Воспроизведение выработанной ранее реакции

 

В части 2.1 данной работы упоминалось о книге Эрика Ломакса «Возмездие». Это английский офицер, переживший пытки японских солдат. Чтобы вынести пытки (как можно понять из книги) он собирался в «комок». После войны и возвращения домой, его поведение продолжало оставаться неадекватным социальной обстановке. На любой вопрос, даже житейский, у него включались реакции, воспитанные в плену. Он собирался в комок с настроем, что никому ничего не скажет:

 «К концу шестидесятых я уже [после освобождения из плена по прошествии длительного времени] преподавал кадровый менеджмент в Стратклайдском университете и читал лекции по всей стране. И все эти годы требовалось делать вид, будто прошлого не было и в помине. Страдая от жутких кошмаров, я, тем не менее, отказывался воспринимать их как серьезную угрозу. Мне хотелось верить, что все давно похоронено, но Утрам не отпускал и ночь за ночью возвращался. Жена, как могла, меня успокаивала, но разрыв между нами был уже слишком велик. Я кричал по ночам, просыпался весь в поту, будто меня гнали вверх по склону с тяжелым грузом на плечах, – и потом трясся от облегчения, обнаружив, что меня окружает влажная жара Секонди или прохлада эдинбургской ночи. С болезненным любопытством я узнавал похожие симптомы и в других, особенно в одном из коллег на Золотом Берегу: он побывал в плену у немцев и превратился в нервного, мнительного, обидчивого человека, да еще с сильно пошатнувшимся здоровьем. Но никто никогда не говорил о таких вещах, и я тоже помалкивал. Тема «моей войны» могла прозвучать лишь при обсуждении японцев. И тогда я неизменно заявлял, что ненавижу их в абсолютной, полнейшей степени. Не так-то легко описать утонченно-коварные формы, в которых жил во мне Канбури с его последствиями. Я обнаружил, что с трудом выношу любые серые зоны, неоднозначность или неопределенность в любых проявлениях, не питаю снисхождения к чужим ошибкам – или, если отбросить смягчающие формулировки, попросту не прощаю людям их глупость. Меня нервировали мелочи, а вернее было бы сказать, что я вовсе не снисходил до возни с ними, изобретал способы откладывать в долгий ящик все те пустяки, которыми нам постоянно досаждает жизнь. К примеру, моя профессиональная деятельность была чрезвычайно хорошо организована, и я был к ней по-настоящему внимателен, если не сказать предан – мог формулировать мысли и выступать с военной точностью даже без конспектов, – зато всяческие там счета, циркулярные письма, а в особенности запросы на личные сведения казались попросту невыносимыми. Я рассматривал их как непредвиденные обстоятельства, отвлекающие факторы, вторжение неопределенности в жизнь, которая алкала упорядоченности. Я был жертвой странной пассивности, которая заставляла поглощать жизненный опыт не хуже промокательной бумаги, зато мешала им делиться; из-за нее я казался заторможенным, хотя лентяем меня не назовешь. Порой я чувствовал себя гостем в собственном доме. Во время ссор я оказывал сопротивление с поистине безграничным упрямством, словно по поводу и без повода мстил и кэмпэйтаю, и всем тем охранникам. Подсознательно и не признаваясь в этом самому себе, я продолжал сражаться, когда кругом уже давно царил мир. И вот начало закрадываться подозрение, что семена грехов, посеянные во мне моими тюремщиками, проросли в моей же семье.

…почему во мне уживается эта странная комбинация из упрямства, пассивности и молчаливой враждебности? почему я не способен на открытое проявление гнева? отчего не выношу авторитарности и почему порой испытываю полнейшее душевное онемение? Как-то раз Стюарт обмолвился, что ему впервые попался пациент со столь непроницаемой физиономией, по которой невозможно прочитать мысли. Мне еще не доводилось слышать столь объективное описание моей маски; надо полагать, она появлялась всякий раз, когда мне хотелось на минутку укрыться от расспросов»[13].

Похожую ситуацию описывает Эдит Эгер в книге «Выбор. О свободе и внутренней силе человека». Она пережила Аушвиц, Маутхаузен и Гунскирхен. Эмигрировав в США, Эдит вошла в автобус и не знала, что нужно оплачивать проезд при входе. К ней на повышенных тонах обратился водитель. Она впала в ступор, воспроизвелись переживания, сформированные в концлагере. Такие обычные житейские ситуации включили некую «кнопку». Эдит почувствовала то, что испытывала, когда находилась на грани смерти (цитату см. в сноске:

«В один из дней я вхожу в автобус, на котором обычно ездила на фабрику; голова забита самым разным: где найти силы, чтобы вынести темп и грохот еще одного рабочего дня, можно ли преодолеть неприязнь и раздражение Джорджа, – и, конечно, тревожат мысли о деньгах, вернее, их отсутствии (у меня настоящая зацикленность на нашем безденежье). Я слишком ушла в себя и не сразу замечаю, что автобус не трогается с места, все еще стоит на остановке, а пассажиры, нахмурившись и качая головами, пялятся на меня. Я тут же начинаю обливаться пóтом, и меня охватывает колотун. Ровно то состояние, что я испытывала, когда вооруженные нилашисты ломились к нам в дверь на рассвете. Когда я украла морковку для Магды, а солдат вермахта приставил дуло автомата к моей груди. Липкий страх, от которого цепенеешь, и в висках стучит: я в чем-то виновата, сейчас меня будут наказывать, на кону моя жизнь, смерть неминуема. Чувство угрозы настолько сильно поглощает меня, что я не в состоянии собрать воедино всю картину. А дело вот в чем: задумавшись о своем, я вошла в автобус так, как это принято в европейских странах, то есть заняла место и жду, когда подойдет кондуктор и продаст мне билет. Оказывается, я не опустила жетон в специальный аппарат. И теперь водитель кричит мне: “Плати или выметайся! Плати или выметайся!” Даже если я говорила бы по-английски, я не смогла бы его понять, поскольку меня захлестывает страх: всплывают образы колючей проволоки и вскинутых винтовок, перед глазами густой черный дым, поднимающийся из труб крематория и напрочь заволакивающий реалии настоящей жизни, – короче говоря, вокруг меня нынешней сомкнулись тюремные стены прошлого. Странно, но, когда в свою первую ночь в Аушвице я танцевала перед Йозефом Менгеле, тюремные стены, наоборот, рассыпались. В тот момент пол барака превратился в сцену Венгерского оперного театра. Тогда мой внутренний мир спас меня Сейчас мой рассудок меня подводит: обычная оплошность, недопонимание вырастают в катастрофу. В данном случае не происходит, собственно, ничего страшного, ничего непоправимого. Водитель рассержен, потому что неправильно истолковывает мое поведение и потому что я не понимаю его. Ситуация конфликтная, много крика. Но моей жизни ничто не угрожает. И тем не менее именно так я считываю реальность. Опасность, опасность, смерть.

“Плати или выметайся! Плати или выметайся!” – кричит водитель. Он встает с места. Идет ко мне. Я падаю, прикрывая голову руками. Теперь он нависает надо мной, хватает за руку, рывком пытается поднять на ноги. Я сжимаюсь на полу автобуса, дрожу и плачу. Одна из пассажирок пожалела меня. Она, как и я, из мигрантов. Она спрашивает сначала на идише, потом по-немецки, есть ли у меня деньги, отсчитывает монеты, вкладывает их в мою потную ладонь, помогает мне пройти снова к моему месту и сидит рядом, ожидая, пока я восстанавливаю дыхание. Автобус выезжает на дорогу[14].

Подобная реакция формируется, как было отмечено, и у игрока. Человек у автоматов находится в состоянии игрового психоза. Вот прошло несколько лет, он успокоился. Но неуправляемое состояние внутри живет. Даже проезжающая мимо снегоуборочная машина (мигающая лампочка на ней) способна спровоцировать воспоминания об игровых автоматах. Эта лампочка включает весь комплекс игрового психоза. Человек и сам не понимает, как оказался в казино. Ноги сами принесли[15].

 

Страсть как тип реакции. Невидение альтернативных вариантов

 

Можно сказать, что мы имеем дело со страстью. Проблема, возможно, состоит в том, что мы слово «страсть» воспринимаем в популярном изложении. Обычно люди произносят термины «страсть» или «грех», совершенно не понимая, что за этим стоит. Если говорить о страсти с точки зрения психологической - это сформированная реакция на происходящее.

Что такое страсть уныния? Например, ситуация – человек столкнулся с новой с задачей. У одного возникает некий азарт (в хорошем смысле) – новая задача и нужно думать над ее решением, это интересно. Человек, со сформированной страстью уныния, попав в новую ситуацию, не думает, как решить эту задачу. У него подступают слезы, возникает апатия, мысли о невыполнимости задачи: «Все напрасно», «Все ужасно».

У человека, со сформированной страстью гнева, на любое предложение разобраться с новой задачей возникает желание кричать. Если у человека страсть не сформировалась, он может иногда поунывать, иногда вспыхнуть гневом под воздействием обстоятельств, но в целом способен сам выбрать реакцию. Он вспыхнул, но признал вопрос решаемым. А посоветовавшись, после раздумий и размышлений, такой человек находит конструктивный путь. Если страсть сформировалась, человеку (если не вкладывать в эту мысль фатализма) «доступна» реакция лишь по одному типу. Именно этот тип реакции отныне считается естественным. Человек даже перестает видеть альтернативные варианты.

Подробнее о страсти как о доминирующем типе реакции и о преодолении этого типа реакции (на примере страсти гнева и зависимости от наркотиков) см. в текстах:

– «ОБРАЩЕНИЕ К ПОЛНОТЕ. Становление личности как путь преодоления зависимого поведения», часть 3 «Обращение к полноте и доминанта на лицо другого», «Две доминанты».