К «вертепу кукольному» в «бродячей Собаке»

Художественное общество Интимного театра — СПб.

Подвал «Бродячей собаки»

Михайловская площадь, 5

Воскресенье, 6 января 1913 г.

Рождество Христово

Вертеп кукольный

 

Богородица — О.А.Судейкина

Иосиф — А.П.Зонов

Ирод — П.П.Сазонов

Два пастуха — В.А.Подгорный

— Н.В.Петров

Три волхва — А.И.Егоров

— Б.Г.Романов

— Н.В.Петров

Осел — П.П.Потемкин

Дьявол — В.А.Подгорный

Женщина — Е.А.Хованская

Соломонида — К.Э.Гибшман

Музыка — М.А.Кузмина

У рояля — Н.К.Цыбульский

Декорации — С.Ю.Судейкина

У костюмов — Н.А.Цыбульская

Режиссер К.М. Милашевский

Повестка со списком актеров воспроизведена: E. Mack-Bichert. Olga Glebova-Sudeikina. Paris — Lille, 1972, p. 25. См. об этом спектакле, поставленном К.М.Милашевским: «Было совершенно особое настроение <…> и от этих свечей на длинных, узких столах, и от декорации Судейкина, изображающей темное небо в больших звездах с фигурами ангелов и демонов <…> Когда волхвы проходили, ведомые звездой, с дарами, когда дьявол нашептывал злые советы Ироду, когда Мадонна вышла из вертепа и села на осла, казалось, будто настоящая мистерия <…> совершается под сводами подвала. Было настоящее волнение, когда наконец зазвучал заключительный хор «Вот Христос родился, Ирод посрамился, с чем вас поздравляем, счастия желаем». Что-то умилительно-детское было во всем этом» (С.Ауслендер. Театры — Аполлон, 1913, № 2, с. 66).

Описание спектакля с чужих слов имеется в воспоминаниях И.А.Бунина: «<…> поэт Потемкин изображал осла, шел, согнувшись под прямым углом, опираясь на два костыля, и нес на своей спине супругу Судейкина в роли Богоматери» (И.А.Бунин. Воспоминания. Париж, 1950, с. 46); см. также отзыв Н.Н.Евреинова о пьесе Кузмина и декорациях Судейкина к книге Д.Коган «С.Ю.Судейкин» (с. 195). Приведем начало текста:

Явление первое

Пастухи спят

Молодой пастух:

Не спится, дядя, сон бежит.

Все снится мне: земля дрожит.

Звезда горит вверху так странно,

Как очи милой Марианны.

 

Старый пастух:

Подумай, скоро Рождество,

А ты несешь все про свое!

 

Молодой пастух:

Собаки, воют, жмутся овцы,

Посрамлены все баснословцы.

По коже бегают мурашки.

Летят к нам божеские пташки.

 

(Прилетают ангелы)

Старый пастух:

Пойдем за ними вслед, сынок,

Ведь это к яслям, не в шинок.

Не каждый день Христос рождается

И ангел с неба к нам является.

(Уходят)

(ЦГАЛИ, ф. 232, оп. 2, ед. хр. 10; ГПБ, ф. 625, ед. хр. 719, там же — эскизы костюмов Судейкина к этом представлению.)

Cохранился список реквизита и деталей костюмов для «Вертепа» (часть костюмов должна была быть получена из прокатной конторы А.А. и Л.А.Лейфертов): «Свечи, подсвечники, подушки, одеяло, ясли, грим, приступочка дьяволу, ведро, стол для грима, рампа (свечи), кушетка. Богородица (Судейкина) — золотое платье, голубой газ (наш), ребенок. Иосиф (Зонов) — большая фетровая шляпа, белая длинная рубаха, деревяшка, нож. Ирод (Сазонов) — белая длинная рубаха, золотые сандалии (трико свое), красной материей обвит, борода, волосы из синего сукна, корона золотой бумаги, браслеты. Молодой пастух (Петер) — шкура баранья (трико свое), короткая туника, дудка. Старый пастух (Подгорный) — шкура баранья, (трико свое), длинная хламида (наша), посох. 3 волхва (Егоров, Романов, Петер) — наши тряпки, сандалии, трико, золотой кубок, серебряная корзина, фрукты; курильница ампир, ладан, сковороды, серебряный кубок, серебряный кувшин. 2 ангела — розовые рубахи (наши), трико, сандалии, крылья (наши), свечи, парики белокурые. Звезда — белая рубаха, серебряная епитрахиль, трико, сандалии, свеча большая. Осел (Потемкин) — балахон, маска (наша), 2 палки. Дьявол (Подгорный) — монашеский коричневый костюм с капюшоном, маска козлиная (наша). Женщина (Хованская) — полосатая материя (наша), ребенок. Соломонида (Гибшман) — античный костюм, сандалии, плащ» (ГПБ, ф. 625. ед. хр. 719, л. 13).

А.Е. Парнис. Р.Д. Тименчик. Программы «Бродячей собаки». // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник. 1983. М., 1985. с. 204.

 

 

Мистерия Рождества в Старинном Театре

 

ТРИ ВОЛХВА

Литургическая драма

из репертуара «Старинного театра»

Санкт-Петербург, 7 декабря 2006 года

Из кн. Э.А. Старк. Старинный театр

СПб. Офицерская 60. С. 23-25.

Первый вечер

Подробно и многословно описана декорация Н.Рериха, где выявлены порядок архитектуры и беспорядочного просыпающейся толпы. Говор. Говорят про дождь, про черную смерть. Выходят флагелланты, мрачные, полуголые, в лохмотьях; на паперти хлещут себя.

Из храма вынесли ковер, трон Ирода. Собрались все — бургомистры, знатные обыватели. Мужчин отделили от женщин. На паперть вышел старый аббат. Аббат на коленях, перед церковными дверями.

«Там, в глубине храма, в таинственном сумраке стояли ясли, и предвечный Младенец лежит в них, как живой. И торжественное пение хора, воссозданное по уцелевшим фрагментам, несется из храма, и волны органа колеблют воздух, на паперть выходят монахи, и действо понемногу начинает разыгрываться, причем для большего сохранения колорита текст драмы читается и поется на латинском языке. Появление Ирода вызывает в толпе волнение. Вот приходят три волхва с дарами, впереди них мальчик со звездою:

— Мы, кого вы видите перед собою, цари Тарса, Аравии и Саввы, приносящие дары Христу Царю, рожденному Господу.

И медленно переступая с ноги на ногу, благоговейно склонив головы, волхвы скрывают тирс в церкви.

Вместо них на паперть становится светлый дух, прекрасный ангел с тонко одухотворенным и бесстрастным лицом небожителя, с распущенной по плечам густой волной золотистых волос, и начинает петь в тоне глубоко сосредоточенной мелодии…»

Поклоняются и пастухи.

«Вбегает вестник — «Ты обманут, повелитель, волхвы вернулись другой дорогой!»

Оруженосец нашептывает Ироду, что нужно сделать.

Вопли: «Проклятый! Он велит избить младенцев!»

Толпа поднимается. «И она (толпа), вся охваченная одним чувством отчаянья, гнева, протеста, отдавшаяся во власть религиозного экстаза, лавой устремляется на паперть. Все смешалось в общем пестром беспорядке, и… мгновенно тухнет электричество на сцене.

Пьеса кончена. Очарование исчезло. А оно было очень сильно. Коллективная работа художника Рериха, режиссера Санина, делившего с ним труд М.Н.Бунашева, всех артистов и статистов, проникновенно воплотила поэтическую грезу Н.Н.Евреинова, перу которого принадлежит пролог и картина представления в XI веке».

 

Антропософское Рождество. Сюжет эвритмии

(О.М.Сабашникова)

На Рождество 1920 (?) в Московском антропософском обществе выступал эвритмический кружок, руководимый М.В. Сабашниковой. Они показывали 2-ю главу Евангелия от Луки. «В то время вышло от кесаря Августа повеление...». Вот как вспоминает М.Н.Жемчужникова это действо, очевидно, близкое к мистериям, которые ставились в Дорнахе.

«Начинающие эвритмистки знали только гласные звуки и выполняли их движением рук. Так как согласных в каждом слове больше, чем гласных, требуется более быстрый темп. Кроме того, внутренняя жизнь читаемого текста выражается движением ног, вычерчивающих на полу определенные формы».

«Лицо, слегка поднятое вверх, свободное от всяких эмоций, отрешенное лицо в молитве или медитации. А все тело, в полной гармонии с развевающимся вокруг него одеянием, облекающим его, движущимся вокруг него одеянием, облекающим его, движущимся вместе с ним в едином звучании великих слов: «Слава в вышних Богу». Это был действительно «священный танец», молитва, на миг ставшая зримой, живая музыка: «И родила Сына своего, первенца…». И какова же сила подлинного священнодействия была в этом зрелище, если теперь, спустя полстолетия, воспоминание о нем живет в душе, как свечка, зажженная в Вертепную Субботу в храме и в ладонях пронесенная сквозь бури жизни»[107].

 

P.S. По Р. Штайнеру —

Конечности продолжают жить после смерти

Только меняются местами.

М. Сабашникова — художница. Происходила из шаманского рода и хранила фамильный бубен. Была женой М.Волошина, потом оказалась вовлеченной в любовный треугольник В.Иванова и Л.Зиновьева-Анимал; в эту пору тесно общалась с А.Минцловой, связанной с Р.Штайнером. Стала верной последовательницей Штайнера. Дружила с М.Чеховым.

 

 

Елки и игрушки

(как это все для меня продолжалось)

Серебряные бумажки добывали из пачек индийского чая. Ими, как учил деревенский дед в украинском селе, нужно было оклеить картонную рождественскую звезду, если тебе в те советские годы пришла бы сумасшедшая мысль ходить со звездой. Умные люди говорят, что нужно искать темы для достойных занятий. По крайней мере, так утверждал когда-то научный руководитель, мною недовольный — и куда вас заносит? Рождество какое-то, деревня. Это зачем?

Но я и тогда догадывалась, а теперь знаю совершенно точно, что темы сами находят того, кто будет им служить, как собачка. Про собачку, пожалуй, лишнее, это я погорячилась. А про темы — так оно и есть. Если иначе — почему, спрашивается, много лет назад меня занесло в село Городжив, еще тогда, когда слова «Бог» и «Рождество» были под строжайшим запретом.

Но вот времена изменились, и можно стало писать те два слова, и мы на Украине сооружаем свой вертеп. Надеюсь, не только потому, что разрешили: просто пришло время и нам прикоснуться к народной архаичной пьесе, где порваны логические связи событий и действует свой собственный закон соединений. Это не будет реставрацией, это должно быть «нашим воспоминанием», хотя, честно говоря, что нам вспоминать? Нам, в той традиции не рожденным, церковью не воспитанным. Лишь познавшим таинство Рождества от Гофмана и Диккенса о светлых намерениях, об оттаявших черствых чувствах, о фарфоровом сердце куклы и о бедняке, нашедшем жареную индейку с яблоками у своего порога ночью под Рождество. Такова начальная школа нашего среднего интеллигента. Но потом Пастернак обучал нас высокой и таинственной науке той ночи, когда взошла ясная звезда, озарившая мир на века.

Пастернак свидетельствовал о том, как валила к вертепу толпа жаждущих поглазеть на чудо и к нему приобщиться.

— А кто вы такие? — спросила Мария.

Вопрос ее был житейски прост и обращен к неизвестным ей пастухам, ставшим у порога и напустившим в холодное убежище и свой дорожный холод. На дорогах Иудеи лежали российские снега, сохраняя узкие следы невидимых ног — то ангел шел вместе со всеми, демократично не пользуясь привилегией летать на лебединых крыльях. Впрочем, тоже невидимых.

Наши знания обо всем смутны, но их освещает «Все будущее галерей и музеев», а также «Все елки на свете». И мы принимаемся за вертеп кукольный — свой. Как положено, он о двух этажах. Как принято, на втором этаже приютилось святое Семейство. Иосиф-плотник в сединах и Мария-дева с младенцем. Младенцев мастерить просто, а дева Мария доставляет заботу. Личико этой куклы делать своими руками не положено, в прежние времена идею нерукотворности обслуживали фарфоровые фабрики, такие головки выпускавшие. Какие же, собственно, у нас-то могут быть запреты? Однако тут почему-то хочется послушания старинному правилу, а потому я бессовестно забираю у своей девочки Ксюши польскую миниатюрную Крысю, мною же привезенную ей из Варшавы. Снимай, Крыся, капроновую юбку: мордочка куклы была далека от святости, но синий плат ее облагородил. На мелких одеяниях кукол бутафор Стелла вышивала гладью мельчайшие восточные узоры:

— Ой, не трогайте, я сама!

Стелла оттирает меня пышным плечом от вертепа, она все тут хочет делать сама. Я все же пристраиваюсь сбоку и говорю театральному плотнику, что кроме шелковых занавесок на двух этажах у ящика будут дверцы. Да, совершенно верно, как в деревенском шкафу. И покрасим шкафчик густо-голубым, как в деревне красят табуретки. А вот в этом случае мне не важно, что принято, а что нет.

Но могу ли я сама объяснить, что мне тут было важно? Деревня, спасшая вертеп от полного забвения, его сохранившая среди сует, забот и деревенской утвари. А дверцы? Может быть, память о тех сельских окошках, которые так плотно укутаны были в ставни в ту городживскую ночь. Двери закрытые. Это тайна. Пусть она сохранится в память о тех временах, когда носили вертеп бесстрашные и беспечные мальчики — три школьника-волхва. Еще пусть сохранится то, что я лишь помню: злосчастную иродову дверь и пальцы в чернилах.

Мой режиссер Сергей Ефремов на редкость чуток. Он озабочен музыкой, она есть помесь колядок с церковным песнопением. Еще он спрашивает, не мелки ли куклы. Мелки, конечно. Но я уже знаю — чудо вертепного ящика еще и в том, что он побуждает зрение быть куда более зорким, будто тебе выдали специальный вертепный бинокль. Знаю потому, что задолго до моего первого вертепа в Москве Виктор Новацкий соорудил вертеп для ансамбля Дмитрия Покровского. Был 1980 год. Решительно ничего хорошего затею Новацкого не ожидало, тем более что этот вертеп игран был в ВТО и при публике.

А лет за десять до того, если не больше, отчаянный и дерзкий Алексей Щеглов, харьковский художник, в молодости крутой авангардист, вдруг учинил реконструкцию вертепа в театре кукол, объявив его народным театром, как оно, впрочем, и было. Я глядела на это бойкое зрелище и даже не предчувствовала, что когда-нибудь и я прикоснусь руками к вертепу. Каюсь, меня тогда куда больше впечатлил мангобей, обезьяна величиной с умеренного пса. Щеглов таскал его всюду, шокируя общественность, и не исключено, что именно благодаря легендарному мангобею его причуда соорудить вертеп показалась невинной и обычной бдительности не возбудила.

— …А сверху, Дмитрий Андреич, — говорю я плотнику, — мы с вами поставим совсем маленький домик для Звезды, разве вы не видели эскиз?

— Да видел! Но ведь звезду можно просто наверху на штыре укрепить.

Как объяснить ему, зачем мне совершенно необходима будка вроде собачьей? Иначе говоря, сторожка.

«А рядом, неведомая перед тем // Застенчивей плошки // В оконце сторожки // Мерцала звезда по пути в Вифлеем».

Дмитрий Андреич, так сказано в «Евангелии от Пастернака», но я не умею вам объяснить.

То был наш первый вертеп. Ефремов и я делали его в Киевском городском театре кукол. Потом мы ставили еще вертепы в Луцке и в Нижнем Тагиле — надеюсь, не повторялись. Тагильский вертеп был вообще ни на что не похож, потому что мы задались рискованной целью соединить образы европейской культуры с сельским наивом. Святое семейство было взято прямо с полотна Леонардо да Винчи, будто именно он для Нижнего Тагила трудился над эскизом. Актеры, бережно показывая публике маленькие ящики с маленькими изумительными куклами, проникновенно читали стихи Самойлова и Бродского. А Ирод, смахивающий на венецианского дожа, вел себя, как деревенский мужик, вступал в традиционное пение со Смертью, куклой зловещей, но грациозной и завлекательной. Кукол резал из хорошо высушенного дерева Женя Волков, и я сказала бы — великий тагильский скульптор, если б не опасалась его негодования. Его скромность сродни святости. Для него, как и для киевской Стеллы, творения на тему Рождества стали сокровенными. Он тоже вздрагивал от тревоги или ревности, когда я — с кисточкой наперевес — приближалась к его малым скульптурам. Удивительно это чувство личной причастности к созданию вертепных кукол по чужим эскизам. В иных спектаклях этого не происходит никогда.

Однако что же все куклы да куклы, будто люди не играли. На Украине ходил живой вертеп гуськом: шествовали, скрипя сапогами, солдаты Ирода в потертых гимнастерках, за ними поспевал Ангел в белой простыне и ковылял Черт с рожей в саже, заметая следы веревочным хвостом. В Луцке у нас на сцену выходили актеры, изображая деревенских ряженых, но и кукольный вертеп был тут же. Куклы и актеры состязались, играя в очередь одну и ту же пьесу, но мне это стало неинтересно. Интересно было понять, как одевать актеров. То есть, как должны рядиться вертепщики в родном селе, составляя наряд из подручных средств. Мои театральные мастерицы родом были из-под Ужгорода, потому они дивно пели колядки на два голоса и сразу поняли, что делать, и — чудо как обрядили всех, особенно ангелов! Принесли свои старенькие платки, белые и в крапинку. Сверху надели на них полиэтиленовые плащики, полотняные крылья на каркасе приладили, как рюкзаки, с лямками. Теперь я твердо знаю, что подлинные ангелы являются в дождевом сиянии прозрачных гремящих плащей.

А Ирод-царь в кирзовых сапогах, крашенных поверху осыпающейся бронзовой краской? А Смерть в черном казенном халате землемерши и кладовщицы, с мрачными рукавицами дворника? Боюсь, на кукол сердечной нежности нам не осталось, хотя кто же обошел их вниманием? Никто не обошел, обрядили по чести и лица вывели со старанием. Но гармонического равновесия между человеком и куклой у меня не случилось, как будто люди и куклы решали древний спор, кто главнее, — и об этом стоило задуматься, не знаю, о чем. Но уроки луцкого вертепа мне вспомнились, когда настало время думать о Рождественской мистерии в ТЮЗе города Челябинска.

Привычную народную драму ставить больше не хотелось — сколько можно? «Дева днесь пресущественного рождает…» Мы с Тенгизом Махарадзе, челябинским режиссером, просили Людмилу Улицкую написать для нас пьесу, она написала «Путешествие эфиопа из Иерусалима в Газу». Про того просвещенного эфиопа, который во время странствия в сторону Газы, заблудившись в непогоду и встретив Филиппа, одного из учеников Христа, попросил поведать об Учителе. Филипп рассказал все, как оно было — от Вифлеемского вертепа до иерусалимской Голгофы. Рассказал, если верить Улицкой, столь вдохновенно, что эфиоп тотчас решил креститься. Столь же убедительно надлежало показать это нам и в нашей мистерии, которую будут играть по случаю вновь поощряемого сверху Рождества в Челябинске во все дни школьных каникул. Музыку писала Светлана Голыбина, ученица Губайдуллиной, а это побуждало и меня припомнить уроки авангарда. Мои дела сосредоточились на костюмах. Они имели вид диковинный, даже экзотичный, а потому восточный. По крайней мере, я так полагала. Но и народную славянскую версию Рождества забыть не хотелось. Одежды в память о селе были собраны из пестрых, плотно свернутых треугольников. Так собирают деревенские коврики, и в них содержится пророчество о будущих дерзостях живописи авангарда. Этот лоскутный конструктивизм должен был вступить в диалог с музыкой Светы, но, кажется, не вступил. Однако в сочетании с актером такие одежды-скорлупы потребовали при себе масок. Я и опомниться не успела — на сцене уже двигались куклы, только очень громоздкие, с актером внутри. Не удержавшись, ученому эфиопу я устроила маску Пушкина. Один из трех волхвов нес на себе золотой лик Тутанхамона, следом за ним в спектакль без спроса полез Египет. Толпа, беснующаяся вокруг Голгофы, обрела крупные белые головы антилоп и кошек с позолоченными ушами, такие скульптуры найдены в пирамидах и — надо заметить — в лепке челябинские бутафоры по мере сил не уступали египетским умельцам.

В пустом пространстве сцены сама собою вырастала башня, очертаний восточных и женственных, при желании ее можно было развить в сторону идола неведомого божества с тем же основанием, что и в направлении минарета. Но она оставалась недосказанной и стояла довольно застенчиво, укутанная в белые ткани, с видом добродетельным, целомудренным и нейтральным. На момент Рождества в ее середине раскрывался небольшой занавес, там горела свечка в плошке и тихо качалась колыбель. «Колыбель качается над бездной, — шумела в ушах фраза Набокова, — колыбель качается над бездной».

Христа в пьесе не было, играли его среда и события. Когда случилась Голгофа, с башни ободрали одежды, она заголялась пустым железным каркасом, было тоскливо — по крайней мере, мне. В мастерских изготовили купель, но Махарадзе не решился крестить эфиопа при всем честном народе, все кончалось иначе, а как — я забыла.

Но почему в живой спектакль вкрадчиво и властно вошли куклы? Почему актеры проигрывали, когда с непривычки забывали о своей неожиданной и нечаянной принадлежности к кукольному племени? Почему, наконец, появилась эта башня, побуждавшая вспомнить статую Мадонны в европейских процессиях или же куклу Крысю, талантливо сыгравшую роль девы Марии в нашем киевском вертепе, даром что ростом с Дюймовочку, — все это для меня осталось тайной.

Или тема кукольного вертепа столь крепко взяла меня в услужение?

Или именно куклам дано охранять эту память? А в качестве хранителей они-то и отличились? Очень может быть. Ведь связаны же, в конце концов, между собою куклы и дети, даже когда они только еще младенцы.

 

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

Последнее мировое дерево,

Или

В лесу родилась елочка

 

Мне придется обратиться еще раз к сказке о елке, в которой дается картина, довольно неожиданная для середины зимы. Парад плодоносящих деревьев, и все принесли свои плоды в подарок Новорожденному.

Только елка стояла в стороне, не решаясь приблизиться. Она боялась уколоть Младенца, и в вознаграждение за такую чуткость Он обещал отныне в день Его рождения осыпать елку подарками. Может быть, в этом устном предании яблоку было уделено особое место среди плодов — оно особо часто используется для украшения елки.

Но сейчас мне хочется остановиться на своеобразной экуменистической тенденции, заложенной в сказке.

Образ новорожденного Христа, столь дорогой Франциску Ассизскому и воплощенный в деревянной кукле, положенной в ясли, был, как мы видим во всех презепе, дорог католикам, но никак не приемлем для протестантов. Протестанты отказались от яслей, заменив их Рождественской елью с символикой древа познания добра и зла.

Сказка же наивно и чистосердечно примирила оба начала и, надо признать, сделала это весьма деликатно.

***

Эту простенькую песенку для самых маленьких написала Раиса Адамовна Кудашева в самом начале двадцатого века. Взрослые, которые когда-то под эту песенку водили хоровод, с некоторой натяжкой смогут причислить этот текст к большой поэзии того времени[108].

Но какой великий поэт смог бы похвастаться такой популярностью своего стиха? Разве что Пушкин: «Под вечер осенью ненастной» — романс, ушедший своим собственным ходом в народ и там заживший полноценной фольклорной жизнью.

И какая елка без «Елочки», этого поистине детского гимна, обходится? Да никакая, конечно; хоть кремлевская, хоть детсадовская.

Речь идет о России, о чисто отечественной традиции. Для развития традиции времени ей перепало всего ничего, но она ладно и крепко вросла в праздник Рождества. Но возвращаемся к хоровой песенке, исполняемой вокруг елки всеми; а при этом необходимо вокруг нарядной ели водить хоровод, как водят хоровод в древней игре в «каравай» — на именины, на день рождения.

Что касается мелодии — автор ее Л.Бекман.

Что же касается Р.А.Кудашевой, о ней известно вот что. В двадцатые годы, когда голодающую интеллигенцию прикрепляли к организациям, ведавшим пайками, к начальству пришла скромная женщина за продовольственной помощью. Замечу: за такой же помощью обращался А.Блок и другие носители громких литературных имен. Так что просительница крайне застенчиво отвечала на вопрос, каковы ее заслуги перед отечественной культурой: стихи песенки «В лесу родилась елочка».

А советский начальник был потрясен так, как если бы к нему за пайком пришел Лев Толстой.

К сожалению, мне неизвестно, кто это был, потому говорю «начальник» чисто условно. Что же считывается в его бурной реакции? Его происхождение: безусловно, он был мальчиком в бархатном костюмчике, водившим вокруг елки хоровод с другими детьми того же круга — круг буржуазный или дворянский, что советскому чиновнику следовало скрывать. Да и напоминание о рождественской елке было, наверное, неуместно — праздники, имевшие религиозную окраску, если еще не были отменены декретом, то уже были взяты на подозрение. Так что советский начальник, высказав восхищение по поводу песенки, известной ему с раннего детства, а также по поводу такого неожиданного знакомства с автором, кажется, рисковал.

А что автор?

Р.А.Кудашева, в прошлом гувернантка в доме графа Кудашева, потом стала графиней Кудашевой. Так что у нее были биографические основания постараться быть как можно менее заметной, и, должно быть, крайняя нужда вынудила ее обратиться в советское учреждение. И уж, конечно, она постаралась скрывать свой повысившийся в результате замужества социальный статус.

Однако обратимся к тексту.

В песенке, сочиненной по случаю Рождества, слово «Рождество» отсутствует. И все же, при всей нехитрости подбора слов, именно облик Рождества здесь проступает. Во-первых, слово «праздник»; во-вторых, на праздник пришла нарядная елка. В-третьих, созвучие: слова «родилась» внутренне соединяется с неназванным словом «Рождество».

Наивное соединение. Но ведь едва мерцающий образ именно этого праздника возникает.

И хотя «сердитый волк» и «зайка серенький» отнюдь не ассоциируются ни с быком, ни с ослом, все равно: контекст живой природы, детское восприятие его очень важны.

Еще о достоинствах песенки? От Андерсена до Окуджавы прочерчена пунктиром тема трагедии, праздничной елки, развенчанной, ненужной, доживающей век на помойке или на костре. Конечно, тут есть подтекст, конечно, иносказание, конечно, прекрасны и поэтическая проза Андерсена, и стихи Окуджавы. Но в песенке нет и тени печали, уже тем более трагедии. Здесь биография елочки завершается счастливо:

Теперь она нарядная

На праздник к нам пришла

И много, много радости

Детишкам принесла.

 

Но когда все-таки пришла Рождественская ель в Россию?

«…в России, — пишет Е. Дьякова, — эта традиция появилась примерно в 1830—е годы. У Жуковского, Пушкина, Гоголя елки в детстве не было, и это очень грустно, они бы непременно полюбили этот обычай»[109].

Это пишет филолог, и точка отсчета ценностей филологическая: подсчитывающая убытки, понесенные отечественной литературой — сколько было б еще прекрасных стихов про елку.

Но от точки отсчета «елочного времени» ей было жить до революции не более ста лет, да еще и с вычетом активной деятельности шестидесятников, не допускавших детей до игрушек. После революции елку, как уже известно, запретили и сняли запрет только в середине тридцатых[110], так что еще вычитается из традиции немало лет.

Правда, елка перешла на подпольное существование. Во многих домах наряженную елку держали в секрете от посторонних; и уже совсем тайно, как запрещенную литературу, хранили елочные игрушки (кое-какие раритеты я помню лет в 5—6: уже и с елкой разрешили общаться, и наряжать можно было, но инерция прятать коробки с игрушками особо надежно у взрослых сохранялась). Все это я говорю потому, что нам остается только удивляться, как при таких условиях елка сумела столь прочно у нас укорениться. Сначала на Рождество. Потом на Новый год. Теперь опять на Рождество? Или пусть стоит со своими игрушками от Нового года до православного Рождества.

Впрочем, сейчас все чаще наряжают елку на Рождество католическое; от этой даты, 24 декабря, и отмечают, и 6 января отмечают тоже. Так мы в наше сложное время определяем судьбу Рождественской елки — по скользящему графику.

Теперь какие-то гигантские деревья возводят на городской площади. Елки для Гулливеров, хлопушки размером с «ауди».

Собственно, с городской площади все и начиналось: только в Германии. И, очевидно, довольно поздно. В веке XVI, не раньше.

Принято считать, что однажды мастеровые, празднуя Рождество вне дома, вдруг решили поставить на городской площади большую ель и украсить ее натуральными яблоками. Отсюда все пошло.

Эта версия вызывает сомнение.

Без некоего основания, без предварительного образа, без заготовленного в подсознании «гнезда» такие вещи просто так не случаются.

Что можно предположить?

В языческие времена Западная Европа знала «майское дерево» — годное для того, чтоб его чтить, украшать лентами, вокруг него водить хоровод. Протестантская церковь была к язычникам сурова, языческие обряды не поощряла. Очевидно, «майское дерево» подверглось гонению. Но образ, но архетип требовали зримого и осязаемого кумира; подобно тому, как в советское время елку запрещали, был наложен запрет на «майское дерево». И подобно тому, как П.П.Постышев этот запрет отменил, только переместил елку во времени, кто-то из авторитетных отцов протестантской церкви должен был «передвинуть» священное дерево по календарю, с весны на середину зимы.

И вот мастеровые уже рубят елку «под самый корешок», под Рождество, и вот уже тащат его на площадь…

Священное дерево просто необходимо, и необходимо воздать ему почести, украшая. История священного дерева куда более древняя, в отдаленных предках Рождественской елки должен значиться и священный дуб, чтимый германскими племенами.

Но кельты, посвящавшие каждому месяцу года свое дерево, определили елку на декабрь. Более того, 24 декабря они отмечали возрождение солнца.

На Руси же, по разным слухам, наряжали разные деревья. На Троицу украшали лентами, лоскутиками березу. На Пасху возили по улицам Москвы «Вербу» — сухое деревце, украшенное сухими фруктами и бумажными цветами. Так что давняя привычка к наряженному дереву подготовила Рождественской нарядной елке благодатную почву. Так было и у других славянских народов.

…Однажды мы не разобрали своевременно новогоднюю елку, так она и стояла в полном праздничном убранстве, а в марте «зацвела» — темно-зеленых колючих лапах выросли нежные светлые веточки.

Вспоминаю об этом, читая книгу П.Г.Богатырева «Рождественская елка в Восточной Словакии». Ситуация похожая отчасти — Рождественское дерево, пришедшее из города в словацкое село, к русакам, вдруг «зацвело» новыми смыслами или же древними приметами.

Прежде же елку наряжали только в домах «панов», у панов елка несла функцию эстетическую. Но стоил ели появиться в Рождество на праздничном столе сельских жителей, она и «зацвела», то есть тотчас «вспомнила» свое обрядовое прошлое, Бог знает, из какой древности вылезшее, пробудившееся при появлении елки.

Вот елка на праздничном столе, ей отведено почетное место. Под нею стоит тарелка с кусками хлеба, с мучными клецками и зерном, традиционное угощение Сочельника, предваряющего Рождество. Но и до Рождества были обычаи в определенный день «справлять» праздник растительной пищи, отмечая злаки и другие растения, произрастающие на своей земле.

В доме русака елка стояла от Рождества до Крещения. Рождественское дерево, наряженное печеньем, приходил освящать священник, после чего елочное печенье съедалось, и, надо полагать, уже обретало дополнительные полезные свойства (вроде просфоры?).

И если праздничная жизнь елки на этом кончалась, то после Крещения ей выпадала другая форма существования, не менее почетная и почтенная.

Да, обрывали ветки; но для того, чтобы ими, подожженными, окуривать плодовые деревья — этим делом ближе к весне занималась хозяйка. Хозяин же чистил елочный ствол, приспосабливал его под кнутовище — чтобы им весной выгонять скот на пастбище. Выгон скота таким непростым кнутом, конечно же, должен пойти животным па пользу. Так посмертно «прорастала» елка вновь пробудившимися функциями — магической и религиозной.

«Снова магическая функция начинает возобладать, круг замыкается, и рождественская елка становится элементом обрядов, очень сходных с теми, которые лежали в основе при ее появлении».[111]

Это у славян; но, как видим, западные страны тоже были готовы принять нарядное Рождественское дерево, и приняли.

Есть еще одно основание для того, чтобы елка стала столь «авторитетной» именно в середине зимы — это ее вечнозеленость. Об эту пору года существенна забота, осмысленная или подсознательная, о пробуждении жизни весной; эта забота носит вегетативный характер, она ориентирована на зеленые почки, на зеленые всходы. Здесь едва виден контур разрушенного аграрного ритуала, в котором некогда присутствовало эротическое начало. Может быть, лишь в откровенной фривольности русских святочных игр сохраняется его след; но поздние обычаи, складывающиеся сами по себе вокруг вечнозеленой елки, корректируют взаимоотношения мужчин и женщин, мальчиков и девочек.

В Англии почитаем вечнозеленый остролист — эффектное растение, от природы украшенное алыми блестящими ягодами; нужно заметить — с елкой Рождества он отлично уживается под одной крышей. Венок остролиста вывешивается на двери — это значит, в доме проживает девушка, готовая выйти замуж.

Под венком остролиста, повешенного в комнате, пуританские нравы допускают, чтобы гость поцеловал девушку. У Диккенса (а он понимал толк в Рождестве и во всем, что с ним связано) описан патриархальный праздник викторианской Англии, под венком остролиста почтенный дедушка награждает поцелуем почтенную бабушку. При этом дедушка сообщает домочадцам, что в молодости именно под таким же венком он поцеловал юную леди, с которой в скором времени вступил в брак.

Стоит, наверное, сказать о том, что и Рождественская елка перенимает у остролиста деликатную эротическую повадку, дополнительно смикшированную тем, что елочный праздник стал детским.

У А.Толстого в «Детстве Никиты» именно на празднике около елки дети, мальчик и девочка, обмениваются первым поцелуем; совсем в духе викторианских нравов. В пространстве повести лето приносит жестокую засуху, смерть земли, голод. Рождественская елка здесь принимает на себя дополнительную ответственность, дарит дополняющую надежду. Ее вечнозеленость — гарантия вечной жизни, она продлится независимо ни от чего.

И, конечно, Рождественская елка, эта вертикаль, устремленная к небу, в конце концов (или в самом начале) выступает в уже известной нам роли «мировой оси» — ее реальным воплощением, доказательством того, что мир не рухнет, не обвалится в щель между старым и новым годом. Для такой роли ель Рождества подходит идеально: зажженные свечи в ее ветвях напоминают о сигнальных огнях, подающих знак ночному мраку — знак о том, что все еще, кажется, и в этом году обойдется, и конец света опять откладывается.

Рождественская елка безусловно, безоговорочно достойна царских почестей, и ее нарядное убранство с золотым дождем, с серебром шаров, с бестолковостью чудесных игрушек — отдает ароматом варварства. Но и признаками царской власти тоже.

И не случайно в ее популяризации принимали участие принцессы. Да не принимали участие — сами, лично, развозили ее по миру.

Это были немецкие августейшие девицы, предназначенные для международной политики — их выдавали замуж в иные страны, их браками скрепляли государственные союзы.

«Во всяком случае, — пишет Е. Дьякова, — именно немецкая принцесса, выданная замуж за английского принца, нарядила первую елку на Британских островах — для маленьких братьев ее мужа.

Было это в конце XVIII века. Чуть позже — другая принцесса из Германии научила французов наряжать елку на Рождество»[112].

Уточнение: действительно, в 1738 году супруга Людовика XV Мария Лещинская украсила первую елку в Версале. Но в Англии дело обстояло несколько иначе. Английская писательница Розамунда Пилгер пишет, что елку привез из Германии принц-консорт Альберт, прибывший в Лондон для того, чтобы сочетаться браком с Викторией, королевой Британии. Так что в порядке исключения в Букингемском дворце елку ставил принц[113].

Таким же образом, но только позже, елка попала в Россию, и очередная немецкая принцесса учредила первую елку в Зимнем дворце.