Южная ссылка. Романтические поэмы

 

В апреле 1820 г. в письме к Вяземскому Пушкин писал об окончании им «Руслана и Людмилы». В том же месяце его настигла сильная опала правительства. Правительству стали известны его ненапечатанные вольнолюбивые стихи, последовал вызов Пушкина к петербургскому генерал-губернатору Милорадовичу. Ф.Н. Глинка, знакомый Пушкину еще со времен выхода из лицея и имевший близкое отношение к делу, рассказывает: «Раз утром выхожу я из квартиры (на Театральной площади) и вижу Пушкина, идущего мне навстречу. Он был, как и всегда, бодр и свеж; но обычная (по крайней мере, при встречах со мною) улыбка не играла на его лице, и легкий оттенок бледности замечался на щеках.

— Я к вам.

— А я от себя!..

— Я шел к вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих и не моих (под моим именем) пиесах, разбежавшихся по рукам, дошел до правительства. Вчера, когда я возвратился поздно домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему пятьдесят рублей, прося дать ему почитать моих сочинений и уверяя, что скоро принесет их назад. Но мой верный старик не согласился, а я взял да и сжег все мои бумаги...

— Теперь, — продолжал Пушкин, немного озабоченный,— меня требуют к Милорадовичу! Я знаю его по публике, но не знаю, как и что будет и с чего с ним взяться... Вот я и шел посоветоваться с вами...

Мы остановились и обсуждали дело со всех сторон. В заключение я сказал ему:

— Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения. Он не поэт; но в душе и рыцарских его выходках у него много романтизма и поэзии: его не понимают! Идите и положитесь безусловно на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности».

Слежка за Пушкиным велась задолго до рассказанного случая. Вызов к Милорадовичу был не началом, а кульминацией всей истории. Пушкину грозит самое суровое наказание. Поговаривают о ссылке в Соловецкий монастырь. Друзья Пушкина всерьез обеспокоены. За него хлопочет Гнедич (у Оленина), Карамзин (у государыни), Чаадаев (у Карамзина и Васильчикова). Хлопоты друзей не были бесплодными. Свою долю влияния на относительно легкий исход дела имели Ф.Н. Глинка и Милорадович. Вместо ареста и ссылки на Север, Пушкина ссылают на Юг, оформив ссылку как перевод по службе.

6 мая 1820 г., сопровождаемый дядькою Никитой Козловым, Пушкин покидает Петербург и едет в Екатеринослав, где находилась тогда штаб-квартира его будущего начальника генерала Инзова. Приехав в Екатеринослав, Пушкин знакомится с городом, катается по Днепру, купается в холодной воде, заболевает горячкой. Больного, в бреду, застает его герой войны с Наполеоном генерал Н.Н. Раевский, который с сыном и двумя дочерьми едет на Кавказ. Н.Н. Раевский предлагает выздоровевшему Пушкину сопровождать их семейство в путешествии на Кавказские Воды. С согласия Инзова, который к тому времени переехал в Кишинев, Пушкин принимает приглашение.

Два месяца Пушкин живет па Кавказе, потом – путешествие в Крым: сначала в Керчь, «мимо полуденных берегов Тавриды», затем в Гурзуф, где находилось семейство Раевских. Так счастливо начинается южная ссылка Пушкина. Письмо к Н.И. Гнедичу от 4 декабря 1820 г. он пишет уже из Каменки: «Был я на Кавказе, в Крыму, в Молдавии и теперь нахожусь в Киевской губернии, в деревне Давыдовых, милых и умных отшельников, братьев генерала Раевского. Время мое протекает между аристократическими обедами и демагогическими спорами».

Демагогические споры в данном контексте — это споры на темы сугубо гражданские и политические. В Каменке во время пребывания там Пушкина собрались известные декабристы, члены «Союза благоденствия»,— М.Ф. Орлов, В.Л. Давыдов, И.Д. Якушкин, К.А. Охотников. Пушкин подозревал о существовании тайного общества. Пушкин готов был присоединиться к политическим заговорщикам. Сбитый с толку конспираторами, объявившими все споры о тайном обществе шуткой, Пушкин пришел в сильное волнение: «... он встал, раскрасневшись, и сказал со слезой на глазах: „ Я никогда не был так несчастлив, как теперь; я уже видел жизнь мою облагороженною и высокую цель перед собой, и все это была только злая шутка ". В эту минуту он был точно прекрасен». В Каменке Пушкин гостил до начала марта 1821г., затем возвращается в Кишинев и живет почти безвыездно около двух лет. О жизни Пушкина в Кишиневе его брат Лев писал: «Жил он в доме генерала Инзова, который полюбил его, как сына, Пушкин тоже душевно к нему привязался. Их отношения были очень забавны. Молодой, ветреный Пушкин шалил и проказил; генерал Инзов получал на него донесения и жалобы и не знал, что с ним делать». Пушкин участвовал в дуэлях и в дружеских попойках, часто ссорился с местными боярами и умел в этих ссорах постоять за себя. Однако то, что Лев Пушкин называет «шалостями» и «проказами» брата, требует уточнения. Воспоминания Льва: «Однажды Пушкин исчез и пропадал несколько дней. Дни эти он прокочевал с цыганским табором...». Из этой так называемой «шалости» родился вполне серьезный замысел — замысел пушкинских «Цыган». Интересно, что цыганка, которой Пушкин увлекся в таборе, носила имя Земфира, она тайком покинула табор, и Пушкин пытался ее отыскать, но безуспешно. А некоторое время спустя, в 1823 г., он узнал, что цыганку Земфиру зарезал ее возлюбленный-цыган.

Очевидно, к «шалостям» и «проказам» относились также выходки Пушкина в духе вольнолюбия, оно было его непосредственным чувством. По свидетельству П.И. Долгорукова, Пушкин «всегда готов у наместника, на улице, на площади всякому на свете доказывать, что тот подлец, кто не желает перемены правительства в России». Он же пишет, что, с точки зрения Пушкина (эту точку зрения Пушкин горячо отстаивал), «штатские чиновники — подлецы и воры, генералы — скоты большею частию, один класс земледельцев почтенный».

Все это у Пушкина очень серьезно и меньше всего характеризует его как «ветреного» молодого человека. В Кишиневе — как и всегда и везде — Пушкин жил прежде всего напряженной духовной жизнью. Он очень много читает, в частности древних авторов. Книги он берет у Инзова, М.Ф. Орлова, а чаще всего у И.П. Липранди, который имел собственную богатую библиотеку, где можно было отыскать редкие этнографические и географические издания. У него Пушкин брал для чтения Валерия Флакка, Страбона. Взятый из его библиотеки Овидий во французском переводе оставался у Пушкина с 1820 по 1823 г.: видимо, им он особенно серьезно занимался.

В Кишиневе Пушкин встретился с В.Ф. Раевским и не просто сблизился с ним, но и проводил многие часы в серьезных и горячих беседах. Весной 1821 г. Пушкин знакомится с главой Южного тайного общества Пестелем и записывает в дневнике: «... утро провел с Пестелем, умный человек во всем смысле этого слова... Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю». Тут же, под датой 9 апреля, его запись о Чаадаеве: «Получил письмо от Чаадаева.— Друг мой, упреки твои жестоки и несправедливы; никогда я тебя не забуду. Твоя дружба мне заменила счастье. Одного тебя может любить холодная душа моя».

Но самым дорогим и личным для него делом — и тоже как прежде, как всегда — остается поэзия, литература. Теперь, на Юге, вдали от друзей-литераторов, он чувствует себя ответственным за все литературные и поэтические дела. Он пишет Дельвигу 23 марта 1821 г.: «Ты все тот же — талант прекрасный и ленивый. Долго ли тебе шалить, долго ли тебе разменивать свой гений на серебряные четвертаки. Напиши поэму славную, только не четыре части дня и не четыре времени, напиши своего „Монаха". Поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая — твой истинный удел...». 2 января 1822 г. Пушкин пишет Вяземскому о Баратынском, проявляя одно из постоянных и высоких качеств — способность радоваться всему прекрасному: «Но каков Баратынский? Признайся, что он превзойдет и Парни, и Батюшкова — если впредь зашагает, как шагал до сих пор — ведь 23 года счастливцу!..». 27 сентября 1822 г. он пишет Гнедичу о Жуковском: «Злодей! В бореньях с трудностью силач необычайный». По письмам Пушкина южного периода хорошо видно, что главный смысл своей жизни он видит в служении поэзии, отечественной литературе. При этом он не только думает о поэзии, осмысливает и оценивает ее ход, но и прежде всего творит поэзию.

В период южной ссылки Пушкиным написано много эпических и лирических произведений романтического характера. По существу уже петербургская поэма «Руслан и Людмила» была романтической. Но это был романтизм иного рода и иного содержания. В южный период он увлекается романтизмом английского, байроновского типа. Недаром в письмах этого времени он утверждает начало влияния английской словесности на русскую и всячески прославляет байроническую поэзию.

Первой романтической и «байронической» поэмой Пушкина был «Кавказский пленник». Пушкин работал над поэмой в 1820—1821 гг. По замечанию Д.Д. Благого, в «Кавказском пленнике» поэт «создал первое русское романтическое произведение лирико-повествовательного типа, исполненное неудовлетворенности существующим строем жизни, проникнутое страстным вольнолюбием, и тем открыл целый новый период в духовной жизни русского общества...». В отличие от «Руслана и Людмилы» в «Кавказском пленнике» отсутствует ирония. Здесь все серьезно и высоко, что определяется лирическим порывом. Декабристы (Рылеев, Бестужев) не случайно так любили «Кавказского пленника». Они ценили поэму не за ее романтизм, но еще больше за ее серьезность. Они ратовали за серьезную поэзию, такова была их программа — и такую серьезную поэзию, стоящую вровень с задачами века, они увидели в «Кавказском пленнике».

Как и многие другие произведения романтической поэзии, «Кавказский пленник» представляет собой своеобразную авторскую исповедь. Главный герой пушкинской поэмы заметно авторизован, его характеристика — в значительной степени и авторская самохарактеристика. Это и придает поэме серьезность.

Герой поэмы вбирает в себя многие черты и приметы автора — даже его поэтические способности:

Свобода! он одной тебя/ Еще искал в пустынном мире, /Страстями чувства истребя,/ Охолодев к мечтам и к лире...

Когда Пушкин говорит о Пленнике, что тот «таил в молчанье высоком движенья сердца своего», он опять-таки думает при этом и о себе. Нужным и внутренне оправданным оказывается для характеристики автора его авторское самопризнание. Так в поэме происходит часто. Пушкин сообщает о герое:

Невольник чести беспощадной,/ Вблизи видал он свой конец, /На поединках твердый, хладный, /Встречая гибельный свинец...

Это, конечно, не только характеристика героя, но и автора. И.П. Липранди, кишиневский знакомый Пушкина, писал о нем: «... в минуту опасности, словом, когда он становился лицом к лицу со смертию, когда человек обнаруживает себя вполне, Пушкин обладал в высшей степени невозмутимостью».

В «Кавказском пленнике», за внешней экзотичностью, которая распространяется и на его героев, постоянно так или иначе проглядывает авторское «Я». Это закон и для первой, и для последующих южных поэм Пушкина. Как заметил С.М. Бонди, «Пушкин в своих романтических поэмах „пытался создать себя вторично": то пленником на Кавказе, то бежавшим „неволи душных городов" Алеко. Пушкин сам не раз указывал на лирический, почти автобиографический характер своих романтических героев».

С лирическим пафосом поэмы связано и преобладание художественно-описательного элемента. На первом плане в поэме не действие и не повествование, а картины:

В час ранний утренней прохлады, /Вверял он любопытный взор / На отдаленные громады / Седых, румяных, синих гор. /Великолепные картины! /Престолы вечные снегов, /Очам казались их вершины /Недвижной цепью облаков,/ И в их кругу колосс двуглавый,/ В венце блистая ледяном, /Эльбрус огромный, величавый,/ Белел на небе голубом...

Естественное слияние объективного и субъективного соотносится не только с Пленником, с другими героями поэмы, но и прямо с автором. Описания в «Кавказском пленнике» — это и поэтические воспоминания Пушкина о Кавказе.

23 марта 1821 г., сообщая Дельвигу о завершении работы над поэмой, поэт пишет: «Я перевариваю воспоминания и надеюсь набрать вскоре новые...». И в тот же день, в письме к другому адресату, к Гнедичу, признается: «Сцена моей поэмы должна бы находиться на берегах шумного Терека, на границах Грузии, в глухих ущелиях Кавказа — я поставил моего героя в однообразных равнинах, где сам прожил два месяца — где возвышаются в дальнем расстоянии друг от друга четыре горы, отрасль последняя Кавказа».

Описания в романтической поэме проявляют авторское начало, поэтому, дорожа лиризмом своих южных поэм, Пушкин особенно выделял в них описания. По его словам, «Кавказский пленник» «был принят лучше всего», что было им написано, «благодаря некоторым элегическим и описательным стихам».

Господство лирического, авторского начала в «Кавказском пленнике» сближает его с романтическими поэмами Байрона. Пушкинская поэма, сразу приобретшая широкую популярность у читателя, оказалась проводником байронического влияния в русской литературе. Как заметил Б.В. Томашевский, «под влиянием южных поэм Пушкина в русской литературе создался жанр байронических поэм, причем зависимость этих поэм от Байрона в большинстве случаев определяется той долей заимствования, какая присутствует в поэмах Пушкина».

Под воздействием «Кавказского пленника», а также «Бахчисарайского фонтана», несомненно, находился Баратынский, автор поэмы «Эда», отличавшейся байроническим характером. Позднее под воздействием южных поэм Пушкина, и в первую очередь «Кавказского пленника», создавались многие поэмы Лермонтова — и не только юношеские. И у Баратынского, и у Лермонтова байронизм их поэзии был в значительной мере вторичным, опосредованным. Байронические черты в их произведениях часто являлись следами влияния не столько самого Байрона, сколько романтических произведений Пушкина. Пушкин, «настроенный на Байрона», и Баратынскому, и Лермонтову, и другим русским романтикам оказался ближе и нужнее, нежели сам Байрон.

Пушкин оставался оригинальным и, главное, национальным поэтом. Он не подражал Байрону, а органически усваивал байроническую поэтику и иные байронические мотивы, подчиняя их художественным целям и задачам, имеющим прямое отношение к современной ему русской жизни. В романтических поэмах Пушкина байронизм представал в национальном, русском обличье и воздействовал на современную и последующую русскую романтическую поэзию.

Байронизм не был для Пушкина ученичеством. В 20-е годы XIX в. байронизм был одним из самых живых не только литературных, но и общественных, и духовных явлений. По замечанию Вяземского, Байрон «положил на музыку песню поколения». «Кажется, в нашем веке,— писал Вяземский,— невозможно поэту не отозваться Байроном, как романисту не отозваться В. Скоттом, как-нибудь велико и даже оригинально дарование и как ни различествуй поприще и средства, предоставленные или избранные каждым из них...».

Оригинальность автора «Кавказского пленника» - в глубокой связи содержания поэмы с современной русской жизнью: романтическими средствами Пушкин решал задачи жизни. Герой «Кавказского пленника» является типическим героем времени. Пушкин не раз признавался в лирическом и авторизованном характере своего героя и писал о ном В.П. Горчакову: «Я в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века».

«Кавказский пленник» Пушкина, несмотря на экзотический сюжет и необычные обстоятельства, в которых происходит действие, является своего рода поэтическим зеркалом современной русской жизни. Романтическая поэма по главной идее и глубинному содержанию предвещает реалистический роман «Евгений Онегин».

Герой времени, представленный в «Кавказском пленнике» со своим загадочным «равнодушием жизни», загадочной «старостью души», в «Евгении Онегине» явится перед читателем с теми же по сути свойствами характера, но уже не только как загадка, но и как разгадка определенного, исторического типа. В «Евгении Онегине» герой будет показан в конкретно-исторической обусловленности, станет предметом не только изображения, но и художественного исследования. Но изменится не столько герой, сколько способ его воплощения.

Типологически Пленник во многом подобен Онегину. Так же как и Онегин, он страдающий, разочарованный — и эгоистичный. В романтической поэме и страдания, и эгоизм героя предстают в ореоле таинственного и недосказанного. Герою приданы черты «отступника света и друга природы». Это выглядит несколько неопределенно, но привлекательно и заставляет почти забыть о некоторых совсем не привлекательных поступках героя. Пленник к тому же показан в крайних обстоятельствах — в неволе, и это тоже заставляет испытывать к нему симпатию и сочувствие и не замечать того, что так заметно в Онегине. Немало сходного имеет в себе любовная ситуация, в какой оказываются оба героя. Подобно тому как Татьяна первая признается в любви к Онегину и выслушивает в ответ длинное поучение-отповедь, так и Пленник, услышав о любви к себе черкешенки, отвечает нежданной исповедью и одновременно уроком:

Забудь меня; твоей любви, /Твоих восторгов я не стою./ Бесценных дней не трать со мною;/ Другого юношу зови.

В поэме Пушкина и соответственно в его романе сходны не только первоначальные любовные ситуации, но и отдельные детали в них, в частности языковые. Вот как, например, описывается черкешенка, после того как она выслушала безрадостные для нее признания героя: Бледна, как тень, она дрожала:/ В руках любовника лежала/ Ее холодная рука....

О Татьяне, ожидающей письма Онегина, говорится: / Бледна, как тень, с утра одета, / Татьяна ждет, когда ж ответ?

Пленник успокаивает черкешенку: «Недолго женскую любовь /Печалит хладная разлука/ Пройдет любовь, настанет скука, /Красавица полюбит вновь». Онегин — Татьяне: «Сменит не раз младая дева/ Мечтами легкие мечты...» и т.д.

Совпадения — результат психологической близости Пленника Онегину, черкешенки — Татьяне. В Пленнике легко увидеть тот же в основе своей психологический, социальный и человеческий тип, что и в Онегине. Не только «Руслан и Людмила» но и «Кавказский пленник» стал для Пушкина предвестником его будущих творений. Обе поэмы, хотя и по-разному, подготавливали «Евгения Онегина». В творчестве Пушкина все оказывается внутренне связанным, цельным, ничто не стоит особняком, одно порождает к жизни другое — и все это, несмотря на разнохарактерность и тематическое и жанровое многообразие пушкинской поэзии. К 1821—1822 гг. относится замысел поэмы Пушкина, посвященной теме разбойников. Из этого замысла до нас дошел лишь небольшой фрагмент, названный «Братья разбойники». Большая часть поэмы Пушкиным была уничтожена.

Отрывок свидетельствует об интересе Пушкина к новым, народным формам поэмы, он начинается «запевкой» в стиле народной песни:

Не стая воронов слеталась/ На груды тлеющих костей,/ За Волгой, ночью, вкруг огней/ Удалых шайка собиралась.

Элементы фольклорного стиля, характерные постоянные эпитеты, отрицательные сравнения, другие стилевые приметы встречаются на протяжении всего отрывка: «булатный нож да темна ночь», «чистое поле», «сырая земля», и т.д. Этими народными элементами Пушкин очень дорожил, однако народной поэмы все-таки не получилось из-за условно-романтического построения сюжета и романтических героев. Поэма написана двумя стилевыми приёмами — не только разными, но и внутренне несовместимыми. С одной стороны, это приемы народной поэтики, с другой — литературно-романтические, чуждые наивному и непосредственному народно-поэтическому сознанию. Вот как, например, говорится в поэме о мучениях одного из братьев разбойников во время болезни:

Я слушал, ужас одолев; Хотел унять больного слезы И удалить пустые грезы. Он видел пляски мертвецов, В тюрьму пришедших из лесов, То слышал их ужасный шепот, То вдруг погони быстрый топот, И дико взгляд его сверкал, Стояли волосы горою...

Подобный условно-книжный язык часто встречается в отрывке, не получилось цельности произведения. Видимо, Пушкин это хорошо чувствовал, потому и сжег основной текст поэмы. 13 июня 1823 г. он писал Бестужеву: «„Разбойников" я сжег — и поделом. Один отрывок уцелел в руках Николая Раевского; если отечественные звуки: харчевня, кнут, острог — не испугают нежных ушей читательниц Полярной Звезды, то напечатай его. Впрочем, чего бояться читательниц?..».

Неудача многому его научила и определила направление его дальнейших поисков в области народности. В перспективе всего поэтического пути Пушкина никакая его творческая неудача не бывала бесплодной. Одна из лучших и безусловно удачных романтических поэм Пушкина — «Бахчисарайский фонтан». На ее написание Пушкин потратил более двух лет: он приступил к работе над ней еще весной 1821 г. и закончил в августе 1823 г. Вышла в свет поэма в 1824 г. Ей предпослана была вводная статья Вяземского, представлявшая собой одновременно и полемику с противниками романтизма, и своеобразную программу русского романтизма. С этой программой Пушкин был согласен, потому что и себя в это время чувствовал прямым романтиком. В апреле 1824 г. он писал Вяземскому: «„Разговор" прелесть, как мысли, так и блистательный образ их выражения. Суждения неоспоримы».

Сюжет, на котором строится «Бахчисарайский фонтан», еще более романтический, нежели сюжет «Кавказского пленника» или «Братьев разбойников». Он отрешен от всего привычного, бытового, хорошо известного, в его основе — столкновение необыкновенных характеров, сюжет направляется и движется драмой страстей. В поэме «Кавказский пленник» герой ее социально типичен. В его отношениях с черкешенкой можно обнаружить черты психологии русских людей определенного положения и определенного времени. Герои «Бахчисарайского фонтана» никак не связаны с Россией, да и с современностью тоже. Показанные в необычных ситуациях и необычной, сугубо экзотической обстановке, позволяющих вывести повествование из ряда обыденного, герои воплощают собой общечеловеческие страсти и общечеловеческие характеры. В поэме все выглядит крупно и масштабно, в ней характерный для большинства романтиков не индивидуальный, а универсальный психологизм, установка на глубокую, общечеловеческого значения мысль.

Белинский писал о поэме: «В основе этой поэмы лежит мысль до того огромная, что она могла бы быть под силу только вполне развившемуся и возмужавшему таланту». В «Бахчисарайском фонтане» мысль о трагической неодолимости страстей человеческих выступает в романтическом ее выражении — как загадка, как тайна, поражая внимание читателя и оставляя в нем сильное, несколько неопределенное и очень поэтическое впечатление. Позднее, когда в Пушкине «разовьется» и «возмужает» его талант, он снова возвратится к теме страстей, к мысли о могуществе страстей человеческих. Но тогда, в своих маленьких трагедиях, он не только покажет эти страсти, но и средствами поэзии исследует их, раскроет всю скрытую, заповедную их глубину. Как и все другие романтические поэмы Пушкина, как все ранние его произведения, «Бахчисарайский фонтан» оказывается художественно ценным не только сам по себе, но и не менее того — как начало чего-то очень важного, значительного в художественном творчестве Пушкина. «Бахчисарайский фонтан» открывает в пушкинской поэзии новые пути и новые сферы художественного изображения.

Поэма о Бахчисарае — один из первых опытов Пушкина создания женских характеров. То, что в поэме не одна, а две героини, требовало более углубленных характеристик. Вот почему не черкешенку, характер которой только намечен в «Кавказском пленнике», а героинь «Бахчисарайского фонтана» Марию и Зарему можно считать подлинным началом художественного освоения Пушкиным более или менее цельных и завершенных женских характеров.

Героини в поэме «Бахчисарайский фонтан» не просто разные, но и в основных своих чертах противоположные. Мария — воплощение внутренней силы, тихой поэзии, чистой духовности и красоты. Зарема — буйного порыва, сильного темперамента, безудержной страсти. Характеры героинь (и Гирея тоже) сугубо романтичны в предельной крайности. Это характеризует также и отношения героев друг к другу. Они и тянутся один к другому и одновременно отталкиваются. Мария противостоит Зареме и наоборот; Зарема, прежде чем решиться на преступление, с мольбой заклинает Марию о помощи и исповедуется перед ней; Гирей — человек иных понятий и иного мира, нежели Мария, испытывает к ней несвойственную ему покорную нежность; Зарема любит Гирея, но Гирей ее грубо отталкивает. Сюжет поэмы весь построен на крайних положениях, на столкновении противоположностей, на резких контрастах.

Сходство «Бахчисарайского фонтана» и «Кавказского пленника» в некоторых чертах поэтики и стилистики. Как и «Пленник», «Бахчисарайский фонтан» характеризуется романтической недоговоренностью; в ней так же ключевое место занимают описания. Разнообразные, богатые красками картины гаремного быта, крымской природы густо насыщают собой повествование в поэме:

Настала ночь; покрылись тенью/ Тавриды сладостной поля;/ Вдали, под тихой лавров сенью/ Я слышу пенье соловья;/ За хором звезд луна восходит;/ Она с безоблачных небес/ На долы, на холмы, на лес/ Сиянье томное наводит...

Эта пейзажная картина следует за описанием страданий Марии и предшествует рассказу о страданиях Заремы. Пейзаж в поэме носит музыкально-эмоциональный характер и тесно связан с сюжетным повествованием. Он эмоционально поддерживает и подчеркивает напряжение в сюжетно сильных и решающих местах. Именно потому, что пейзаж в поэме в основе своей музыкальный, он и способен поддерживать и усиливать внутреннюю лирическую напряженность рассказа,

Музыкальное начало пронизывает всю поэму, ее речевой строй. Отдельные картины в поэме построены по прямым законам музыкальной композиции: со строго выдержанным движущимся звуковым рядом, создающим впечатление своеобразной звуковой, музыкальной инструментовки:

Раскинув легкие власы,/ Как идут пленницы младые/ Купаться в жаркие часы,/ И льются полны ключевые/ На их волшебные красы...

Здесь есть система опорных звуков: скв — лк — вл — к — кс — к — с — лс — вл — к — вл — кс. Благодаря такой системе создается сильный звуковой образ — музыкальный образ. Это один из многих возможных примеров, характеризующих внутреннюю речевую композицию поэмы. Ее музыкальность носит не случайный, а органический характер: поэма не просто музыкальна, но глубоко музыкальна.

Романтическая поэзия тяготеет к музыкальным средствам выражения. В этом смысле «Бахчисарайский фонтан» признают одной из самых романтических поэм в русской литературе. Этой поэмой Пушкин открыл новые возможности поэтического языка и поэтической образности. Открыл их для себя и для всей русской поэзии.

Последняя романтическая поэма Пушкина — «Цыганы». Он начал работать над ней с января 1824 г. в Одессе, а закончил уже в Михайловском, в октябре того же года. Поэма эта получила сразу же широкое признание, особенно восторженно приняли ее люди декабристского круга и настроения. Рылеев писал Пушкину: «Рылеев обнимает Пушкина и поздравляет с Цыганами. Они совершенно оправдали наше мнение о твоем таланте. Ты идешь шагами великана и радуешь истинно русские сердца...». А.И. Тургенев признавался Вяземскому: «Два раза уже слышал „Цыган" Пушкина и два раза восхищался ими. Не мне одному кажется, что это лучшее его произведение».

Белинский писал об «огромности мысли» «Бахчисарайского фонтана». Это же можно сказать и о «Цыганах». Тем более что мысль по существу близкая: о роковых страстях человеческих. В поэме «Цыганы», однако, роковые страсти показываются в психологически понятном для русского читателя проявлении. При всех экзотических обстоятельствах герой «Цыган» Алеко — фигура сама по себе не экзотическая, а хорошо знакомая. Это тип именно русского сознания и русской жизни. Вот почему роковые страсти, которые мешают ему быть свободным и открывают темные бездны его души, особенно должны были волновать современного русского читателя. Он находил в поэме дорогие для себя признания, выражения близких ему сомнений и разочарований, в ней чувствовалась живая и кровная причастность автора к изображаемому.

Само имя героя Алеко наводит на прямые ассоциации с именем автора, многие слова и признания Алеко читатель воспринимает больше всего как авторские признания. Алеко говорит Земфире о своей ненависти к прошлому, о «неволе душных городов». Но мы помним, как эту городскую душную неволю совсем недавно переживал сам Пушкин и как прямо в этом признавался. Алеко думает об Овидии, и за этим мы тоже видим авторскую мысль и живое авторское чувство:

Так вот судьба твоих сынов,/ О Рим, о громкая держава!../Певец любви, певец богов,/ Скажи мне, что такое слава?/ Могильный гул, хвалебный глас,/ Из рода в роды звук бегущий?/ Или под сенью дымной кущи

Цыгана дикого рассказ... Размышления героя в поэме почти всегда носят авторизованный характер: это незаметные, скрытые переходы из мира героя в авторский мир. Герою принадлежат поступки, с героем связаны обстоятельства действия, а мысли его больше всего и прежде всего принадлежат самому автору. Это напоминает «Кавказского пленника». «Цыганы», последняя романтическая поэма Пушкина, очень похожа на первую его южную романтическую поэму,

Как и «Кавказский пленник», «Цыганы» строятся на руссоистском сюжете. Герой поэмы Алеко, человек цивилизации и «пленник» цивилизации, попадает в новый для себя мир, к истинным детям природы, с их естественными и свободными нравами и понятиями, с их примитивной и одновременно высокой простотой отношений. Это характерно руссоистская ситуация. Именно такого рода нравы и отношения, какие показал Пушкин в мире цыган, прославлял Руссо, говоря о том «самом счастливом времени», о том «золотом веке» в человеческой истории, который предшествовал веку цивилизации. Руссоистский культ «естественного человека» оказал сильное влияние на романтиков. Безусловно, он имел влияние и на Пушкина времен его романтических увлечений.

Но типично руссоистский сюжет реализуется и разрешается в «Цыганах» не обычным образом, не совсем в духе Руссо. Оказавшись среди цыган, в незнакомом и чуждом ему мире, Алеко встречает человека, который сразу же становится ему дорогим,— Земфиру. Любовь к Земфире должна помочь герою преодолеть внутреннюю отчужденность от мира свободы. Вместо этого в конечном счете она ведет его к гибели и окончательно утверждает его враждебность свободному миру. В романтическом и руссоистском сюжете поэмы любовные отношения определяют счастье и несчастье героев, их судьбу. В художественном мире, основанном на резких антиномиях, на столкновениях идеологически противоположного, любовь оказывается единственно возможным (или невозможным) средством преодоления рокового одиночества человека. Она все решает, она становится для героя роковой любовью — или роковой нелюбовью.

Покинув обжитый цивилизованный мир и встретив Земфиру, Алеко не жалеет о том, что покинул. Но, убежав от «предрассуждений», от «толпы безумного гоненья», он не может убежать от самого себя. Он остается невольником страстей. В этом заключается источник основного конфликта поэмы и ее трагического пафоса. Современному человеку, с его кипящими страстями, невозможно успокоиться и среди вольных детей природы, он вообще не способен на гармоническое существование, он обречен па вечную внутреннюю неволю. Так в «Цыганах» Пушкин показал несостоятельность руссоистских иллюзий. Но не может быть и речи об ее антиромантизме. Поэма романтична по своему сюжету, по приемам изображения, по стилистике. О выражении реального в «Цыганах» в романтическом свете сказал Достоевский в своей речи о Пушкине: «В типе Алеко, герое поэмы «Цыганы», сказывается уже сильная и глубокая, совершенно русская мысль, выраженная потом в такой гармонической полноте в «Онегине», где почти тот же Алеко является уже не в фантастическом свете, а в осязаемо реальном и понятном виде. В Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем...».

В пушкинской речи Достоевский говорит только об Алеко и ничего не говорит о Пленнике. Алеко от Пленника отличает лишь степень его соотнесенности с современностью и современным героем. Путь Пушкина к Онегину — это путь от Пленника через Алеко. Алеко — важный и решающий этап на пути. В герое «Цыган» природа социального типа проясняется в необычном и романтическом свете, прежде чем она прояснится потом реально и во всей глубине в романе «Евгений Онегин».

Переход Пушкина к реалистическому изображению действительности был внутренне подготовлен. Недаром работа над «Цыганами» даже по времени совпадает с написанием первых глав «Онегина» и непосредственно предшествует «Графу Нулину».

 

РОМАНТИЧЕСКАЯ ЛИРИКА

 

Первая половина 20-х годов для Пушкина плодотворна и в области лирики. Южный период в жизни и творчестве Пушкина Б.В. Томашевский называет «временем полного расцвета поэзии Пушкина, полного его освобождения от какого бы то ни было ученичества, полной его оригинальности»".

Ссылка на Юг была для Пушкина бедой, обидой и болью — и вместе с тем его духовным торжеством, радостью творчества. Он сам это хорошо сознавал. В стихотворении «К Чаадаеву» (1821) он писал о значении для себя южной ссылки:

И сети разорвав, где бился я в плену,/ Для сердца новую вкушаю тишину./ В уединении мой своенравный гений/ Познал и тихий труд, и жажду размышлений...

«Неволя была, кажется, музою-вдохновительницею нашего времени»,— писал Вяземский, начиная свой разбор «Кавказского пленника». Одним из стихотворений, знаменующих собой начало романтизма в пушкинской лирике, была элегия 1820 г. «Погасло дневное светило...». 24 сентября 1820 г. Пушкин писал брату: «... морем отправились мы мимо полуденных берегов Тавриды, в Юрзуф, где находилось семейство Раевского. Ночью на корабле написал я Элегию, которую тебе присылаю; отошли ее Гречу без подписи». Первая романтическая элегия Пушкина была «ночной» — как многие элегии других романтиков. С этим стихотворением входит в поэзию Пушкина атмосфера Юга, южной ночи, южного моря, морской стихии — сугубо романтическая атмосфера. Вместе с тем стихотворение дает ощущение личности поэта, его человеческой и творческой неповторимости. Как заметил лирики Пушкин на В. Сквозников, «этой элегией Пушкин, с самого начала стремясь к индивидуальному самовыражению, впервые заявил право своего таланта на воплощение сугубо личных мыслей и даже поворотов настроения». Однако исповедальный характер лирики Пушкина южного периода строится, как правило, не столько на индивидуальной правде понятий и фактов, сколько на правде интонаций, выражающих общее настроение поэта. Прямой, понятийный смысл таких стихотворений, как «Погасло дневное светило...», по существу, не так уж и индивидуален. Основными темами, а отчасти и словами произведение похоже на другие романтические пьесы-признания:

Мечта знакомая вокруг меня летает;/ Я вспомнил прежних лет безумную любовь, / И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило, /Желаний и надежд томительный обман.../ Или:/ Страны, где пламенем страстей/ Впервые чувства разгорались,/ Где музы нежные мне тайно улыбались,/ Где рано в бурях отцвела/ Моя потерянная младость...