Разрушение социальных структур

 

Чудовищный пример разрушения социальных структур пережили французы в 1946-1956 годах в Индокитае, когда их тамошнее колониальное господство окончилось крахом. Мы уже упоминали организацию партизанской борьбы Хо Ши Мином во Вьетнаме и Лаосе. Здесь коммунисты поставили себе на службу и неполитическое гражданское население. Они руководили даже домашними слугами французских офицеров и служащих и подсобными рабочими французской службы тыла. Они взыскивали с гражданского населения налоги и совершали всякого вида террористические акты, чтобы побудить французов к анти-террору против местного населения, благодаря чему его ненависть к французам ещё более возбуждалась. Короче говоря, современная форма революционной войны ведёт ко многим новым нетрадиционным средствам и методам, чьё описание по отдельности взорвало бы рамки нашего изображения. Общество существует как res publica, как общественность, и оно ставится под вопрос, если в нём образуется пространство не-общественности, которое действенно дезавуирует эту общественность. Быть может, этого указания будет достаточно, чтобы осознать, что партизан, которого оттеснило профессионально военное сознание 19 века, вдруг оказался в центре нового вида ведения войны, чей смысл и чья цель была в разрушении наличного социального порядка.

В изменившейся практике взятия заложников это становится осязаемо видимым. В немецко-французской войне 1870/71 годов немецкие войска, в целях своей защиты от франтирёров, брали знать населённого пункта в качестве заложников: бургомистр, священник, врачи и нотариусы. Почтение к таким уважаемым людям и к знати могло быть использовано для того, чтобы оказывать давление на всё население, поскольку социальный авторитет подобных типично буржуазных слоёв общества был практически вне сомнения. Именно этот буржуазный класс становится в революционной гражданской войне коммунизма подлинным врагом. Тот, кто использует таких уважаемых людей в качестве заложников, работает, судя по ситуации, на коммунистическую сторону. Для коммуниста подобного рода взятия заложников могут быть настолько целесообразны, что он их, если нужно, провоцирует – или для уничтожения определённого буржуазного слоя общества, или для привлечения его на коммунистическую сторону. В уже названной книге о партизане эта новая действительность хорошо познана. В партизанской войне, говорится там, действенное взятие заложников возможно только по отношению к самим партизанам или к их ближайшим соратникам. Иначе будут создавать только новых партизан. Наоборот, для партизан каждый солдат регулярной армии, каждый носитель униформы является заложником. «Каждый человек в униформе, - говорит Рольф Шроерс, - должен чувствовать угрозу, и тем самым под угрозой должно быть всё, что униформа представляет как девиз».47

Нужно лишь до конца продумать эту логику террора и анти-террора и потом перенести её на любой вид гражданской войны, чтобы увидеть разрушение социальных структур, которое сегодня в действии. Достаточно небольшого числа террористов, чтобы оказывать давление на большие массы людей. К узкому пространству открытого террора прибавляются дальнейшие пространства ненадёжности, страха и всеобщего недоверия, «ландшафт измены», которое представила Margret Boveri в ряде из четырёх захватывающих книг.48 Все народы европейского континента – с парой маленьких исключений – испытали это на собственной шкуре в течение двух мировых войн и двух послевоенных эпох как новую действительность.

 

Всемирно-политический контекст

 

Точно так же наш третий аспект, переплетение во всемирно-политических фронтах и контекстах, давно овладел всеобщим сознанием. Автохтонные защитники родной почвы, которые умирали pro aris et focis, национальные и патриотические герои, уходившие в лес, всё, что было реакцией стихийной, теллурической силы против чужого вторжения, между тем попало под интернациональное и наднациональное центральное управление, которое помогает и поддерживает, но только в интересах совершенно иного рода всемирно-агрессивных целей, и которое, сообразно с обстоятельствами, защищает или бросает на произвол судьбы. Тогда партизан утрачивает свой существенно оборонительный характер. Он становится манипулируемым орудием всемирно-революционной агрессивности. Он просто приносится в жертву и обманом лишается всего того, за что он поднимался на борьбу и в чём был укоренён теллурический характер, легитимность его партизанской нерегулярности.

Каким-то образом партизан как нерегулярный боец всегда зависим от помощи регулярного могущества. Этот аспект дела всегда наличествует и также осознаётся. Испанский Guerrillero обретал свою легитимность в своей обороне и в своём согласии с королевской властью и с нацией; он защищал родную почву от чужого завоевателя. Но Веллингтон также относится к испанской герилье, и борьба против Наполеона велась при помощи Англии. Полный ярости, Наполеон часто вспоминал о том, что Англия была настоящим подстрекателем и собственно тем, кто извлекал пользу из испанской партизанской войны. Сегодня связь осознаётся ещё более отчётливо, поскольку непрерывное усиление технических боевых средств делает партизана зависимым от постоянной помощи союзника, который обладает технически-индустриальными ресурсами, чтобы развивать и обеспечивать партизана новейшим оружием и новейшими машинами.

Если многие заинтересованные третьи лица конкурируют друг с другом, партизан обладает свободным пространством для собственной политики. Таково было положение Тито в последние годы мировой войны. В партизанских битвах, которые разыгрывались во Вьетнаме и Лаосе, ситуация осложняется тем, что внутри самого коммунизма стало актуальным противоречие русской и китайской политики. При поддержке Пекина можно было забросить больше партизан через Лаос в Северный Вьетнам; это было бы более сильной помощью вьетнамскому коммунизму, чем поддержка Москвы. Вождь освободительной войны против Франции, Хо Ши Мин, был сторонником Москвы. Более сильная помощь решит исход дела, будь-то выбор между Москвой и Пекином или другие альтернативы в создавшемся положении.

Для подобных интенсивно-политических связей выше цитированная книга о партизане Рольфа Шроерса находит меткую формулу; там говорится о заинтересованном третьем лице. Это удачное выражение. Ибо это заинтересованное третье лицо здесь не какая-то банальная фигура, как третий смеющийся из поговорки. Оно скорее существенно относится к ситуации партизана и поэтому и к теории партизана. Могущественный третий поставляет не только оружие и боеприпасы, деньги, материальную помощь и всякого рода медикаменты, он создаёт и род политического признания, в котором нуждается нерегулярно борющийся партизан, чтобы не опуститься, как разбойник и как пират, в Неполитическое, это значит здесь: в криминальное. С расчётом на далёкое будущее нерегулярное должно получить легитимность в регулярном; а для этого у нерегулярного есть только две возможности: признание наличествующего регулярного, или осуществление новой регулярности собственными силами. Это жестокая альтернатива.

В той мере, в какой партизан моторизируется, он теряет свою почву и растёт его зависимость от технически-индустриальных средств, в которых он нуждается для своей борьбы. Тем самым растёт также власть заинтересованного третьего, так что она в конце концов достигает планетарного масштаба. Все аспекты, в которых мы до сих пор рассматривали сегодняшнее партизанство, кажется тем самым растворяются во всё покоряющем техническом аспекте.

 

Технический аспект

 

И партизан не остаётся в стороне от развития, прогресса, от современной техники и свойственной ей науке. Старый партизан, в руки которому прусский эдикт о ландштурме 1813 года хотел вложить вилы для сена, сегодня кажется смешным. Современный партизан сражается при помощи автоматов, ручных гранат, пластиковых бомб, и, вероятно, скоро с помощью тактического атомного оружия. Он моторизован и связан с информационной сетью, оснащён тайными радиопередатчиками и радарами. Он снабжается самолётами оружием и продовольствием. Но его, как сегодня, в 1962 году, во Вьетнаме, подавляют вертолётами и блокируют. Как он сам, так и его враги не отстают от стремительного развития современной техники и свойственного ей вида науки.

Один английский специалист в области военно-морских сил назвал пиратство «донаучной стадией» войны на море. В этом же духе он должен был бы определить партизана как донаучную стадию ведения войны на суше, и объявить это единственно научной дефиницией. Но и это его определение сразу опять научно устаревает, ибо различие между войной на море и войной на суше само попадает в вихрь технического прогресса и сегодня представляется техникам уже как нечто донаучное, то есть исчерпанное. Мертвецы скачут быстро, а если они моторизованы, они движутся ещё быстрее. Партизан, чьего теллурического характера мы придерживаемся, в любом случае становится скандалом для каждого преследующего рациональные цели и ценностно-рационально мыслящего человека. Партизан провоцирует прямо-таки технократический аффект. Парадоксальность его существования раскрывает несоответствие: индустриально-техническое придание вооружению современной регулярной армии вида совершенства и доиндустриальная аграрная примитивность успешно борющихся партизан. Это уже вызывало припадки бешенства у Наполеона в связи с испанским Guerillero и должно было ещё соответственно усилиться с поступательным развитием индустриальной техники.

Пока партизан был только «лёгким отрядом», тактически особенно мобильным гусаром или стрелком, его теория была делом военно-научной специальности. Только революционная война сделала его ключевой фигурой мировой истории. Но что получится из него в эпоху атомных средств уничтожения? В технически насквозь организованном мире исчезают старые, феодально-аграрные формы и представления о борьбе, о войне и о вражде. Это очевидно. Исчезают ли поэтому вообще и борьба, война и вражда и умаляются ли они до социальных конфликтов? Когда без остатка осуществлена внутренняя, по оптимистическому мнению имманентная рациональность и регулярность технически насквозь организованного мира, тогда партизан, быть может, уже не является нарушителем спокойствия. Тогда он просто исчезает сам собою в бесперебойном выполнении технически-функциональных процессов, не иначе, чем исчезает собака с автострады. Для технически настроенной фантазии он тогда едва ли ещё является полицейски-транспортной проблемой, и впрочем не является ни философской, ни моральной или юридической проблемой.

Это был бы один, а именно технико-оптимистический аспект чисто технического рассмотрения. Он ожидает Нового Мира с Новым Человеком. С подобными ожиданиями, как известно, выступило уже раннее христианство, а два тысячелетия позже, в 19 веке, социализм выступил как Новое христианство. У обоих явлений отсутствовало всё уничтожающее efficiency современных технических средств. Но из чистой техники проистекает, как всегда у таких чисто технических рефлексий, не теория партизана, а только оптимистический или пессимистический ряд плюровалентных полаганий ценности или отсутствия ценности. Ценность, как метко говорит Эрнст Форстхоф, имеет «свою собственную логику».49 Это именно логика отсутствия ценности и уничтожения носителя этого отсутствия ценности.

Что касается прогнозов широко распространённого техницистского оптимизма, то он не лезет в карман за словом, то есть за ему очевидным полаганием ценности и отсутствия ценности. Он верит в то, что неудержимое, индустриально-техническое развитие человечества само собою переведёт на полностью новый уровень все проблемы, все прежние вопросы и ответы, все прежние типы и ситуации. На этом уровне старые вопросы, типы и ситуации будут практически столь же неважны, как вопросы, типы и ситуации каменного века после перехода к более высокой культуре. Тогда партизаны вымрут, как вымерли охотники каменного века, если им не удастся выжить и ассимилироваться. В любом случае они стали безвредными и неважными.

Но как удастся человеческому типу, который прежде поставлял партизана, приспособиться к технико-индустриальному окружающему миру, воспользоваться новыми средствами и развить новый, приспособленный вид партизан, скажем индустриальных партизан? Есть ли гарантия того, что современные средства уничтожения всегда будут попадать в верные руки и что нерегулярная борьба будет невообразимой? В противоположность тому оптимизму прогресса у пессимизма прогресса и у его технических фантазий остаётся большее, чем сегодня обычно думают, поле возможностей. В тени сегодняшнего атомного равновесия мировых держав, под стеклянным колпаком, так сказать, их громадных средств уничтожения, могло бы выделиться свободное пространство ограниченной и оберегаемой войны, с обычным оружием и даже со средствами уничтожения, о дозировании которых мировые державы могли бы открыто или тайно договориться. Это бы могло дать в итоге войну, контролируемую одной из этих мировых держав и было бы чем-то подобным dogfight.50 Это было бы по-видимости невинной игрой точно контролируемой нерегулярности и «идеального беспорядка», идеального в той мере, в какой им могли бы манипулировать мировые державы.

Наряду с этим существует, однако, и радикально-пессимистическое tabula-rasa-решение технической фантазии. В обработанной современными средствами уничтожения области конечно всё будет убито, друг и враг, регулярный солдат и нерегулярное население. Тем не менее, технически можно помыслить, что некоторые люди переживут ночь бомб и ракет. Перед лицом этой возможности было бы практически и даже рационально целесообразно, вместе запланировать ситуацию после бомбёжек и уже сегодня подготовить людей, которые в бомбами разорённой зоне сразу же займут воронки от бомб и оккупируют разрушенную область. Тогда новый вид партизана мог бы добавить к мировой истории новую главу с новым видом взятия пространства.

Так наша проблема расширяется до планетарных размеров. Она даже вырастает до над-планетарного. Технический прогресс делает возможным полёт в пространства космоса, и тем самым попутно открываются неизмеримые, новые вызовы для политических завоеваний. Ибо новые пространства могут и должны быть взяты людьми. За взятиями суши и моря старого стиля, как их знает прежняя история человечества, последуют взятия пространства нового стиля. Однако за взятием следуют деление и использование. В этом отношении, несмотря на весь прочий прогресс, всё остаётся по-старому. Технический прогресс вызовет лишь новую интенсивность нового взятия, деления и использования и только ещё усилит старые вопросы.

При сегодняшнем противоречии Востока и Запада, и особенно в гигантском состязании за неизмеримо большие новые пространства, прежде всего речь идет о политической власти на нашей планете, как бы мала она между тем не показалась. Только тот, кто владеет ставшей будто бы такой крошечной Землёй, будет брать и использовать новые пространства. Вследствие этого и эти неизмеримые области являются ничем иным как потенциальными пространствами борьбы, а именно борьбы за господство на этой Земле. Знаменитые астронавты или космонавты, которые до сих пор были назначаемы только пропагандистскими звёздными величинами масс-медиа, прессы, радио и телевидения, тогда будут иметь шанс превратиться в космопиратов и, быть может, даже и в космопартизан.

 

Легальность и легитимность

 

В развитии партизанства нам встретилась фигура генерала Салана как показательное, симптоматическое явление последней стадии. В этой фигуре встречаются и пересекаются опыты и воздействия войны регулярных армий, колониальной войны, гражданской войны и партизанской борьбы. Салан до конца продумал все эти опыты, следуя неизбежной логике старого тезиса, что партизана можно побороть только партизанским образом. Это он последовательно делал, не только с мужеством солдата, но и с точностью офицера генерального штаба и пунктуальностью технократа. Результатом было то, что он сам превратился в партизана и, в конце концов, провозгласил гражданскую войну своим собственным верховным главнокомандующим и своим правительством.

Что является внутренним средоточием такой судьбы? Главный защитник Салана, Maitre Tixier-Vignancourt, в своей большой заключительной речи перед судом от 23 мая 1962 года нашёл формулировку, в которой содержится ответ на наш вопрос. Он замечает о деятельности Салана как шефа OAS: я должен констатировать, что старый воинствующий коммунист, если бы он вместо главного военного шефа стоял во главе организации, предпринял бы иные действия, чем генерал Салан (S. 530 отчёта о процессе). Тем самым угадан решающий пункт: профессиональный революционер делал бы это иначе. Он занимал бы иную позицию, чем Салан не только применительно к заинтересованному третьему лицу.

Развитие теории партизана от Клаузевица через Ленина к Мао двигалось вперёд путём диалектики регулярного и нерегулярного, кадрового офицера и профессионального революционера. Посредством доктрины психологической войны, которую французские офицеры – участники войны в Индокитае - переняли от Мао, развитие не возвращалось в роде ricorso к началу и к истокам. Здесь нет никакого возврата к началу. Партизан может надеть униформу и превратиться в хорошего регулярного бойца, даже в особенно храброго регулярного бойца, быть может, подобно тому, как о браконьере говорят, что он представляет собой особенно умелого лесного сторожа. Но всё это помыслено абстрактно. Переработка учения Мао теми французскими кадровыми офицерами на деле содержит в себе нечто абстрактное и, как это однажды было сказано в ходе процесса над Саланом, имеет нечто от esprit geometrique.

Партизан способен легко превратиться в хорошего носителя униформы; напротив, для хорошего кадрового офицера униформа - это нечто большее, чем костюм. Регулярное может стать институциональной профессией, нерегулярное не может. Кадровый офицер способен превратиться в великого основателя ордена, как святой Игнатий Лойола. Превращение в до- или субтрадиционное означает нечто иное. В темноте можно исчезнуть, но превратить темноту в район боевых действий, исходя из которого прежняя арена империи разрушается и вынимается из сети большая сцена официальной публичности, - этого не организуешь с технократической интеллигенцией. Ахеронт невозможно просчитать заранее и он следует не каждому заклинанию, пусть оно исходит от такой умной головы и пусть она находится в такой отчаянной ситуации.

В нашу задачу не входит высчитывать, что вычисляли интеллигентные и опытные военные времён путча в Алжире апреля 1961 года и организаторы OAS со ссылкой на некоторые для них весьма естественные конкретные вопросы, особенно относительно действия террористических актов против цивилизованного европейского населения или относительно выше упоминавшегося заинтересованного третьего. Уже этот последний вопрос достаточно многозначителен как вопрос. Мы напомнили о том, что партизан нуждается в легитимации, если он хочет держаться в сфере политического и не хочет упасть в сферу криминального. Вопрос не исчерпывается некоторыми ставшими сегодня обычными дешёвыми и несерьёзными антитезами легальности и легитимности. Ибо легальность оказывается именно в этом случае самой сильной законностью – тем, чем она первоначально собственно была для республиканца, а именно рациональной, прогрессивной, единственно современной, одним словом: высшей формой самой легитимности.

Я не хотел бы повторять то, что я уже больше тридцати лет назад сказал на эту всё ещё актуальную тему. Ссылка на это принадлежит к познанию ситуации республиканского генерала Салана в 1958/61 годах. Французская республика это режим господства закона; это её фундамент, когда её невозможно разрушить противопоставлением права и закона и отличием права как более высокой инстанции. Как юстиция, так и армия стоят выше закона. Имеется республиканская легальность, и именно это является в республике единственной формой легитимности. Всё остальное является для настоящего республиканца враждебным республике софизмом. Представитель общественного обвинения на процессе Салана соответственно этому имел простую и ясную позицию; он всё снова и снова ссылался на «суверенитет закона», который остаётся превосходящим любую другую мыслимую инстанцию или норму. По сравнению с этим суверенитетом закона не существует суверенитета права. Он превращает нерегулярность партизана в смертельную нелегальность.

Салан вопреки этому не имел другого аргумента чем указание на то, что и он сам 15 мая 1958 года способствовал генералу de Gaulle в достижении власти [и в борьбе] против тогдашнего легального правительства, что он тогда был обязан перед своей совестью, своим Pairs, своим отечеством и перед Богом и теперь, в 1962 году, видит себя обманутым во всём том, что в мае 1958 года было провозглашено и обещано как святое (отчёт о процессе, S. 85). Он ссылался на нацию в противоположность государству, на более высокий вид легитимности в противоположность легальности. И генерал de Gaulle раньше часто говорил о традиционной и национальной легитимности и противопоставлял их республиканской легальности. Это изменилось с наступлением мая 1958 года. И тот факт, что его собственная легальность стала несомненной только со времени референдума сентября 1958 года, ничего не изменила в том, что он самое позднее с того сентября 1958 года имел на своей стороне республиканскую легальность и Салан видел себя вынужденным, занимать сомнительную для солдата позицию, ссылаться вопреки регулярности на нерегулярность и превращать регулярную армию в партизанскую организацию.

Однако нерегулярность сама по себе ничего не конституирует. Она становится просто нелегальностью. Впрочем сегодня бесспорен кризис закона и тем самым кризис легальности. Классическое понятие закона, одно сохранение которого способно держать республиканскую легальность, ставится под вопрос планом и мероприятием. В Германии ссылка на право в противоположность закону и у самих юристов стала само собой разумеющимся делом, которое едва ли ещё обращает на себя внимание. И не-юристы сегодня говорят всегда просто легитимно (а не легально), если они хотят сказать, что они правы. Однако случай Салана показывает, что в современном государстве даже сама подвергнутая сомнению легальность сильнее чем любой иной вид права. Это объясняется децизионистской силой государства и его превращением права в закон. Здесь нам нет нужды углубляться в этот вопрос.51 Быть может всё это совершенно изменится, когда государство однажды «отомрёт». Пока что легальность является неотразимым функциональным модусом каждой современной, государственной армии. Легальное правительство решает, кто является врагом, против которого должна бороться армия. Тот, кто берётся определять то, кто враг, притязает на собственную, новую легальность, если он не желает присоединяться к определению врага прежним легальным правлением.

 

Настоящий враг

 

Объявление войны всегда есть объявление врага; это само собой разумеется; а при объявлении гражданской войны это тем более подразумевается. Когда Салан объявил гражданскую войну, он в действительности провозглашал двух врагов: в отношении алжирского фронта продолжение регулярной и нерегулярной войны; в отношении французского правительства начало нелегальной и нерегулярной гражданской войны. Ничто иное не проясняет безвыходность ситуации Салана так отчётливо, как рассмотрение этого двойного объявления врага. Каждая война на два фронта вызывает вопрос, кто же на деле является настоящим врагом. Не знак ли это внутреннего раздвоения – иметь больше одного единственного настоящего врага? Враг – это наш собственный вопрос как гештальт. Если собственный гештальт однозначно определён, откуда тогда берётся удвоение врага? Враг – это не нечто такое, что по какой-либо причине должно быть устранено и из-за своей малоценности уничтожено. Враг находится в моей собственной сфере. По этой причине я должен столкнуться с ним в борьбе для того, чтобы обрести собственную меру, собственные границы, собственный образ и облик.

Салан считал алжирского партизана абсолютным врагом. Внезапно в его тылу возник гораздо более скверный для него, более интенсивный враг – собственное правительство, собственный начальник, собственный брат. В своих вчерашних собратьях он внезапно увидел нового врага. Это суть случая Салана. Вчерашний брат раскрылся как более опасный враг. В самом понятии врага должна заключаться путаница, которая тесно связана с учением о войне и прояснением которой мы займёмся теперь, в конце нашего изложения.

Историк найдёт для всех исторических ситуаций примеры и параллели в мировой истории. Мы уже обозначили параллели с процессами 1812/13 годов прусской истории. Мы также показали, как в идеях и планах прусской реформы армии 1808/13 годов партизан обрёл свою философскую легитимацию, а в прусском эдикте о ландштурме апреля 1813 года - свой исторический аккредитив. Так что теперь не должно показаться странным, как было бы на первый взгляд, если мы для лучшей разработки главного вопроса привлечём в качестве примера ситуацию прусского генерала Йорка зимы 1812-1813 годов. Вначале в глаза конечно бросаются громадные противоположности: Салан, француз левореспубликанского происхождения и современно-технократической чеканки, против генерала императорской прусской армии 1812 года, который определённо не мог прийти к мысли объявить своему императору и высшему военачальнику гражданскую войну. Перед лицом таких различий эпох и типов представляется второстепенным и даже случайным, что и Йорк воевал офицером в колониях Ост-Индии. Впрочем, именно бросающиеся в глаза противоположности тем более отчётливо проясняют то, что главный вопрос тот же самый. Ибо в обоих случаях речь шла о том, чтобы решить, кто был настоящий враг.

Децизионистская точность господствует в функционировании каждой современной организации, в особенности в функционировании каждой современной, регулярной государственной армии. При этом главный вопрос для ситуации сегодняшнего генерала весьма точно предстаёт как абсолютное Или-или. Резкая альтернатива легальности и легитимности – это лишь следствие французской революции и её столкновения с реставрацией легитимной монархии 1815 года. В такой дореволюционной легитимной монархии, как тогдашняя королевская Пруссия многие феодальные элементы сохраняли связь начальства и подчинения. Верность ещё не стала чем-то «иррациональным» и ещё не растворилась в простом, исчислимом функционализме. Пруссия уже тогда была чётко выраженным государством; её армия не могла отречься от фридерицианского происхождения; прусские реформаторы армии хотели модернизировать, а не возвращаться к каким-либо формам феодализма. Тем не менее обстановка и среда легитимной прусской монархии того времени может показаться сегодняшнему наблюдателю и в конфликтном случае менее острой и резкой, менее децизионистско-государственной. Об этом сейчас не требуется спорить. Дело заключается только в том, что впечатления различных одеяний эпох не стирают главный вопрос, именно вопрос о настоящем враге.

 

Йорк в 1812 году командовал прусским вспомогательным корпусом, который как союзный Наполеону отряд принадлежал к армии французского генерала Макдональда. В декабре 1812 года Йорк перешёл на сторону врага, на сторону русских, и заключил с русским генералом фон Дибичем известную Таурогенскую конвенцию. Во время переговоров и при заключении конвенции с русской стороны в качестве посредника принимал участие подполковник фон Клаузевиц. Письмо, которое Йорк 3 января 1813 года направил своему королю и верховному главнокомандующему, стало знаменитым историческим документом. Это справедливо. Прусский генерал с большим почтением пишет, что он ожидает от короля суждения о том, может ли он, Йорк, сражаться «против настоящего врага», или же король осуждает поступок своего генерала. Он преданно ожидает ответа, готовый, в случае порицания, «ждать пули на поле битвы».

Слова о «настоящем враге» достойны Клаузевица и схватывают суть. То, что генерал готов «ждать пули на поле битвы», относится к солдату, который отвечает за свой поступок, не иначе чем генерал Салан был готов крикнуть Vive la France! в окопах Vincennes перед расстрелом. Однако то, что Йорк, при всём почтении к королю, оставляет за собой право решать, кто является «настоящим врагом», - придаёт его словам подлинный, трагический и бунтарский смысл. Йорк не был партизаном и, пожалуй, никогда бы им не стал. Но в горизонте смысла и понятия настоящего врага шаг в партизанство не был бы ни абсурдным, ни непоследовательным.

Конечно это только эвристическая фикция, допустимая на краткое мгновение, когда прусские офицеры возвысили партизана до идеи, то есть только на это поворотное время, которое привело к эдикту о ландштурме 13 апреля 1813 года. Уже спустя несколько месяцев мысль, что прусский генерал мог бы стать партизаном, стала бы даже как эвристическая фикция гротескна и абсурдна и оставалась бы такою навсегда, покуда существовала прусская армия. Как было возможно то, что партизан, который в 17 веке опустился до Picaro (плута) и в 18 веке принадлежал лёгкому, подвижному отряду, в канун 1813 года на краткое мгновение предстал героической фигурой, чтобы затем в наше время, более ста лет спустя, стать даже ключевой фигурой в международных событиях?

Ответ на этот вопрос явствует из того, что нерегулярность партизана остаётся зависимой от смысла и содержания конкретно регулярного. После разложения и распада в Германии 17 века, в 18 веке развилась регулярность войн по династическим причинам. Эта регулярность придала войне настолько сильные оберегания, что война могла рассматриваться как игра, в которой нерегулярно участвовал лёгкий, подвижный отряд и враг как просто конвенциональный враг стал партнёром в военной игре. Испанская герилья началась, когда Наполеон осенью 1808 года разгромил регулярную испанскую армию. Здесь имелось различие с Пруссией 1806-1807 годов, которая после поражения своей регулярной армии тотчас же заключила унизительный мир. Испанский партизан снова восстановил серьёзность войны, а именно в противоположность Наполеону, соответственно на стороне обороны старых европейских континентальных государств, чья старая, ставшая конвенцией и игрой регулярность показала себя не на высоте новой, революционно заряженной, наполеоновской регулярности. Враг тем самым вновь стал настоящим врагом, война – снова настоящей войной. Партизан, защищающий национальную почву от чужого завоевателя, стал героем, который по-настоящему боролся против настоящего врага. Это был в самом деле важный процесс, который привёл Клаузевица к его теории и к учению о войне. Когда потом сто лет спустя теория войны такого профессионального революционера, как Ленин слепо разрушила все унаследованные оберегания войны, война стала абсолютной войной и партизан стал носителем абсолютной вражды против абсолютного врага.