегда мудром,, а иногда мечтатель И ветреной толпы бесстрастный наблюдатель; Приду, приду я вновь, мой милый домосед, С тобою вспоминать беседы прежних лет, Младые вечера, пророческие споры, Знакомых мертвецов живые разговоры; Поспорим, перечтем, посудим, побраним, Вольнолюбивые надежды оживим...

Это сказано в той стилистической системе, которая не только пригодна, но и естественна в обращении к Чаадаеву и может оказаться натянутой и ложной при обращении к другому адресату. Стилевое разнообразие дружеских посланий южного периода оказывается не вовсе свободным, оно внутренне связано, оно всегда в художественном и содержательном отношении мотивировано.

Может быть, одна из самых характерных особенностей личности Пушкина — та, что ему было дано многое испытать не только через прямой, но и через внутренний, духовный опыт. Он знал радость бытия, высокую прелесть и горечь жизненных очарований, ему были знакомы также великие сомнения человеческого духа.

Плодом этих последних были стихотворения с сильно выраженными демоническими мотивами. Одно из них — «Мое беспечное незнанье...» (1823). Это первый подход Пушкина к теме Демона:

Мое беспечное незнанье /Лукавый демон возмутил, /И он мое существованье /С своим навек соединил. /Я стал взирать его глазами, /Мне жизни дался бедный клад, /С его неясными словами/ Моя душа звучала в лад. /Взглянул на мир я взором ясным / И изумился в тишине; / Ужели он казался мной /Столь величавым и прекрасным?

Легко заметить мотивы, близкие к Лермонтовским. Это еще больше относится к лирико-философской пьесе того же года «Демон», оно носит более объективный характер в сравнении с предшествующим стихотворением на ту же тему. Демон здесь не двойник автора, а нечто чуждое ему и пугающее его. Сам Пушкин сравнивает его с Мефистофелем Гете: «И Пушкин не хотел ли в своем демоне олицетворить сей дух отрицания или сомнения, и в сжатой картине начертал отличительные признаки и печальное влияние оного на нравственность нашего века».

В пушкинском демоне обнаруживали сходство не только с Мефистофелем, но и с другом поэта А.Н. Раевским, отличавшимся резко ироническим умом и взглядом на вещи. Как бы то ни было, в стихотворении «Демон» перед нами не столько исповедь поэта, сколько портрет духа внешнего по отношению к автору. Недаром Пушкин пишет о «печальном влиянии» этого духа «на нравственность нашего века». Это, однако, не отменяет связи «Демона» Пушкина с последующим лирическим решением этой темы у Лермонтова. Пушкинское стихотворение кончается словами:

... Не верил он любви, свободе;/ На жизнь насмешливо глядел —/ И ничего во всей природе/ Благословить не захотел.

В этих финальных словах пушкинского «Демона» и поэтически и стилистически задан лермонтовский Демон, с его мятежным духом, космическим отрицанием, ироническим отношением к привычным и общепринятым нравственным ценностям.

В лирике Пушкина южного периода обнаруживаются истоки ключевых поэтических идей не только Лермонтова, но и других русских поэтов послепушкинской эпохи. В 1821 г. Пушкин пишет элегию «Я пережил свои желанья». Это стихотворение, традиционно романтическое по тематике и стилистике, интересно своей оригинальной композицией. В поэзии Пушкина такой тип композиции встречается впервые. Она основана на параллелизме, на тесной внутренней связи между фактами человеческой жизни и жизни природы. При этом тайны природного мира помогают раскрыть поэту человеческие тайны:

Под бурями судьбы жестокой/ Увял цветущий мой венец;/ Живу печальный, одинокий,/ И жду: придет ли мой конец?/ Так, поздним хладом пораженный,/ Как бури слышен зимний свист,/ Один на ветке обнаженной/ Трепещет запоздалый лист. /

Эта структура лирической пьесы и эти характерные для таких структур пантеистические мотивы еще заметнее и резче выражены в стихотворении 1823 г. «Кто, волны, вас остановил...»:

Кто, волны, вас остановил,/ Кто оковал ваш бег могучий,/ Кто в пруд безмолвный и дремучий/ Поток мятежный обратил?/ Чей жезл волшебный поразил/ Во мне надежду, скорбь и радость/ И душу бурную и младость/ Дремотой лени усыпил?

Такие композиции многими чертами и приметами напоминают позднейшие композиции Тютчева. В ранние периоды — как и в последующие, зрелые периоды – Пушкин совершает поэтические открытия, важные не только для него самого, но и для будущего всей русской поэзии.

Особенное место в южной лирике Пушкина занимает тема свободы. Свободолюбивые мотивы были сильны в его лирике до 1820 г., они свойственны и зрелому периоду. Пушкин, подводя итоги своему пути, утверждал в «Памятнике» как главнейшую заслугу то, что в свой «жестокий век» восславил он свободу. Однако в романтический период тема свободы была ведущей: мотивы свободы пронизывают романтическую лирику, придавая ей неповторимый облик. Любимые герои пушкинской лирики романтической поры всегда причастны к свободе и жаждут ее. Таковы Карагеоргий из стихотворения 1820 г. «Дочери Карагеоргия» («гроза луны, свободы воин»), Брут в стихотворении «Кинжал» («...но Брут восстал вольнолюбивый»), Чаадаев из пушкинского послания к нему («... вольнолюбивые надежды оживим»), генерал Пущин из стихотворения, ему адресованного («И скоро, скоро смолкнет брань /Средь рабского народа,/ Ты молоток возьмешь во длань/ И воззовешь: свобода!») и т. д.

Самого себя в стихах романтического периода Пушкин называет «свободы друг миролюбивый» («Алексееву»). Он дорожит свободным характером своей лиры и дает ей имя «вольного гласа цевницы» («Из письма к Гнедичу»). В стихотворении «Дельвигу» он провозглашает: «Одна свобода мой кумир».

Понятие свободы относится Пушкиным к разряду высших человеческих ценностей. В стихотворении 1823 г. «Л. Пушкину» он восклицает: «Теперь ты юноша — и полною душой/ Цветешь для радостей, для света, для свободы./ Какое поприще открыто пред тобой...». Мотивы свободы в южной лирике Пушкина являются не только тематически ведущими, но и конструктивными в стилистическом плане. В значительной мере они определяют особенную образность пушкинских стихов этого времени. В мире природы в ту пору Пушкина привлекают преимущественно море, океан, грозы, всякого рода стихии. Потому и привлекают, что, попадая в поэтический контекст, они естественно ассоциируются со свободой. В стихотворениях Пушкина гроза — «символ свободы» («Кто, волны, вас остановил...»), океан — «свободный» («Приветствую тебя, свободный океан...»), море — «свободная стихия».

Образом «свободной стихии» открывается последнее романтическое стихотворение Пушкина «К морю» (1824). Показательно, что это итоговое и программное (по определению М. Цветаевой, «наиромантичнейшее») стихотворение Пушкина посвящено теме свободы и все строится на этой теме. Как сюжетная завязка, как ввод в самое главное звучат начальные слова стихотворения: Прощай, свободная стихия!/ В последний раз передо мной/ Ты катишь волны голубые/ И блещешь гордою красой...

С этим исходным образом воплощенной свободы (море свободное и оно же — стихия: свободное и стихия — как бы вдвойне свобода) в стихотворении все связано: и слова, и мысли, и поэтические воспоминания. В тесной связи с ним возникают в стихотворении и образы Наполеона и Байрона. Соотнесенность этих образов и этих имен с образом моря не является лишь внешней (оба они погибли вблизи моря). Хотя и по-разному, оба они соотносятся в сознании Пушкина с понятием свободы. В стихотворении «Недвижный страж дремал...» Пушкин именно в таком свете характеризовал Наполеона: «Мятежной вольности наследник и убийца». Байрон соотносится с понятием свободы по-иному и особенно тесно и непосредственно. Для Пушкина, автора элегии «К морю», Байрон прежде всего певец свободы и человек, погибший за свободу:

Исчез, оплаканный свободой, Оставя миру свой венец, Шуми, взволнуйся непогодой: Он был, о море, твой певец. Твой образ был на нем означен, Он духом создан был твоим: Как ты, могущ, глубок и мрачен, Как ты, ничем не укротим...

Однако Пушкин южного периода не только воспевает свободу, но и сомневается в свободе, мучается проблемами, которые свобода ставит перед человеком и народами. В трактовке темы свободы у Пушкина-романтика нет однозначности и одномерности. Можно сказать, что в постановке и решении этой темы в целом Пушкин-романтик выступает не как романтик: он выходит за пределы только романтического сознания.

Постановка Пушкиным темы свободы, если брать ее всесторонне и в полном объеме, носит остропроблемный, антиномический характер. В стихотворении «Демон» Пушкин причислял чувство свободы к «возвышенным» чувствам. Таким именно оно и было для него всегда. Вместе с тем слово «свобода», вызывая у Пушкина сильный порыв и высокий энтузиазм, не менее того вызывало его и на трудные размышления. Свобода для него была и возвышенным идеалом, и трагической в своей глубокой основе проблемой.

Проблемность темы свободы, ее внутренняя трагедийность связаны были для Пушкина больше всего с постепенно укреплявшимся в нем сознанием неспособности людей и народов современного ему мира не только бороться за свободу, но и принять ее. По сути именно этой теме внутренней несвободы человека в большой мере посвящена поэма Пушкина «Цыганы». В послании «В.Л. Давыдову» (1821), выдержанном в основном в легком и шутливом тоне, коснувшись поражения революции в Неаполе, Пушкин говорит уже без тени шутки, с горечью: Народы тишины хотят,/ И долго их ярем не треснет...

Пушкинские мысли о свободе имели конкретное обоснование: события в Неаполе. Однако очень скоро подобные мысли станут для поэта постоянными. Они сделаются родом убеждений, не обязательно прикрепленных к тому или иному историческому примеру. Так, в стихотворении 1822 г. «В.Ф. Раевскому» та же по существу мысль о свободе и несвободе людей получает уже явно обобщенное толкование:

Я говорил пред хладною толпой / Языком истины свободной,/ Но для толпы ничтожной и глухой/ Смешон глас сердца благородный./ Везде ярем, секира иль венец,/ Везде злодей иль малодушный...

Это уже поэтически выраженные выводы биографического, духовного и социально-исторического опыта. Трактовка Пушкиным темы свободы в ее трагическом повороте не ограничивается одним или двумя стихотворениями. Намечена особая и достаточно устойчивая линия в пушкинской лирике южного периода, она находит в стихах все новое развитие.

С особенной силой она звучит в стихотворении 1823 г. «Свободы сеятель пустынный...». Об этом стихотворении Пушкин сообщал А.И. Тургеневу в письме от 1 декабря того же года: «... написал на днях подражание басне умеренного демократа Иисуса Христа (Изыди сеятель сеяти семена свои)...». Признание Пушкина означает то, что стихотворение написано в стиле евангельской притчи, в серьезной и возвышенной тональности. Мысли же стихотворения не евангельские, а характерно пушкинские:

Паситесь, мирные народы! /Вас не разбудит чести клич. / К чему стадам дары свободы? / Их должно резать или стричь. / Наследство их из рода в роды / Ярмо с гремушками да бич.

В мыслях Пушкина, в его словах нет категорических выводов. В финале стихотворения не авторские решения, а мучительные вопросы. Стихотворение о сеятеле не сатира, а высокая драма. Подобная трактовка темы свободы не исключала для Пушкина и одновременно другого, более привычного подхода к теме. И в мучительных сомнениях Пушкин продолжает любить свободу и мечтать о ней. Свободолюбивые стихи он пишет параллельно трагическим стихам о свободе. Но это-то как раз и характеризует объемность пушкинского сознания, это и обусловливает проблемность и острый драматизм в решении темы.

Чтобы понять истинный смысл таких стихотворений Пушкина, как «Свободы сеятель пустынный...», нужно не забывать о его свободолюбивых стихах. Только в контексте всей пушкинской лирики о свободе становятся вполне проясненными в своей трагической и высокой мысли начальные слова «Сеятеля»:

Свободы сеятель пустынный, /Я вышел рано, до звезды; /Рукою чистой и безвинной /В порабощенные бразды /Бросал живительное семя -/ Но потерял я только время, / Благие мысли и труды...

 

ОДЕССА. КОНЕЦ ЮЖНОЙ ССЫЛКИ

 

Кишиневская жизнь кончилась для Пушкина в середине 1823 г. 25 августа Пушкин сообщил о себе брату: «Мне хочется, душа моя, написать тебе целый роман — три последние месяца моей жизни. Вот в чем дело: здоровье мое давно требовало морских ванн, я насилу уломал Инзова, чтоб он отпустил меня в Одессу,— я оставил мою Молдавию и явился в Европу. Ресторация и итальянская опера напомнили мне старину, и, ей-богу, обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе — кажется и хорошо — да новая печаль мне сжала грудь — мне стало жаль моих покинутых цепей».

Об Одессе у Пушкина остались сильные воспоминания. Одесса многое дала Пушкину-поэту. Там было море, дружеские встречи, была любовь — и не одна. Вскоре по приезде в Одессу Пушкин знакомится с Амалией Ризнич, женой одесского негоцианта, и влюбляется в нее. Позднее Амалии Ризнич он посвятит прекрасные стихи: «Под небом голубым страны своей родной...» (1826), «Для берегов отчизны дальной» (1830) и др. Здесь же, в Одессе, он совершает частые прогулки по морю с очаровательной Каролиной Собаньской, с которой познакомился еще в Киеве, в 1821 г. Это ей в январе 1830 г. он вписал в альбом посвященное ей стихотворение «Что в имени тебе моем...». Сильно увлеченный Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой, женой своего прямого начальника, Пушкин становится постоянным посетителем ее салона.

В Одессе Пушкин общается с А.Н. Раевским, вдохновившим его на стихотворение «Демон», с братьями Липранди. Здесь же знакомится и сближается с поэтом В.И. Туманским, чиновником канцелярии Воронцова. В Одессе завершает работу над «Бахчисарайским фонтаном» и заканчивает писать первую главу «Евгения Онегина». В январе 1824 г. вместе с братьями Липранди отправляется на место бывшей Варницы, укрепленного лагеря Карла XII, и там расспрашивает о Карле стотридцатипятилетнего украинца Искру, который в отрочестве бывал в лагере и видел Карла. Все это позднее пригодится Пушкину при работе над «Полтавой».

В это время он много рисует. Рисует портреты старых и новых знакомых (М.Н. Раевской, Воронцовой, Амалии Ризнич, Грибоедова и др.), а также портреты Данте, Наполеона, Мирабо, Робеспьера. И все-таки в Одессе Пушкину было постоянно тревожно, здесь все чаще и чаще находила на него глухая тоска. Уже в октябре 1823 г. он жалуется Вяземскому; «У нас скучно и холодно. Я мерзну под небом полуденным».

А в самом начале 1824 г. Пушкин пишет брату: «Ты знаешь, что я дважды просил Ивана Ивановича (царя.— Е. М.) о своем отпуске чрез его министров — и два раза воспоследовал всемилостивейший отказ. Осталось одно — писать прямо на его имя — такому-то, в Зимнем дворце, что против Петропавловской крепости, не то взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть на Константинополь. Святая Русь мне становится невтерпеж».

Едва ли не самые сильные страдания приносили Пушкину его отношения с новым начальником — Воронцовым. Образованный и просвещенный Воронцов никогда не забывал, что он представитель официальной власти, и требовал, чтобы помнил это и Пушкин. Позднее, в «Путешествии из Москвы в Петербург», Пушкин писал: «Что значит аристокрация породы и богатства в сравнении с аристокрацией пишущих талантов? Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли». «Пушкин не мог быть ничьим слугой»,— говорил о нем Вяземский. Конфликт нарастал и обострялся, кончился прямой ссорой. Поводом послужил приказ Воронцова: Пушкин должен был отправиться в экспедицию для сбора сведений о саранче. Пушкин принял это за прямое оскорбление и подал в отставку, написал правителю канцелярии Воронцова А.И. Казначееву, с которым поддерживал добрые отношения: «Мне очень досадно, что отставка моя так огорчила вас, и сожаление, которое вы мне по этому поводу высказываете, искренно меня трогает. Что касается опасения вашего относительно последствий, которые эта отставка может иметь, то оно не кажется мне основательным. О чем мне жалеть? О своей неудавшейся карьере? С этой мыслью я успел уже примириться. О моем жалованьи? Поскольку мои литературные занятия дают мне больше денег, вполне естественно пожертвовать им моими служебными обязанностями и т. д. Вы говорите мне о покровительстве и о дружбе. Это две вещи несовместимые. Я не могу, да и не хочу притязать на дружбу графа Воронцова, еще менее на его покровительство: по-моему, ничто так не бесчестит, как покровительство; а я слишком уважаю этого человека, чтобы желать унизиться перед ним. На этот счет у меня свои демократические предрассудки, вполне стоящие предрассудков аристократической гордости. Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника, мне наскучило, что в моем отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, чем к любому юнцу англичанину, явившемуся щеголять среди нас своей тупостью и своей тарабарщиной. Единственное, чего я жажду, это — независимости...».

Дело кончилось отставкой Пушкина и ссылкой по высочайшему повелению в село Михайловское. Это решение было принято также и ввиду перехваченного полицией письма Пушкина, где он признавался в том, что берет «уроки чистого афеизма».

 

МИХАЙЛОВСКОЕ. «ГРАФ НУЛИН». «БОРИС ГОДУНОВ»

 

31 июля 1824 г. Пушкин выехал из Одессы в Михайловское. 9 августа, не заезжая в Псков и не доложив о себе, как надлежало, псковскому губернатору, он прибыл на место назначения. В Михайловском его ждала вся семья; отец, мать, брат и сестра. Радость родственной встречи, однако, была недолгой. Отношения с отцом со дня на день все осложнялись. Они стали невыносимыми для Пушкина, когда отец согласился принять на себя обязанность официального надзора за поведением сына и его перепиской. В письме от 31 октября 1824 г. Пушкин рассказывает Жуковскому о своих отношениях с отцом и заключает не просьбой даже, а воплем о помощи: «... спаси меня хоть крепостию, хоть Соловецким монастырем. Не говорю тебе о том, что терпят за меня брат и сестра — еще раз спаси меня».

К счастью, дело вскоре повернулось к лучшему. Родители Пушкина уехали из Михайловского, оставив его одного на попечении няни. В первой половине ноября Пушкин сообщает брату: «Знаешь мои занятия? до обеда пишу „Записки", обедаю поздно; после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма!».

Пушкинская «пустыня» постепенно наполняется мыслями, делами, наполняется людьми, живыми впечатлениями, добрыми друзьями и, главное, как всегда у Пушкина в подобных случаях, как все его «пустыни» и все его уединения,— творчеством. Ознаменован важный поворот для Пушкина, прикоснувшись к народной почве и к народной жизни, он становится все более зрелым и все более самобытным. Он уже не может быть удовлетворен традиционно романтическими сюжетами и романтическими приемами изображения: он ищет нового.

В Михайловском Пушкин дописывает то, что не успел дописать в Одессе, в частности поэму «Цыганы». Он пишет здесь свою элегию «К морю», и его элегия звучит не только как прощание с морем, но и как прощание с романтизмом. Вместе с тем его захватывают все новые и новые художественные замыслы. Одним из первых таких подлинно новых замыслов Пушкина была его поэма «Граф Нулин». В своих заметках «О русской словесности» Пушкин писал о ней: «В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая „Лукрецию", довольно слабую поэму Шекспира, я подумал: что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? быть может, это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не зарезалась. Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те. Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде. Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась. Я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть. Я имею привычку на моих бумагах выставлять год и число. „Граф Нулин" писан 13 и 14 декабря. Бывают странные сближения».

Замысел «Графа Нулина» соотносился с его раздумьями о путях истории, о случайности в исторических событиях, с его мыслями о близком не только по времени событии исторической жизни — декабрьском восстании. В историко-литературном отношении не менее важной, однако, оказалась и другая сторона его замысла и произведения.

«Граф Нулин» означал поворот Пушкина на новые литературные пути, утверждение им новых возможностей поэзии, завоевание для поэзии новой сферы действительности — по сути, всей действительности, всех возможных сфер жизни. В поэме Пушкиным осваивается то жизненное содержание, которое прежде признавалось либо вовсе не поэтическим, либо недостаточно поэтическим: реальный быт, проза жизни. Кажется, сам Пушкин, автор «Графа Нулина», непосредственно испытывает «жажду конкретности» и упивается ею. В поэме проза входит в поэзию как нечто законно ей принадлежащее, не с заднего хода, а с парадного подъезда, входит дерзкая и торжествующая, праздничная и очень поэтическая. Проза у Пушкина не то что «возвышается» до поэзии, но показывает скрытую в себе собственную поэзию:

В последних числах сентября/ (Презренной прозой говоря) /В деревне скучно: грязь, ненастье, /Осенний ветер, мелкий снег/ Да вой волков...