Естественные и гуманитарные науки

 

Это выступление было подготовлено для панельной дискуссии в Университете Ла Салле, организованной при финансовой поддержке Большого философского консорциума Филадельфии 11 февраля 1989 г. (В дискуссии должен был принять участие Чарлз Тейлор, но в последнюю минуту отказался.) Это выступление было опубликовано в «The Interpretive Тит Phibsophy, Science, Culture», ed. by David R. Hiley, James F. Bohman, and Richard Shusterman (Ithaca: Cornell University Press, 1991). Опубликовано с разрешения издательства Корнелъского университета.

 

Позвольте начать с фрагмента автобиографии. Сорок лет назад, когда только начал разрабатывать неортодоксальные идеи, касающиеся природы естественных наук, в частности физики, я познакомился с некоторыми сочинениями континентальной литературы по методологии социальных наук. В частности, если память мне не изменяет, прочел пару методологических работ Макса Вебера, тогда только что переведенных Толкоттом Парсонсом и Эдвардом Шилзом, а также некоторые важные главы из сочинения Эрнста Кассирера «Очерки о человеке». То, что я в них обнаружил, взволновало и ободрило меня. Эти выдающиеся авторы описывали социальные науки очень близко к тому способу описания, который я надеялся предложить для физических наук. Возможно, я действительно занимался чем‑то стоящим.

Однако мое восхищение сменялось унынием, когда я доходил до последних страниц этих сочинений, которые напоминали читателю о том, что их анализ справедлив только для Geisteswissenschaften, то есть для социальных наук. «Die Naturwissenschaften, – настойчиво повторяли авторы, – sine! ganzanders» («Естественные науки являются совершенно иными»), И за этим следовало относительно стандартное, квази‑позитивистское, эмпиристское истолкование естествознания, то есть то, которое я надеялся устранить.

В этих обстоятельствах я обратился к собственному исследованию, материалом для которого служили физические науки и в области которых я получил докторскую степень. И тогда, и в более позднее время мое знакомство с социальными науками было чрезвычайно поверхностным. Тема моего сегодняшнего выступления – соотношение естественных и гуманитарных наук – не была предметом моих занятий, и у меня нет серьезных оснований для ее обсуждения. Тем не менее, хотя я всегда был далек от социальных наук, иногда мне встречались статьи, производившие на меня такое же впечатление, как работы Вебера и Кассирера. Это были прекрасные, глубокие статьи по социальным или гуманитарным наукам, однако меня всегда расстраивало, что в них присутствовал тот образ естествознания, который был для меня решительно неприемлем. Одно из таких сочинений служит причиной моего появления здесь.

Это статья Чарлза Тейлора «Интерпретация и науки о человеке»[186]. Для меня она представляет особый интерес, ибо я часто ее перечитывал, многое из нее почерпнул и часто использовал в своих лекциях. В итоге я с большим удовольствием принял приглашение летом 1988 г. участвовать вместе с ее автором в летнем Институте интерпретации NEH. До этого момента мы никогда не встречались, однако быстро вступили в оживленный диалог, который не прерывался до настоящей панельной дискуссии.

Размышляя над своим выступлением, я надеялся наживой и плодотворный обмен мнениями. Поэтому вынужденный отъезд профессора Тейлора вызывает глубокое сожаление. Хотя мне не хотелось бы говорить о профессоре Тейлоре в его отсутствие, но у меня нет другого выхода.

 

Во избежание недоразумений я должен начать с указания на то, по поводу чего мы с Тейлором сразу разошлись при нашей первой встрече в 1988 г. Это не вопрос о том, относятся ли гуманитарные и естественные науки к одному и тому же типу. Он настаивал на том, что это не так, а я, хотя и с долей скепсиса, склонен был с ним соглашаться. Однако мы резко расходились по вопросу о том, каким образом следует проводить разграничительную линию между этими науками. Я считал предлагаемый им способ вообще непригодным. Однако мое представление о том, чем его заменить, осталось чрезвычайно расплывчатым и неопределенным.

Чтобы сделать наши расхождения более конкретными, начну с простого варианта, который большинству из вас известен. С точки зрения Тейлора, человеческие действия представляют собой текст, написанный поведенческими знаками. Понимание деятельности, раскрытие значения поведения требует герменевтической интерпретации, а эта интерпретация, подчеркивает Тейлор, будет различной для разных культур, а иногда даже для разных индивидов. Вот эта особенность – интенциональность поведения – и отличает, по мнению Тейлора, изучение человеческой деятельности от изучения природных явлений. В своей классической статье, на которую я ссылался выше, он отмечает, например, что даже такие объекты, как горные породы или кристаллы снега, хотя и обладают упорядоченной структурой, не имеют значения и ничего не выражают. В той же статье он утверждает, что небеса являются одними и теми же для всех культур, скажем, как для японцев, так и для нас. Для изучения объектов такого рода, считает он, не требуется ничего похожего на герменевтическую интерпретацию. Если и можно сказать, что они имеют значение, то это значение будет одним и тем же для всех. Как он недавно выразился, они абсолютны и не зависят от наших интерпретаций.

Такая точка зрения ошибочна. Для обоснования своего мнения я также буду в качестве примера ссылаться на небеса. Этот пример я уже использовал для встречи в 1988 г. Возможно, он не стопроцентно убедительный, но благодаря простоте вполне подходит для краткого изложения.

Я не сравниваю и не могу сравнить наши небеса с небесами японцев, однако настаиваю: наши небеса отличаются от неба древних греков. Конкретизирую: мы и греки подразделяем небесные объекты на разные виды и разные категории. Наши классификации небесных объектов принципиально различны.

Греки подразделяли небесные объекты натри категории: звезды, планеты и метеоры. У нас есть категории с такими названиями, но то, что подразумевали под ними греки, очень сильно отличается оттого, что подразумеваем мы. Солнце и Луна входили в ту же категорию, что и Юпитер, Марс, Меркурий, Сатурн и Венера. Для них эти тела были похожи друг на друга и отличались от элементов категорий «звезда» и «метеор». С другой стороны, Млечный Путь, который для нас является совокупностью звезд, они зачисляли в ту же категорию, что и радугу, кольца вокруг Луны, звездопад и другие метеоры. Имеются и другие аналогичные классификационные различия. Объекты, похожие друг на друга в одной системе, оказываются непохожими в другой.

Со времен античной Греции классификация небесных объектов, образцы сходств и различий существенно изменились.

Я думаю, многие из вас захотят присоединиться к Чарлзу Тейлору и скажут мне, что налицо разница лишь в убеждениях относительно объектов, которые сами по себе остаются одними и теми же как для греков, так и для нас. Здесь не место серьезно рассматривать эту позицию. Но будь у меня больше времени, я, безусловно, попытался бы это сделать, и теперь хочу изложить хотя бы структуру моей аргументации.

Вот несколько пунктов, по которым мы с Чарлзом Тейлором согласны. Понятия – не важно, относятся они к природному или социальному миру, – являются достоянием сообществ (культур или субкультур). В любой данный момент времени они в значительной мере принимаются всеми членами сообщества и их передача от одного поколения следующему (иногда с некоторыми изменениями) играет ключевую роль в процессе, посредством которого сообщество готовит новых своих членов.

То, что я подразумеваю под «принятием понятия», пусть останется здесь неясным, однако я вместе с Тейлором категорически отвергаю позицию вечных стандартов. Усвоить некоторое понятие (планета, звезда, справедливость, торговля) не значит усвоить универсальное множество свойств, выражающих необходимые и достаточные условия применения этого понятия. Хотя человек, который понимает какое‑то понятие, должен знать некоторые важные свойства объектов или ситуаций, подпадающих под него. Эти свойства могут варьироваться от одного индивида к другому, и ни одно из них не является необходимым для правильного применения понятия.

Таким образом, два человека могут иметь общее понятие, расходясь в убеждениях относительно свойств объектов или ситуаций, к которым оно применяется. Не думаю, что такое встречается часто, но в принципе это возможно.

Мы с Тейлором в значительной мере разделяем эти соображения. Однако начинаем расходиться во мнениях, когда он утверждает, что социальные понятия формируют мир, к которому их применяют, а естественнонаучные понятия этого не делают. Для него небеса не зависят от культуры, но я с этим не могу согласиться. Он мог бы сказать, что в то время как американец или европеец мог бы указать японцу на планеты или звезды, он не смог бы это сделать в отношении справедливости или торговли. Я возразил бы на это: указать можно только на индивидуальную экземплификацию понятия – на конкретную звезду или планету, на конкретный пример торговли или справедливости. И эти затруднения одинаковы как для природного, так и для социального мира.

Что касается социального мира, Тейлор сам привел аргументы для обоснования этих затруднений. Для природного мира основные аргументы были высказаны Дэвидом Уиггинсом в его работе «Самотождественность и субстанция»[187]. Для информативного указания на конкретную планету или звезду нужно иметь возможность указать на нее несколько раз, вновь и вновь выделяя один и тот же объект. А это нельзя сделать до тех пор, пока не усвоено видовое понятие, под которое подпадает данный объект.

Геспер и Фосфор являются одной и той же планетой (имеются в виду другие названия Венеры. – Примеч. ред.), но осознать их в качестве одного и того же объекта можно только при таком описании, только в качестве планет. До тех пор, пока не осознано тождество, ничего нельзя усвоить посредством указания. Как в случае справедливости или торговли, ни предъявление, ни изучение примеров не могут осуществиться до тех пор, пока не усвоено понятие об объекте, который предъявляют или изучают. А усвоение его, независимо от того, идет ли речь о естественных или социальных науках, обусловлено культурой, в рамках которой оно посредством примеров передается (иногда в измененном виде) от поколения к поколению.

Я действительно верю в некоторые (не все) абсурдные вещи, приписываемые мне. Небеса греков совершенно отличались от наших. По природе своей это различие такое же, как различие между социальными практиками разных культур, превосходно описанное Тейлором.

В обоих случаях различие коренится в концептуальных словарях. Нельзя установить между ними связь посредством чисто внешнего описания поведения. А при отсутствии словаря чисто внешнего описания любая попытка описать одно множество практик в концептуальном словаре другого множества практик ни к чему хорошему не приведет.

Это не означает, что при надлежащем терпении и соответствующих усилиях нельзя открыть категории другой культуры или нашего собственного прошлого. Однако это говорит о том, что здесь требуется открытие и герменевтическая интерпретация со стороны антрополога или историка.

В естественных науках, как и в гуманитарных, не существует нейтрального, не зависимого от культуры множества категорий, с помощью которого можно описывать совокупности объектов или действий.

Многие из вас уже давно поняли, что эти соображения воспроизводят то, что можно найти в «Структуре научных революций» и близких к этой работе сочинениях. Использованный мною пример – разрыв, отделяющий небеса древних греков от нашего неба – легко можно вывести из того, что раньше я назвал научной революцией. Ошибки и искажения, связанные с попытками описывать их небеса в концептуальном словаре, служащем для описания нашего неба, являются примером несоизмеримости. А потрясение, обусловленное заменой концептуальных очков, я не вполне адекватно описывал как перемещение в другой мир. Когда мы сталкиваемся с социальным миром другой культуры, подобное потрясение оказывается неизбежным. Мы можем и, по моему мнению, должны научиться точно так же относиться и к их природным мирам.

 

Если эти рассуждения верны, то что они могут сказать нам относительно естественных и гуманитарных наук? Не свидетельствуют ли они о том, что эти науки похожи и отличаются, возможно, лишь степенью зрелости?

Несомненно, такой вывод возможен, но вряд ли стоит на нем настаивать. Напомню: мы расходились с Тейлором не по вопросу о существовании пограничной линии между естественными и гуманитарными науками, а по вопросу о том, как нужно проводить эту линию.

Хотя классический способ разграничения неприемлем для тех, кто разделяет изложенную здесь позицию, у них появляется другой способ. Конечно, различия между естественными и гуманитарными науками есть, но я не знаю, носят ли они принципиальный характер или являются лишь следствием неравной степени зрелости этих двух областей. Поэтому свои рассуждения я завершаю несколькими предположительными замечаниями относительно этих двух способов проведения разграничительной линии.

До сих пор моя аргументация сводилась к тому, что в любой период естественные науки опирались на множество понятий, которые каждое новое поколение усваивало непосредственно от предшествующего поколения. Это множество понятий формируется исторически, оно включено в культуру, к которой новые члены приобщаются благодаря тренировке. Посторонний человек может получить доступ к этим

понятиям только благодаря герменевтической технике, с помощью которой историк или антрополог приходят к пониманию иных способов мышления.

Иногда я говорил об этом как о герменевтическом базисе науки конкретного периода, и вы можете заметить, что это весьма напоминает один из смыслов слова «парадигма». Хотя сегодня я редко употребляю этот термин вследствие расплывчатости его содержания, иногда для краткости буду использовать его.

Если принимают такую позицию по отношению к естественным наукам (удивительно, что большинство ученых ее принимает), то парадигма или герменевтический базис не будут просто герменевтическими. Тогда парадигма, полученная от учителей, будет использоваться в функции, характерной для нормальной науки, – для решения головоломок с целью улучшения и расширения соответствия между теорией и экспериментом, для расширения границ исследуемой области.

С другой стороны, таким ученым, как Тейлор, к воззрениям которых я отношусь с глубочайшим уважением, социальные науки кажутся всецело герменевтическими и интерпретативными. В них чрезвычайно мало того, что напоминало бы решение головоломок в естественных науках. Их цель состоит или должна состоять, согласно мнению Тейлора, в том, чтобы понять поведение, а не открывать законы (если таковые существуют), управляющие этим поведением.

Это различие имеет не менее важное следствие. В естественных науках исследования иногда приводят к появлению новых парадигм, новых способов понимания природы и прочтения ее текстов. Однако ученые, ответственные за эти изменения, вовсе не стремятся к ним. Изменение интерпретации, порожденное их деятельностью, является непроизвольным и часто осуществляется последующим поколением ученых. Сами творцы обычно не осознают того, что сделали. В социальных науках Тейлора дело обстоит иначе: новые и более глубокие интерпретации являются сознательной целью научной игры.

Таким образом, хотя естественные науки и могут нуждаться в том, что я назвал геременевтической базой, сами они не являются герменевтической деятельностью. С другой стороны, науки о человеке являются таковыми и быть иными не могут. Но даже если это верно, можно все‑таки спросить, должны ли они ограничиваться герменевтикой и интерпретацией? Быть может, с течением времени возрастающее число специалистов найдет парадигму, способную поддержать нормальное исследование и решение головоломок?

Я не представляю, как можно ответить на этот вопрос. Однако рискну высказать два замечания, указывающие противоположные направления.

Во‑первых, я не знаю принципа, который исключал бы возможность того, что те или иные гуманитарные науки однажды найдут парадигму, способную поддержать нормальное исследование по решению головоломок. Для меня вероятность такого события повышается благодаря взгляду в прошлое. Большая часть того, что обычно говорится в обоснование невозможности нормального исследования в гуманитарных науках, два столетия назад говорилась в защиту невозможности науки химии, а столетие спустя повторяли то же самое, отстаивая невозможность науки о живых организмах. Весьма вероятно, что событие, о котором я говорю, уже произошло в некоторых конкретных областях гуманитарного познания. Мне кажется, отчасти это имеет место в экономике и психологии.

С другой стороны, в некоторых важных областях гуманитарного познания имеются сильные и хорошо известные аргументы против возможности появления там нормального исследования, решающего головоломки.

Выше я отстаивал мысль, что небеса древних греков отличались от нашего неба. Теперь я должен сказать также, что переход от одной картины к другой был достаточно внезапным и стал результатом исследований, опиравшихся на старое представление о небе, причем это представление сохранялось в течение всего периода исследований.

Без такой устойчивости старого представления исследования, которые привели к его изменению, были бы невозможны. Однако такой устойчивости нельзя ожидать, когда речь идет об изучении социальных или политических систем. Для тех, кто их исследует, не может быть прочной основы, обеспечивающей нормальное исследование, нужны герменевтические переинтерпретации. Именно здесь можно провести границу между гуманитарными и естественными науками, которую ищет Чарлз Тейлор. Думаю, в некоторых областях она сохранится навсегда.

 

Глава 11

Послесловие

 

«Послесловие» представляет собой ответ Куна на девять статей, посвященных его творчеству: Дж. Эрмана, М. Фридмана, Э. Макмаллина, Дж. Л. Хайлброна, Н.М. Свердлова, Дж. 3. Бухвальда, М.Н. Вайза, Н. Картрайт и Я. Хакинга. Первоначальный вариант этих статей и ответ Куна были представлены на двухдневной конференции в честь Куна, состоявшейся в Массачусетском технологическом институте в мае 1990 г. Откорректированные материалы конференции были опубликованы под названием: World Changes: Thomas Kuhn and the Nature of Science, ed. by Paul Horwich (Cambridge, MA: Bradford/MIT Press, 1993). Когда Кун обсуждает взгляды авторов, перечисленных выше, он ссылается на их статьи, опубликованные в этом издании.

 

Перечитывая статьи этой книги, я вновь испытал чувства, с которыми почти два года назад принялся за написание моего первоначального ответа на них. К.Г. Гемпель, который два десятилетия был моим любимым наставником, прислал замечания, которые теперь открывают книгу. Она стала результатом полуторадневной насыщенной конференции с блестящими докладами и дружескими конструктивными дискуссиями. Лишь немногие жизненные события – смерть, рождение или что‑то еще в этом роде – столь же глубоко тронули меня.

Когда я вышел на трибуну, не знал, смогу ли говорить, и несколько мгновений приходил в себя. После окончания конференции жена призналась, что таким она меня еще не видела. Как тогда, так и сейчас я начинаю с выражения сердечной благодарности всем, кто сделал эту конференцию возможной, – ее организаторам, спонсорам и участникам[188]. Они сделали мне подарок, о котором я не смел и мечтать.

 

Принимая этот подарок, я начинаю с замечаний профессора Гемпеля. Хорошо помню нашу первую встречу: я работал в Беркли, но получил заманчивое предложение из Принстона; он жил недалеко от Центра новейших исследований в области поведенческих наук. Я навестил его, чтобы порасспросить об условиях жизни и работы в Принстоне. Если бы встреча прошла плохо, я не смог бы принять приглашение. Но все было хорошо, и я остался. Наша встреча в Пало‑Альто была первой из множества теплых и плодотворных встреч. Как сказал профессор Гемпель (для меня он на долгие годы стал Петером), наши воззрения вначале отличались очень сильно, но постепенно сближались благодаря нашим встречам и беседам. Возможно, однако, они не так сильно различались, как мы оба считали, ибо я начал учиться у него почти пятьдесят лет назад.

В конце 1940‑х гг. я был убежден, что распространенное истолкование значения, включая его различные позитивистские формулировки, бесплодно: ученые, казалось мне, не понимают терминов, которые используют в соответствии с предписаниями традиции, и ничто не доказывает, что они должны их понимать. Таково было мое умонастроение, когда я впервые познакомился со старой монографией Петера о формировании понятий.

Несмотря на то что текст был написан много лет назад, я увидел, что он имеет прямое отношение к моей позиции. Я сразу же был очарован этой монографией, и она сыграла значительную роль в моем интеллектуальном развитии. Во всяком случае, я обнаружил здесь четыре элемента разрабатываемой мной концепции: нужно учиться употреблению научных терминов; их использование опирается на описание того или иного парадигмального примера поведения природы; какое‑то количество таких примеров требуется для процесса обучения; наконец, когда процесс завершен, учащийся усваивает не только значения понятий, но также некоторые обобщения относительно природы[189].

Более общий и глубокий вариант этих идей через несколько лет был представлен Гемпелем в классической статье, которую он многозначительно назвал «Дилеммой теоретика»[190].

Дилемма состояла в том, как сохранить принципиальное различие между тем, что тогда он называл «терминами наблюдения», и «теоретическими терминами». Когда, спустя еще несколько лет, он начал говорить об этом различии как о различии между «предварительно известными терминами» и терминами, которые усваиваются вместе с новой теорией, я заметил, что постепенно он начал принимать историческую точку зрения. Не знаю, изменился ли его словарь до нашей первой встречи или после нее, однако основания для сближения наших взглядов уже существовали.

После моего приезда в Принстон мы часто встречались с Петером и порой даже вместе преподавали. Когда позднее я стал читать курс, в котором был его ассистентом, то в разговорах со студентами обнаружил, что в историческом подходе к философии науки чрезвычайно полезны некоторые аналитические средства, разработанные в логико‑аналитической традиции. Я размышлял об их использовании и в своей философской работе.

Существовали и другие плоды моих разговоров с Петером, к одному из которыхя обращусь далее. Однако то, чем я прежде всего обязан ему, не относится к сфере идей. Это был опыт работы с философом, который стремится к достижению истины, а не к изобретению выигрышных аргументов.

Больше всего я люблю его за доброжелательность к чужим мнениям. Как же мне было не волноваться, когда я прямо вслед за ним поднялся на трибуну?

Эти замечания должны показать, что с самого начала моего вторжения в область философии я знал, что исторический подход, разрабатываемый мной, в значительной мере был ответом на трудности, с которыми сталкивалась логико‑эмпиристская традиция, обращаясь к истории науки. «Две догмы» Куайна дали мне второй пример этих трудностей[191].

Изящный набросок Микаэла Фридмана об этом совершенно верен, и я с нетерпением ожидаю появления его более полного варианта.

В своей первоначальной статье для конференции он высказал еще одно интересное замечание, которое подробно было развито здесь Джоном Эрманом. Какую бы роль в подготовке «Структуры научных революций» ни играли проблемы, с которыми сталкивался позитивизм, мое знание литературы по этим проблемам в период написания этой работы было крайне поверхностным. В частности, я почти ничего не знал о работе Карнапа после «Логического построения мира», и знакомство с ней меня сильно огорчило. Огорчение отчасти было вызвано тем, что я слишком плохо знал тех, с кем воевал.

Когда я получил письмо Карнапа с комплиментами по поводу моего труда, я истолковал это как проявление вежливости, а не как намек на возможность плодотворного обмена мнениями. К сожалению, я так же реагировал и в других случаях.

Тем не менее отрывки, процитированные Джоном с целью показать тесный параллелизм между позицией Карнапа и моей, когда их читаешь в контексте его статьи, обнаруживают и глубокое различие между нами. Карнап говорит о непереводимости, как и я. Однако, если я правильно понимаю Карнапа, изменение языка имело для него лишь прагматическое значение. В одном языке можно сформулировать утверждения, которые нельзя перевести на другой язык, однако все, что связано с научным познанием, можно выразить и критически проанализировать в любом языке, используя один и тот же метод и получая один и тот же результат. Факторы, влияющие на выбор того или иного языка, несущественны и для получаемых результатов, и особенно для их когнитивного статуса.

Эта сторона позиции Карнапа всегда была для меня неприемлема. Занимаясь с самого начала развитием познания, я рассматривал каждую стадию в эволюции некоторой области как возникающую – не прямо, конечно, – из предшествующей, более ранней стадии развития, которая ставит проблемы, находит данные и вырабатывает понятия, позволяющие перейти на новую ступень. Вдобавок я настаивал на том, что некоторые изменения концептуального словаря необходимы для ассимиляции и развития наблюдений, законов и теорий, не вошедших в более позднюю стадию (об этом говорит выражение «не прямо»). Но если так, тогда процесс перехода от прежнего состояния к новому становится интегральной частью науки, и понять этот процесс может лишь методолог, анализирующий когнитивный базис научных убеждений. Для меня изменение языка имеет когнитивное значение, а для Карнапа – не имеет.

К сожалению, некоторые «вызывающие отрывки», как назвал их Джон, привели многих читателей «Структуры научных революций» к мысли о том, что я пытался подорвать когнитивный статус науки, а не предложить новый взгляд на ее природу. Даже для тех, кто правильно понял мои намерения, книга очень мало говорила о том, как осуществляется переход от одной стадии развития науки к другой и каково его когнитивное значение. Теперь я гораздо лучше могу сказать об этом, и книга, над которой сейчас работаю, даст более развернутый ответ на эти вопросы.

Конечно, здесь я даже кратко не могу раскрыть содержание книги, однако, пользуясь положением комментатора, попробую все‑таки рассказать, какой стала моя позиция за годы, прошедшие со дня выхода «Структуры научных революций». Иначе говоря, я хочу воспользоваться статьями из данной книги как средством для изложения своих взглядов. К моему большому удовольствию, все они, так или иначе, содействуют достижению моей цели.

Начну с предварительных замечаний о теме, которая для меня является главной: несоизмеримость и природа концептуальных расхождений между этапами развития науки, разделенных тем, что я назвал «научными революциями».

Мое столкновение с несоизмеримостью было первым шагом на пути к «Структуре научных революций», и это понятие до сих пор представляется мне главной инновацией моей книги. Однако даже еще до выхода «Структуры» я осознавал, что мои попытки описать это центральное понятие весьма несовершенны.

Стремление понять и прояснить его было моей навязчивой идеей на протяжении тридцати лет. В последние пять лет я подготовил несколько небольших серий статей, выражающих результаты моих размышлений[192]. Самой первой была серия из трех неопубликованных лекций, прочитанных в 1987 г. в Университетском колледже в Лондоне. Рукопись этих лекций, как говорит Ян Хакинг, является основным источником для решения того, что он назвал проблемой нового мира. Хотя решение, которое он описывает, никогда не было моим собственным и хотя мое решение существенно изменилось со времен написания рукописи, которую он цитирует, я испытал громадное удовольствие при чтении его статьи. При изложении моей нынешней позиции я буду предполагать знакомство с этой статьей.

Во‑первых, хотя естественные виды дают мне некоторый исходный пункт, они не решают (по основаниям, которые цитирует Ян) всего круга проблем, встающих в связи с несоизмеримостью. Мне нужны понятия о видах, которые выходят далеко за рамки того, что обычно называют «естественными видами». По тем же причинам не годятся и «научные виды» Яна, ибо здесь требуется общая характеристика видов и терминов, обозначающих виды.

В своей книге я высказываю предположение: эту характеристику можно извлечь из эволюции механизмов переопределения того, что Аристотель называл «субстанциями», то есть линии жизни вещей, проходящей через пространство и время[193]. Отсюда возникает некий ментальный модуль, позволяющий нам учиться опознавать не только виды физических объектов (например, элементов, полей и сил), но также и виды мебели, политических режимов, личностей и т. д. Ниже я буду часто ссылаться на это как на словарь, в котором члены языкового сообщества хранят термины видов этого сообщества.

Требуемое увеличение общности представляет собой второе различие между моей позицией и точкой зрения Яна. Его номиналистический вариант моей позиции, исходящий из того, что существуют реальные единичные объекты, а мы подразделяем их на виды, не позволяет разглядеть мои проблемы. Причин много, я упомяну лишь одну: как можно построить в качестве индивидов референты таких терминов, как «сила» или «волновой фронт» (не говоря уже о «личности»)? Мне нужно такое понятие «видов», включая социальные виды, которое относилось бы к видам, населяющим мир и одновременно подразделяющим ранее существовавшую популяцию.

Потребность в таком понятии выражает последнее важное различие между точками зрения Яна и моей. Он надеется устранить из моей позиции остатки теории значения, а я не верю, что это можно сделать. Хотя я больше уже не говорю о чем‑то столь неопределенном и общем, как «изменение языка», но продолжаю обсуждать изменение понятий и их имен, изменение концептуального словаря и концептуальной структуры, содержащей и понятия видов, и их имена.

Набросок теории, способной послужить базисом для такого обсуждения, является центральной задачей задуманной мною книги. Поэтому стороны теории значения, связанные с терминами видов, продолжают оставаться существенной частью моей позиции.

Здесь я могу предложить лишь краткий набросок позиции, которая сложилась у меня после написания упомянутых выше лекций.

Понятия видов не обязательно имеют имена, однако в языковых сообществах они эти имена имеют, и я ограничусь рассмотрением лишь таких понятий. Из общего числа английских слов их можно выделить благодаря грамматическим критериям: например, большинство из них являются именами существительными, снабженными определенным артиклем либо сами по себе, либо – в случае существительных, обозначающих вещества, – в сочетании с количественным существительным – например, «золотое кольцо». Таким терминам присущи некоторые важные свойства, частично они перечислены выше, когда я говорил о том, сколь многим обязан работе Петера Гемпеля о формировании понятий.

Термины, обозначающие виды, усваиваются в процессе использования: тот, кто уже владеет их употреблением, приводит учащемуся примеры их правильного употребления. Всегда необходимо несколько таких примеров, и их результатом оказывается усвоение более чем одного понятия. Когда процесс обучения завершен, учащийся приобретает знание не только понятий, но также и свойств мира, к которому они применяются.

Отсюда второе общее свойство терминов видов. Они проецируемы: знать какой‑либо общий термин значит знать некоторые обобщения, справедливые для его референтов, и быть вооруженным для поиска других таких обобщений. Некоторые из таких обобщений выражают норму, допускающую исключения[194]. Например, утверждение «жидкости при нагревании расширяются» является таким нормативным обобщением, которое иногда нарушается (скажем, водой при температуре от 0° до 4° Цельсия). Другие обобщения являются законоподобными, не допускающими исключений, хотя часто формулируются лишь как приближения. В науках, где они главным образом встречаются, эти обобщения обычно являются законами природы: например, закон Бойля для газов или законы Кеплера для движения планет.

Эти различия в природе обобщений, которые усваиваются в процессе изучения общих терминов, соответствуют необходимым различиям в способах усвоения этих терминов. Большая часть общих терминов должна усваиваться в качестве членов одного или другого различных множеств.

Чтобы овладеть термином «жидкость», например (так, как он употребляется в современном обыденном языке), нужно также усвоить термины «твердое тело» и «газ»». Способность выделять референты любого из этих терминов решающим образом зависит от характеристик, которые отделяют референты одного термина от референтов других терминов. Это объясняет, почему термины такого рода должны изучаться одновременно и почему они образуют особое множество. Когда термины изучаются совместно, каждый из них связывается с нормативным обобщением относительно тех свойств, которые, по‑видимому, присущи его референтам.

Общие термины иного рода, например «сила», стоят особняком. Термины, вместе с которыми нужно усваивать такой термин, тесно с ним связаны, но не по контрасту. Подобно самому термину «сила», они обычно не входят в особое множество, отличное от других.

Термин «сила» следует усваивать вместе с терминами типа «масса» и «вес». И они усваиваются на примерах ситуаций, в которых встречаются вместе и в которых проявляются законы природы. Я уже высказывал мысль о том, что нельзя усвоить термин «сила» (следовательно, и соответствующее понятие), не обращаясь к закону Гука и либо к трем законам движения Ньютона, либо к первому и третьему законам вместе с законом гравитации[195].

Из этих двух особенностей общих терминов с необходимостью вытекает третья, указание на которую и является целью данного наброска. В некотором смысле ожидания, сопутствующие общему термину, хотя и могут варьироваться от индивида к индивиду, задают значение этого термина[196]. Поэтому изменение ожиданий, связанных с референтами общего термина, является изменением его значения.

Таким образом, в определенном языковом сообществе допустимы лишь ограниченные вариации набора ожиданий. В той мере, в какой два представителя языкового сообщества имеют совместимые ожидания относительно референтов некоторого термина, затруднений не возникает. Каждый из них может знать что‑то такое об этих референтах, чего не знает другой, однако оба они будут выделять одни и те же вещи и обмениваться знаниями об этих вещах друг с другом.

Если их ожидания несовместимы, один из них иногда будет относить термин к такому референту, к которому другой человек этот термин не применяет. В этом случае происходит нарушение коммуникации, и дело осложняется тем, что как разница в значениях, так и расхождение между людьми не допускают рациональной оценки. Один или оба индивида могут нарушать социальные стандарты употребления термина, но только в отношении этих стандартов можно говорить, что кто‑то из них прав или ошибается. Здесь речь идет скорее о соглашении, чем о факте.

Это затруднение можно истолковать как пример многозначности: два человека применяют одно и то же имя к разным понятиям. Хотя такое истолкование почти корректно, оно не исчерпывает всей глубины нашего затруднения.

Есть стандартный способ устранения многозначности, широко используемый в аналитической философии: там, где было одно имя, вводится два новых имени. Если, скажем, таким многозначным термином является термин «вода», затруднения устраняются посредством замены его двумя терминами, скажем, «вода‑1» и «вода‑2», каждый из которых относится к одному из двух понятий, которые ранее обоз<