Методология: роль истории и социологии

 

Во многих статьях этого сборника высказывается сомнение в том, что мои методы соответствуют моим выводам. Для философских выводов, утверждают мои критики, история и социальная психология не образуют подходящего основания. Однако их замечания относятся к разным объектам. Поэтому я последовательно рассмотрю критические высказывания, содержащиеся в статьях сэра Карла, Уоткинса, Фейерабенда и Лакатоса.

Сэр Карл завершает свою статью указанием на то, что его «удивляет и разочаровывает, когда цели науки и ее возможный прогресс пытаются выяснить, обращаясь к социологии или к психологии (или… к истории науки)… Каким образом, – спрашивает он, – возвращение к этим наукам – которые часто оказываются лженауками – способно помочь нам в данном конкретном затруднении?»[94].

Мне трудно понять, что означают эти замечания, поскольку в этой области, я считаю, между нами нет расхождений. Если он имеет в виду, что обобщения, образующие общепризнанные теории в социологии и психологии (и истории?), дают непрочную основу для философии науки, то с этим я бы согласился. Я опираюсь на них не больше, чем он сам. С другой стороны, если он подвергает сомнению значение, которое для философии науки имеет материал, собранный историками и социологами, тогда я не знаю, как понимать его собственные работы.

Его сочинения наполнены примерами из истории и обобщениями о поведении ученых. Некоторые из них я рассматривал в одной из своих статей. Он писал на исторические темы и цитировал эти статьи в своих главных философских работах. Неизменный интерес к проблемам истории и искренняя увлеченность оригинальными историческими исследованиями отличают его учеников от членов всех других школ в философии науки. С этой точки зрения меня самого можно назвать попперианцем.

Сомнения иного рода высказывает Джон Уоткинс. Ранее он писал, что «методология… занимается наукой в ее лучших образцах или такой наукой, какой она должна быть, а не отсталыми науками»[95]. С этим, при более точной формулировке, я согласен. Далее он утверждал, что моя нормальная наука – это просто плохая наука, и спрашивал, почему меня так «интересует низкопробная нормальная наука» (с. 31).

Что касается нормальной науки, я пока отложу свой ответ (до того момента, когда попытаюсь объяснить, почему Уоткинс столь чудовищно извращает мою позицию). Однако Уоткинс задает более общий вопрос, который тесно связан с тем, что говорит Фейерабенд. Оба допускают, что ученые ведут себя так, как я описал (ниже я рассмотрю их характеристику этого допущения). Но почему, спрашивают они затем, философ или методолог должен серьезно относиться к этому факту? В конце концов, его интересует не подробное описание науки, а обнаружение существенных черт научной деятельности, то есть рациональная реконструкция науки. По какому праву и на основании каких критериев наблюдатель‑историк или наблюдатель‑социолог рекомендует философу, какие факты научной жизни он должен включить в свою реконструкцию, а какие может игнорировать?

Во избежание пространных экскурсов в философию истории и социологии я ограничусь рассказом о личном опыте. Как и философов науки, меня интересуют рациональные реконструкции и обнаружение существенных черт научной деятельности. Я так же стремлюсь понять науку, причины ее особой эффективности, когнитивный статус ее теорий. Однако в отличие от большинства философов науки я начинал как историк науки, тщательно изучая факты научной жизни. И обнаружил, что в своем поведении ученые, даже самые великие, постоянно нарушали признанные методологические каноны. И я спросил себя: почему же эти нарушения никак не сказались на успешном развитии науки?

Когда позже я открыл, что изменение точки зрения на природу науки преобразует то, что ранее казалось ошибочным поведением ученых, в существенную часть объяснения успехов науки, это открытие укрепило мое доверие к новому объяснению. Следовательно, если я выделяю какие‑то аспекты поведения ученых, то делаю это не потому, что они встречаются или даже встречаются часто, а потому, что они согласуются с теорией научного познания. Поэтому мое доверие к этой теории обусловлено ее способностью придать важный смысл многим фактам, которые в прежних концепциях рассматривались либо как отклонения, либо как нечто несущественное.

Читатель может заметить круг в моих рассуждениях. Однако это не порочный круг, и его наличие не является специфической чертой моих воззрений, ибо он присутствует и в концепциях моих критиков. Здесь мое поведение ничем не выделяется.

Указание на то, что мои критерии отличия существенных элементов наблюдаемого поведения ученых от несущественных являются в значительной мере теоретическими, дает ответ также на то, что Фейерабенд назвал двусмысленностью моей конструкции.

Следует ли рассматривать замечания Куна относительно развития науки, спрашивает он, как описания или как предписания[96]? Конечно, их следует истолковывать сразу в обоих смыслах. Если у меня есть теория о том, как работает наука, то из нее следуют рекомендации, как должны действовать ученые, чтобы их исследования были успешными.

Структура моего рассуждения проста и не содержит ничего необычного: ученые действуют так‑то и так; эти способы действия выполняют (и здесь включается теория) такие‑то существенные функции; поскольку нет альтернативных способов, выполняющих те же самые функции, ученые обязаны действовать именно так, если хотят внести вклад в развитие познания.

Заметим, что в этом рассуждении ничего не говорится о ценности самой науки, поэтому «оправдание гедонизма», о котором говорит Фейерабенд (с. 209), не имеет к нему отношения. Отчасти именно потому, что они ошибочно истолковывают мои предписания (к этому я еще вернусь), сэр Карл и Фейерабенд усматривают опасность в той деятельности, которую я описал. Она «способна исказить наше понимание и уменьшить наше удовольствие» (Фейерабенд, с. 209); она представляет собой «опасность… для нашей цивилизации» (сэр Карл, с. 53).

Как и многие мои читатели, я не согласен с такой оценкой, и мое рассуждение не дает для нее никакого повода. Объяснить, почему некоторая деятельность успешна, не значит одобрять или, напротив, порицать ее.

Статья Лакатоса поднимает четвертую проблему относительно метода, и эта проблема является наиболее фундаментальной. Я уже признавался в своей неспособности понять, что именно он имеет в виду, когда говорит: «Концептуальная структура Куна… является социо‑психологической, моя – нормативной». Если же говорить не о том, что именно он подразумевает, а о том, почему прибегает к такого рода риторике, обнаруживается важный пункт, который почти явно выражен в первом абзаце четвертого раздела его статьи.

Некоторые принципы моего объяснения науки являются неустранимо социологическими, по крайней мере в настоящее время. В частности, по проблеме выбора теории мое решение будет выглядеть приблизительно следующим образом: берем группу наиболее способных людей с подходящей мотивацией; обучаем их некоторой науке и специальностям, имеющим отношение к данному выбору; внушаем им систему ценностей и идеологию, принятую в данной дисциплине (и в значительной мере в других научных областях); наконец, предоставляем им право сделать выбор.

Если такой способ действий не подходит для развития науки, то другого просто нет. Не может существовать множество правил выбора, предписывающих желаемое индивидуальное поведение во всех конкретных случаях, с какими сталкивается ученый на протяжении своей научной деятельности. В чем бы ни заключался научный прогресс, мы можем понять его через анализ природы научной группы, раскрывая ее ценности, устанавливая, к чему она снисходительна, а что отвергает.

Такая позиция, по сути, социологична, и в этом ее главное отличие от канонов объяснения, признаваемых теми традициями, которые Лакатос именует джастификационизмом и фальсификационизмом и которые наивны и догматичны. Ниже я остановлюсь на этом подробнее. Однако в данном случае я имею в виду именно ее структуру, которую и Лакатос, и сэр Карл считают в принципе неприемлемой. Я спрашиваю: почему? Ведь оба постоянно используют аргументы аналогичного строения.

Верно, сэр Карл делает это не всегда. В некоторых своих сочинениях он говорит о поиске алгоритмадля установления степени правдоподобия. Если бы эти поиски оказались успешными, отпала бы необходимость обращаться к экспертам, к суждениям специалистов. Однако, как я упомянул в конце предыдущей статьи, в сочинениях сэра Карла имеется множество отрывков, которые можно истолковать как описания ценностей и установок, которыми должны руководствоваться ученые, если они стремятся к успеху в своей деятельности. Утонченный фальсификационизм Лакатоса идет дальше. В некоторых отношениях его позиция очень близко подходит к моей. В частности, мы оба, хотя он еще не видит этого, используем объяснительные принципы, которые в конечном счете являются социологическими и идеологическими.

Утонченный фальсификационизм Лакатоса выделяет несколько вопросов, относительно которых ученые, индивидуально или коллективно, должны принимать решения. (Мне не нравится термин «решение» в этом контексте, поскольку он создает впечатление сознательного и обдуманного выбора по поводу каждого вопроса. Однако в данном случае я буду пользоваться им, поскольку до последнего раздела настоящей статьи различие между принятием решения и осознанием положения, возникшего в результате этого решения, будет несущественным.)

Например, ученые должны решить, какие утверждения считать «нефальсифицируемыми по установлению», а какие не считать таковыми[97]. Или, имея дело с вероятностными теориями, они должны принимать решение о пороге вероятности, ниже которого статистическое свидетельство будет считаться «несовместимым» с данной теорией (с. 109). Главное, что, рассматривая теории как исследовательские программы, ученые должны решать, является ли данная программа в данный момент времени «прогрессирующей» (следовательно, научной) или «регрессирующей» (псевдонаучной) (с. 118 и далее). Если первое – ее следует поддерживать; если второе – ее следует отвергнуть.

Обращение к решениям такого рода можно истолковать двояко. Его можно рассматривать как обозначение или описание моментов выбора, для которых еще нужно указать способы действия, применяемые в конкретных случаях. При таком истолковании Лакатос обязан пояснить, каким образом ученые должны отбирать утверждения, которые считаются неопровержимыми по установлению. Он должен также уточнить критерии, позволяющие отличить прогрессирующую исследовательскую программу от регрессирующей, и так далее. В противном случае это разговор ни о чем.

Или же его высказывания о необходимости конкретных решений можно истолковать как полные описания (по крайней мере по форме, а их конкретное содержание может быть предварительным) тех указаний или принципов, которым должен следовать ученый. При такой интерпретации третье указание могло бы выглядеть так: «Будучи ученым, вы не можете уклониться отрешения вопроса о том, прогрессирует или регрессирует ваша исследовательская программа, и вы обязаны либо разрабатывать свою программу, либо отказаться от нее».

Второе указание выглядело бы так: «Разрабатывая вероятностную теорию, вы должны постоянно спрашивать себя, не является ли результат определенного эксперимента настолько невероятным, что он несовместим с вашей теорией, и, будучи ученым, вы должны отвечать на этот вопрос». Наконец, первое указание следует читать так: «Как ученый вы должны рисковать, выбирая определенные утверждения в качестве базиса своей деятельности и игнорируя – по крайней мере до тех пор, пока ваша исследовательская программа развивается, – все реальные и потенциальные нападки на них».

Второе истолкование, конечно, слабее первого. Оно требует тех же самых решений, однако не указывает правил, которым должны подчиняться эти решения. Вместо этого оно соединяет эти решения с оценочными суждениями (об этом я еще скажу), а не с измерениями или вычислениями. Тем не менее, рассматриваемые только как некие императивы, вынуждающие ученых к принятию определенных решений, эти указания способны оказать глубокое влияние на развитие науки. Группа, члены которой не хотят бороться с такими решениями (настаивая на других или вообще не принимая никаких решений), будет действовать заметным образом иначе и ее дисциплина будет развиваться иным образом.

Хотя рассуждения Лакатоса по поводу его предписаний часто выглядят двусмысленно, полагаю, его методология существенно зависит от второго их понимания. Он очень мало говорит об алгоритмах, посредством которых принимаются рекомендуемые им решения, и смысл его анализа догматического и наивного фальсификационизма в том, что он не считает возможным уточнение таких алгоритмов.

Но тогда его предписания – пусть не всегда по содержанию, но по форме – вполне тождественны моим собственным предписаниям. Они выражают те идеологические обязательства, которые должны принимать ученые для того, чтобы их деятельность была успешной. Следовательно, они социологичны в том же смысле и в той же степени, как и мои объяснительные принципы.

В таком случае я не понимаю его критики и не вижу, в чем, собственно, мы с ним расходимся. Однако одно из примечаний в конце его статьи намекает на ответ:

«Имеются две разновидности психологической философии науки. Согласно одной из них, никакой философии науки не существует, имеется лишь психология индивидуального ученого. Согласно другой, существует психология «научного», «идеального» или «нормального» мышления. Это превращает философию науки в психологию такого идеального мышления… Кун не видит этого различия» (с. 180, № 3).

Если я правильно понимаю, первый вид психологической философии науки Лакатос ассоциирует со мной, а второй приписывает себе. Однако в отношении меня он ошибается. Мы вовсе не так далеки друг от друга, как следует из его описания, а там, где действительно расходимся, его буквальная позиция потребовала бы отречения от нашей общей цели.

Лакатос отвергает объяснения, требующие обращения к факторам, которые индивидуальны для каждого ученого («психология индивидуального ученого» в противоположность «психологии… «нормального» мышления»). Однако в этом мы не расходимся. Я обращаюсь только к социальной психологии (я предпочитаю термин «социология») – области, которая вовсе не является индивидуальной психологией, повторенной п раз. Поэтому единицей моего объяснения является нормальная (то есть не патологическая) научная группа, члены которой, конечно, отличаются друг от друга, однако эти отличия не доходят до тех, которые делают каждого индивида уникальной личностью.

 

К тому же Лакатос склонен отвергать даже те характеристики нормального научного мышления, наличие которых делает его мышлением человека. Видимо, он просто не видит другого способа сохранить методологию идеальной науки при объяснении наблюдаемых успехов реальной науки. Однако этот способ не годится, если он хочет объяснить практическую деятельность людей. Нет идеального мышления, следовательно, «психология этого идеального мышления» не может служить основой объяснения. Способ введения Лакатосом этого идеала также не годится для достижения его целей. Общие идеалы воздействуют на поведение людей, не делая их самих идеальными.

Мой вопрос заключается в следующем: каким образом конкретная совокупность убеждений, ценностей и императивов воздействует на групповое поведение? Мои объяснения следуют из ответа на этот вопрос. Не думаю, что Лакатос имеет в виду что‑то еще, но если так, то в этой области мы с ним не расходимся.

Ошибочно истолковывая социологический базис моей позиции, Лакатос и другие мои критики неизбежно не замечают характерной особенности, связанной с признанием в качестве единицы нормальной группы, а не нормального мышления. Если дан общепризнанный алгоритм, говорят нам, пригодный для выбора между конкурирующими теориями или для установления строгой аномалии, то все члены научной группы придут к одному и тому же решению. Это произойдет, даже если алгоритм является вероятностным, поскольку все те, кто его использует, одинаково оценивают данные.

Однако влияние общей идеологии гораздо менее единообразно, ибо способ ее применения иной. Если все члены группы, осуществляющей выбор между альтернативными теориями, признают такие ценности, как точность, простота, сфера применимости и т. п., то конкретные решения отдельных индивидов будут тем не менее варьироваться. Поведение группы будет определяться общими обязательствами, однако на индивидуальный выбор будут оказывать влияние особенности личности, образования и усвоенные образцы профессиональной деятельности. (Эти переменные входят в область индивидуальной психологии.)

Многие мои критики рассматривают эту вариабельность как слабость моей позиции. Но при рассмотрении проблем кризиса и выбора теории это ее усиливает. Если решение должно быть принято при таких обстоятельствах, когда даже самые осторожные и взвешенные оценки могут оказаться ошибочными, жизненную важность приобретает то обстоятельство, что разные индивиды принимают различные решения. Как еще могла бы подстраховать себя группа в качестве целого[98]?