Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Он был со мной, и его семья сообщила ему: «полиция вокруг дома. Мы почти под арестом, и говорим, что бхагван уехал прошлой ночью».

Поиск

Они сказали полиции: «Вашей защиты просили, но потом он уехал сегодня в двенадцать часов. Зачем вы прибыли утром с винтовками? И мы просили только шесть полицейских офицеров в штатском — зачем целый полк?»

Они оставались целый день, считая, что я могу уехать в двенадцать. В конце концов, они подумали, что, возможно, меня нет в доме. Тогда начальник сказал сыну моего саньясина: «Бхагван обманул нас».

Странно — мы просили защиты, но если мы не хотим, вы не вправе навязывать ее нам — «мы будем охранять вас, хотите вы этого или нет».

Откуда же возник разговор об обмане?

Я добрался сюда в четыре часа ночи, и через три часа полиция была здесь. Я спал. Когда я открыл глаза, я увидел двоих полицейских у себя в спальне.

Я сказал: «Я никогда не вижу снов, особенно кошмарных. Как же эти птицы ухитрились попасть внутрь?» Я спросил: «У вас есть какой-нибудь ордер на обыск?» — У них его не оказалось. — «Тогда почему вы вошли в мою частную спальню?»

Они сказали: «Мы должны вручить вам уведомление». Иногда удивля­ешься, не пользуемся ли мы словами во сне. Это способ вручать уведомле­ние? Это способ обслуживать людей? Все это слуги людей; мы платим им. Они должны вести себя как слуги... но они ведут себя как хозяева.

Я сказал: «Я не совершал никакого преступления. Я просто поспал три часа, это преступление?»

Один из них сказал: «Вы любите полемику, и полицейский комиссар чувствует, что ваше присутствие может спровоцировать насилие в городе». Сейчас эти люди даже не в курсе, что я был здесь в течение семи лет, и насилие не было вызвано в городе мною — какое еще доказательство нужно? Наоборот, человек из этого города пытался зарезать меня, убить меня — перед десятью тысячами саньясинов и двадцатью полицейскими офицерами он бросил в меня кинжал на утренней лекции. Почти невозможно было проиграть это дело — даже если бы мы захотели его проиграть. Десять тысяч очевидцев вам не найти ни в каком подобном деле — а еще двадцать офицеров полиции!

Однако дело было закрыто, чего никогда не бывало. Таковы наши судьи, такова наша полиция. Таковы наши полицейские комиссары. Если бы они хотели сохранить тишину в городе, им следовало бы вышвырнуть того человека, который пытался убить меня.

Но на следующий день, когда мой адвокат пришел увидеть комиссара, он был удивлен. На его календаре для приемов было имя того самого человека; оказалось, все дело было в нем. А я был здесь уже два дня, и до сих пор насилия в городе не произошло.

За семь лет, пока я был здесь, я выходил в ваш город только четыре раза. Я никогда не покидал ашрам. И те четыре раза были совершенно необходимы. Я ходил не смотреть фильм — мой отец умирал в госпитале, и поэтому я должен был идти. Один из моих саньясинов был в госпитале в коме — и я должен был идти. Все четыре раза я ходил только в госпиталь проведывать кого-то, кто был при смерти — и умирал. Сидя у себя в комнате, как мог я вызвать насилие в городе?

А в уведомлении... Я сказал: «Читайте. В чем мое преступление?» Мое преступление в том, что я полемик? Но скажите мне — был ли когда-либо человек, хоть немного разумный, который не был полемиком? Быть полемиком не преступление. Фактически, вся эволюция человеческого сознания зависит от дискутирующих людей: Сократ, Иисус, Гаутама Будда, Махавира, Бодхидхарма, Заратустра. Им повезло, что никто из них не заходил в Пуну. Этот город осужден, потому что этот город убил Махатму Ганди, этот город пытался убить меня... И они еще пытаются рассказывать мне, что я противоречив и опасен. Им даже не совестно.

Махатма Ганди был убит той же группировкой людей, которая пыталась убить меня. В грядущих столетиях Пуна запомнится как город убийц.

Поскольку у него не было веской причины — в противном случае вы снова увидели бы меня в наручниках и в тюрьме — за то, что я делаю что-то беспрецедентное, — тот полицейский офицер повел себя дурно: я лежал на своей кровати, а он швырнул уведомление мне в лицо! Я не могу терпеть такое нечеловеческое поведение. Я тотчас же разорвал уведомление, отбро­сил его прочь и сказал тем полицейским офицерам: «Ступайте и доложите своему комиссару».

Я знаю, что уведомление от правительства не следует швырять прочь, но есть же пределы!

Сперва закон обязан проявить гуманность и уважение к человеческим существам. Только тогда можно ожидать уважения от других. Это наши слуги; мы платим налог. А они превращаются в хозяев.

Прав был Альмустафа, что не отвечал им; они не заслуживают. Но я другого сорта человек, чем Альмустафа.

Он только склонил свою голову... Я никогда не сделаю так. Вы можете срубить мне голову, но я не склоню ее. И те, что стояли рядом, увидели его слезы, падающие ему на грудь.

Да, я тоже плачу и рыдаю из-за человечества, но я рыдаю в темноте, скрываясь. Я не хочу, чтобы вы видели мои слезы, потому что мои слезы будут тяжкими для вас. Мои слезы будут как раны для вас. Вы видели только мои песни... но и у моих глаз тоже есть слезные железы.

Но те слезы из-за слепых и глухих, бессердечных. Те слезы из-за всех категорий идиотов.

Пуна может похвастать одной вещью: У вас высшая категория идиотов в мире.

Вместе с людьми пошел он к большой площади перед храмом.

Каждое утверждение Халиля Джебрана значительно: почему к храму? Во всем мире тысячи и тысячи храмов, церквей, мечетей, гурудвар и синагог — люди ходят туда молиться. Их молитвы вроде повторяющихся слов попугаев; они даже не знают смысла тех слов.

Нет, функция храма совершенно другая. Функция храма в том, что когда кто-нибудь прибывает домой, как Альмустафа, то храм служит местом для объявления об этом. Альмустафа вступает в храм, храм становится священным.

Но без Альмустафы храм просто постройка — пустая, бессмысленная.

Вместе с людьми пошел он к большой площади перед храмом.

Вам следовало бы вступать в храм, только когда вы заслуживаете, когда вы заработали, когда чувствуете, что у вас есть что предложить — нечто священное, нечто запредельное.

И вышла из святилища женщина по имени Альмитра. Была она прорицательницей.

Между прочим, я хочу, чтобы вы помнили, что Халиль Джебран, возможно, один из тех очень немногих людей, для которых женщина ближе к священному, чем мужчина, — по той простой причине, что она больше сердце, чем голова. Она знает, как любить. А если вы не знаете, как любить, откуда же вам знать, как молиться?

Молитва — это не что иное, как самая чистая форма любви. Любовь, не адресованная кому-либо, любовь к целому. Альмитра была прорицательницей. Халиля Джебрана нужно запомнить навсегда как того, кто дарит уважение и достоинство женщинам. Все ваши так называемые религиозные, а на самом деле поддельные лидеры мира лишь осуждали женщину. Даже, величайшие из них, которых я глубоко уважаю, хотя и с оговорками, даже Гаутама Будда, несомненно, высочайший пик, когда-либо достигнутый до сих пор, Эверест, — даже он был непочтителен по отношению к женщинам. Годами он неизменно отказывался инициировать, какую бы то ни было женщину. И, в конце концов, после двадцати лет непрерывного отказа, непрерывного оскорбления, унижения, он изменил решение. Благодаря необычной ситуации, он вынужден был допустить и принять женские инициации. Он, наверное, делал это очень неохотно даже в тот момент. Он вынужден был согласиться, ведь та женщина была почти настоящей его матерью... потому что его мать умерла, когда он родился, в тот же час. Родная мать никогда не видела его; он тоже совершенно не помнил своей матери.

Младшая сестра его матери осталась незамужней именно потому, что она хотела позаботиться об этом редкостном ребенке, у которого была харизма с самого начала. Астрологи и провидцы объявили, что ему либо предстоит стать императором всего мира, либо отвергнуть мир и стать величайшим пробужденным человеком, известным человечеству.

Эта женщина воспитывала ребенка, заботилась о нем и пожертвовала своей собственной жизнью, ведь если бы она вышла замуж, то имела бы своих родных детей для забот, и жила бы своей собственной жизнью, своими детьми, своим мужем. Нет, она осталась незамужней, чтобы иметь возмож­ность излить всю свою любовь на Гаутаму Будду.

Когда эта старая женщина, бывшая, можно сказать, настоящей матерью для него, пришла и попросила инициации, наступила великая тишина, великий миг сомнения. Двадцать лет непрерывного отказа... но как может он отказать этой женщине — которая пожертвовала всей своей жизнью ради него, а он не может сделать почти того же для нее, инициировать ее в саньясу? Неохотно, говорю я, он инициировал ее. Почему я говорю «неохот­но»? Потому что немедленно вслед за этим он объявил: «Моей религии предназначалось длиться пять тысяч лет. Теперь она будет длиться только пятьсот лет из-за того, что женщина вошла в паству». Как будто женщина была болезнью, как будто религия Будды стала недостаточно здоровой, чтобы оставаться живой в течение пяти тысяч лет. Приход женщины, видимо, означал, что его религия сделалась раковой.



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2016-04-08; просмотров: 205; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 18.191.44.122 (0.015 с.)