Скажут ли, что вечер мой воистину был моей зарей.

Двенадцать лет он трудился — настаивал, уверял, стучался в каждую дверь, — «Не волнуйтесь, мой корабль придет». Но люди уже двенадцать лет слышали одно и то же: «Мой корабль придет, мой корабль придет», — а он все не приходил... И никто не знал, откуда, и никто не знал, что существует другой берег.

Как настойчиво стремился он убедить этих людей: «Это не ваш насто­ящий дом. Назовете ли мой канун, мой вечер воистину моей зарей? Мои последние слова, мой отъезд обязательно докажут мою истину».

Это не только об Альмустафе — это обо всех мистиках мира. День отъезда, их вечер... только когда они собираются уезжать, люди признают. Такова слепота человечества; таково безумие мира.

Но он не жалуется. Напротив, он чрезвычайно озабочен одной вещью:

Что дать мне тому, кто бросил свой плуг посреди борозды, или тому, кто остановил колесо своего виноградного точила?

У человека реализации нет ни жалобы, ни недовольства. А мир никогда не обращался с таким человеком гуманно — даже внешне. Мир всегда обращался с ним бесчеловечно, варварски. Они распяли Иисуса... а теперь половина мира — христиане.

Никто не слушал Гаутаму Будду. На земле, где произошло просветление Будды, буддизм совершенно исчез. Эта страна продолжает заявлять на весь мир: «Мы страна Гаутамы Будды», — но там нет ни одного буддиста, нет даже в храме, созданном в память о нем на том самом месте, где Гаутама Будда стал просветленным. Он был — как и каждый человек истины — против священников, потому что они эксплуатируют людей во имя религии. Он был против прошлого, ведь прошлое уже прошло; вы должны жить в настоящем, а если прошлое слишком давит на вас, вы обязательно потеряете это мгновение.

Это мгновение невелико.

Вы должны быть очень свежи, необременены, непредвзяты.

До Гаутамы Будды Индия была не чем иным, как псевдорелигиозной империей браминов. Он был решительно против браминов-священников. Он был против Вед, ведь если вы заглянете в них, то увидите, что там девяносто восемь процентов хлама. А вы поклонялись им.

В присутствии Гаутамы Будды никто не мог возвысить свой голос, ибо его лицо, его глаза, его присутствие были столь могущественны, что всесказанное им становилось вечной истиной. Его присутствие было властью. Но когда он ушел, то даже храм, который возвели в память о его просвет­лении, пришлось отдать на попечение брамина-священника, потому что не удалось найти буддиста. И вот уже двадцать пять столетий, и даже сегодня, брамин-священник владеет храмом. Его семья в течение двадцати пяти веков владела им. Что за противоречие!

Человек так слеп: он всегда опаздывает, всегда пропускает поезд. Он выбегает на перрон, когда поезд уже ушел. И все же... недовольства нет, есть только сострадание: Что дать мне тому, кто бросил свой плуг посреди борозды, или тому, кто остановил колесо своего виноградного точила?

Забота пробужденного человека заключается в том, чтобы дать вам больше... как разбудить вас, как дать вам глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, сердце, которое чувствует... как сделать вас более любящими.

Станет ли мое сердце плодоносным деревом, чтобы я собрал плоды и дал им? Времени не так много — нужен какой-нибудь дар... Его не волнует, что они сделали ему. Он понимает: все, что они сделали, они сделали во сне, бессознательно.

Человек сознания — не нищий. Это император, всегда стремящийся отдать больше и больше, — больше, чем вы можете вместить, больше, чем вы можете понять. Он продолжает раздавать. Даже когда вы по-прежнему распинаете таких людей, то, понятно, делаете лишь то, на что способны. Иисус на кресте молил Бога только об одном — и не для себя: он просил о тех, кто распинал его: «Отец, прости этих людей, ибо они не ведают, что творят».

Станет ли мое сердце плодоносным деревом, чтобы я собрал плоды и дал им?

И будут ли мои желания подобны роднику, чтобы я мог наполнить их чаши?

Арфа ли я, чтобы рука могущества касалась меня?..

Время так коротко. Он озабочен: что делать? — ему нечего давать. Арфа ли я, чтобы рука могущества коснулась меня... чтобы я мог уйти, оставляя позади свою музыку. Они не понимали меня; может быть, моя музыка сможет пробудить их.

Или флейта, чтобы его дыхание излилось сквозь меня?

Что касается Альмустафы — он знает, что его больше нет. У него нет ничего, чтобы дать. Но он может стать флейтой, полым бамбуком, так что дыхание вселенной может излиться сквозь него и стать песней в сердцах людей, которые устремлены к нему.

Я искатель безмолвий... «Всю мою жизнь я разыскивал безмолвия. Я не собирал деньги, которые мог бы раздавать. Я собирал безмолвия. Вы можете взять их, но я не в силах дать их вам».

Это нечто чрезвычайно важное для понимания.

Величайшее сокровище может быть взято, но не может быть дано.

Георгий Гурджиев, один из самых выдающихся людей этого столетия, вынужден был даже сказать, что пока ученик не готов украсть у мастера, он не получит ничего. Это в самой природе вещей. Двери мастера открыты; он хочет дать, он старается дать тысячью способов — но не в его силах дать вам, если вы не готовы принять. Но если вы готовы увидеть — сокровище здесь, двери открыты. Мастер призывает вас: «Бери, сколько сможешь» — или, возможно, притворяется спящим, чтобы вы не смущались.

Гурджиев высказал нечто такое, что никогда не говорилось за долгую историю человека: «Если ученик не готов даже украсть у мастера, он не сможет взять», — потому что мастер не может навязывать. Все навязанное вам становится ложью, превращается в зависимость. Вы сами должны набраться смелости и взять это.

Я искатель безмолвий, но какое сокровище нашел я в безмолвиях, чтобы с уверенностью раздавать?

Он нашел себя, он нашел то, что мир знает под именем «Бога». Но сокровище так безбрежно, столь значительно... искатель исчезает в нем. Человек, который уходил в поиски, нашел исток; но это происходит однов­ременно: в миг, когда вы находите исток, вас больше нет.

Нет человека, когда-либо сумевшего увидеть окончательное, по той простой причине, что окончательное никогда не может быть сведено к объекту.

Вы не в силах быть просто наблюдателем. Окончательное, как только вы подходите ближе к нему, начинает тянуть вас с такой силой, с такой гравитацией, что у вас даже нет времени сказать: «Я нашел это!» У вас нет времени крикнуть: «Эврика!» Прежде чем вы скажете что-нибудь, вы исчезаете. То, что вы разыскивали, найдено, но человек, который начинал поиски, потерян.

Или вы, или Бог — оба не могут существовать вместе. В этом причина, почему мы назвали Гаутаму Будду «Бхагваном», почему мы назвали Махавиру «Бхагваном»: человека, который начинал путешествие, больше нет; он нашел, и тем самым он стал единым с этим.

И одну вещь — очень многозначительную — говорит он: с уверен­ностью. Он хочет дать, но он не уверен, что сокровище, которое он нашел, возможно дать. Оно никогда не было данным, оно всегда было найденным. Каждый должен найти его по-своему. Никто не в силах дать его вам, оно не может быть подарком. Вы не можете позаимствовать его. Вы должны умереть, чтобы найти его; вы должны исчезнуть, чтобы Бог появился. Ваше исчезновение — это одна сторона монеты; на другой стороне — Бог.

Вот почему он говорит: «Меня нет больше, какая же уверенность может быть у меня? Если эти люди сами не начнут брать, дать будет невозможно».

Если это день моего урожая, то какие поля засеял я зернами и в какие незапамятные времена?

Всякий раз, когда я читал это утверждение, оно неизменно обращалось на меня самого. Всю жизнь я засевал зернами поля повсюду в мире... и в какие незапамятные времена? Я не ждал подходящего сезона, чтобы сеять зерна, ведь следующий миг неведом. Может быть, я буду здесь, а может, меня не будет. И если сейчас вы здесь — не стоит ждать весны. Пускай зерно ожидает внутри вас — с приходом весны оно станет ростком.

Если это день моего урожая... Альмустафа, очевидно, думает: «Скоро во многих-многих полях должно наступить время урожая. Я, возможно, уже совсем забыл, в какие незапамятные времена...»

Я вспоминаю одну очень значительную женщину... Совсем не много было женщин, которых можно назвать значительными, но госпожа Блаватская была определенно значительной женщиной. Она основала великое движение — Теософию.