Проблемы исторической философии науки

 

«Проблемы исторической философии науки» – это первая лекция из цикла лекций в честь Роберта и Маурины Ротшильд, прочитанная Куном в Гарвардском университете 19 ноября 1991 г. В следующем году в виде буклета была опубликована факультетом истории науки Гарвардского университета.

 

Приглашение выступить в цикле лекций, посвященных Роберту и Маурине Ротшильд, для меня большая честь. В первую очередь я должен поблагодарить Ротшильдов и присоединяюсь в этом к факультету и университету, ибо без этого нового примера их щедрости и великодушия цикл лекций не мог бы состояться. Но я также хочу поблагодарить факультет истории науки за приглашение открыть эту серию лекций. Участвовать в подобных мероприятиях обычно приглашают выдающихся людей, которые ранее председательствовали на них. Только тот, кто открывает этот цикл, избавлен от необходимости готовиться.

Обращаясь к моей теме, позвольте сказать о том, что я попытаюсь сделать. Как многим из вас известно, образ науки, распространенный как в академии, так и за ее пределами, за последнюю четверть века радикально изменился. Я сам внес некоторый вклад в эту трансформацию, хотя теперь испытываю по этому поводу серьезные сожаления.

Это изменение постепенно начало порождать более реалистичное понимание того, что такое наука, как она действует, что может, а чего не в силах достигнуть. Однако подобная трансформация принесла побочные явления, в основном философского характера, но имеющие следствия для исторического и социологического изучения науки.

Меня смущает не в последнюю очередь, что эти следствия первоначально разрабатывались людьми, часто называвши – ми себя кунианцами. Думаю, они ошибались, и меня чрезвычайно огорчает то обстоятельство, что в течение многих лет мое имя связывали с этими разработками. Однако недавно я начал все более отчетливо осознавать, что к новому образу науки было добавлено что‑то очень важное, и сегодня я попытаюсь выступить против этого.

Мой доклад состоит из трех частей. В первой части я кратко укажу на то, что считаю ошибочным, и приведу аргументы в пользу своего мнения. Вторая часть намечает тот путь, на котором можно было бы избежать ошибок и улучшить наше понимание научной деятельности. В этой, более конструктивной, части доклада я изложу отрывки из книги, над которой сейчас работаю. Но даже эти отрывки я вынужден представлять в крайне упрощенном виде, а о наиболее существенной части книги – о теории того, что я когда‑то назвал несоизмеримостью, – вообще говорить не буду. Наконец, в конце доклада я коротко скажу о том, как мои нынешние воззрения внедрены в более широкий контекст моей прошлой и будущей работы.

 

Новый подход, столь фундаментально изменивший признанный образ науки, по природе своей был историческим, однако ни один из тех, кто его разрабатывал, не был историком. Скорее это были философы, большей частью профессионалы, да несколько любителей, пришедших из науки.

Я сам могу служить примером. Хотя большая часть моей профессиональной деятельности посвящена истории науки, начинал я как физик‑теоретик, питавший большой интерес к философии и почти никакого интереса – к истории. Философские проблемы побудили меня обратиться к истории. В последние десять или пятнадцать лет я вновь вернулся к философии и сегодня выступаю именно как философ.

Подобно многим моим коллегам‑новаторам, первоначально я отталкивался от почти общепризнанных трудностей существовавшей тогда философии науки. Наиболее заметно они проявлялись в позитивизме, или логическом позитивизме, но также и в других ветвях эмпиризма. В результате нашего обращения к истории была построена философия науки, опиравшаяся на наблюдение жизни науки, выраженной в исторических источниках.

Все мы в той или иной степени разделяли веру в различные варианты традиционных убеждений, которые я хочу коротко напомнить. Наука исходит из фактов, устанавливаемых наблюдением. Эти факты объективны в том смысле, что они интерсубъективны: они доступны и несомненны для всякого нормального человека. Конечно, прежде чем они могут стать научными данными, они должны быть открыты, и их открытие часто требует изобретения новых инструментов.

Однако необходимость поиска фактов наблюдения не рассматривалась как угроза их авторитету. Их статус объективного исходного пункта, доступного всем, оставался неприкосновенным. С точки зрения еще более старого образа науки, эти факты предшествовали установлению научных законов и теорий и служили их основанием, а законы и теории, в свою очередь, базисом для объяснения естественных феноменов.

В отличие от фактов, на которые опираются законы, теории и объяснения, сами они не просто даны. Чтобы найти их, нужно интерпретировать факты и изобрести законы, теории, объяснения, которые соответствовали бы им. А интерпретация зависит от человека и не является одной и той же для всех: разные индивиды могут интерпретировать факты по‑разному и изобретать разные законы и теории. Однако наблюдаемые факты представляют суд последней инстанции. Для множества законов и теорий они обычно различаются в некоторых своих следствиях. Проверка, какие из следствий наблюдаемые, устраняет по крайней мере одно из этих множеств.

Будучи упорядочены тем или иным образом, эти процессы образуют то, что называют научным методом. Иногда считают, что он изобретен в XVII столетии, и с помощью этого метода ученые открывали истинные обобщения и объяснения естественных явлений. Даже если эти обобщения не были вполне истинны, они были приближением к истине. И даже если не были приближением к истине, то приближались к высокой вероятности.

Нечто в этом роде все мы заучивали. Всем нам было известно, что попытки улучшить это понимание научного метода и его результатов наталкивались на серьезные, хотя и изолированные трудности, которые, несмотря на столетние усилия, так и не были преодолены. Именно эти трудности обратили нас к изучению жизни науки и ее истории, и мы пришли в сильное замешательство от того, что нам открылось.

Прежде всего предполагаемые твердые факты наблюдения оказались гибкими. Результаты, к которым приходят люди, наблюдающие, видимо, одни и те же явления, отличаются, хотя и не слишком сильно. Этих различий часто достаточно для того, чтобы решающим образом повлиять на интерпретацию.

К тому же так называемые факты никогда не бывают просто фактами, не зависимыми от существующих убеждений и теорий. Их производство нуждается в приборах, которые сами зависят от теории, причем часто от той теории, которую должно проверить экспериментом. Даже когда прибор мог бы использоваться для устранения или уменьшения расхождений, процесс наблюдения иногда приводит к пересмотру концепций относительно того, что наблюдалось. И даже когда расхождения уменьшены, их все‑таки может быть достаточно для того, чтобы повлиять на интерпретацию.

Наблюдения, включая и те, которые осуществляются с целью проверки, всегда оставляют пространство для расхождений по вопросу о том, следует ли принимать конкретный закон или теорию. Это пространство расхождений часто использовалось: тонкие различия, казавшиеся постороннему наблюдателю несущественными, имели часто большое значение для тех, кто проводил исследование.

Третий фактор, который мы обнаруживаем в источниках, состоит в том, что в этих обстоятельствах сторонники той или иной интерпретации иногда защищают свои воззрения с помощью приемов, нарушающих каноны профессионального поведения. Я не имею в виду мошенничество, которое встречается редко. Это отказ признавать результаты противников, личные выпады в качестве аргументов и другие приемы подобного сорта были обычным делом. Столкновения по научным вопросам иногда напоминали кошачьи бои.

С философской точки зрения все это не порождало проблем. Ничто из того, о чем я говорил, не было чем‑то новым. Представители традиционной философии науки все же смутно осознавали все это. Они помнили, что науку делают подверженные ошибкам люди, живущие в несовершенном мире.

Традиционная философия науки стремилась сформулировать методологические нормы и предполагала, что эти нормы достаточно эффективны, чтобы противостоять случайным нарушениям. Описанное мною выше поведение было известно, но не привлекало внимания, ибо считалось, что оно не играет позитивной роли в возникновении научных доктрин. Однако философы науки, ориентированные на ее историю, смотрели на это иначе. Мы уже разочаровались в господствующей традиции, и в поведении ученых искали ключ к ее реформированию. Именно эти аспекты жизни науки послужили для нас исходным пунктом.

Если наблюдение и эксперимент не могут привести разных людей к одинаковым решениям, то различия в том, что они считают фактами, и решения, на которые они опираются, обусловлены, полагали мы, личностными факторами, на что предшествующая философия науки не обращала внимания. Например, люди могут отличаться благодаря жизненным обстоятельствам и вкусам, диктующим выбор исследовательских задач. Другой источник расхождений – предполагаемое поощрение или наказание в виде финансовой поддержки или известности, что также влияет на выбор индивида.

Индивидуальные интересы подобного рода присутствуют в исторических описаниях, и не видно, как можно их устранить. Там, где одних наблюдений недостаточно, чтобы предопределить решение индивида, лишь подобные факторы или просто жребий способны заполнить пробел.

При таком исходном расхождении индивидов становится важным указать процесс, в ходе которого примиряются различные убеждения и члены сообщества в конечном итоге приходят к согласию. Что это за процесс, посредством которого результаты экспериментов признаются фактом, а новые обретающие авторитет убеждения – новые научные законы и теории – начинают считаться основанными на этих результатах? Этот вопрос стал центральным для того поколения, которое пришло нам на смену, и важнейший материал для решения был доставлен не философией, а историческими и социологическими исследованиями, стимул к развитию которых дала деятельность ученых моего поколения.

В ходе этих исследований подверглись тщательному изучению те процессы внутри научного сообщества или группы, благодаря которым в конечном итоге устанавливается консенсус. В литературе эти процессы часто называют «переговорами». Некоторые из этих исследований представляются мне превосходными, а в целом они раскрыли такие аспекты науки, которые нам необходимо знать. Думаю, нет сомнений ни в их новизне, ни в их значимости. Однако в общем, по крайней мере с философской точки зрения, они скорее увеличили затруднения, которые стремились преодолеть.

Так называемые переговоры стремятся установить факты, из которых должны быть выведены научные заключения, и сами эти заключения – новые законы и теории. Эти две стороны дискуссионного процесса – фактуальный и интерпретативный – слиты воедино: выводы приобретают вид описаний фактов, в то время как факты формируют заключения, полученные из них. Процесс содержит в себе круг, и чрезвычайно трудно понять, какую роль во всем этом играет эксперимент.

Данное затруднение становится еще серьезнее, если учесть, что сама дискуссия обусловлена индивидуальными расхождениями, которые выше были описаны как результат случайных биографических обстоятельств. Участников дискуссии к различным выводам приводят, как я указал, разные факты индивидуальной жизни, программы исследований, личные интересы. Расхождения подобного сорта можно устранить путем переучивания или промывки мозгов, однако на них нельзя повлиять посредством рациональных аргументов или дискуссий.

Поэтому возникает вопрос: каким образом процесс, так похожий на порочный круг и столь зависимый от индивидуальных случайностей, может привести к истинным или к вероятным выводам относительно природы реальности? Этот вопрос представляется достаточно серьезным, и мне кажется, наша неспособность ответить на него свидетельствует о значительном пробеле в нашем понимании природы научного познания.

Вопрос этот возник в 1960‑е годы, когда подвергались сомнению все авторитеты, и этот недостаток рассматривался скорее как достижение. Дискуссии в науке, подобно дискуссиям в политике, дипломатии, бизнесе и многих других областях социальной жизни, направляются, что было показано, в частности, социологами и политологами, интересом, а их результат детерминируется авторитетом и властью. Таков был главный тезис тех, кто впервые применил термин «переговоры» к процессам, происходящим в науке, и этот термин несет отпечаток данного убеждения.

Я не считаю этот термин или описание подразумеваемой им деятельности ошибочными. Личные и политические интересы, власть и авторитет, несомненно, играют важную роль в жизни и развитии науки. Однако форма изучения «переговоров» не позволяет понять, что еще здесь может играть какую‑то роль.

Действительно, крайняя форма направления, которое его защитники называют «сильной программой», настаивает, что все решают власть и интерес. Природа, какой бы она ни была, кажется, никак не участвует в развитии представлений о ней. Разговоры о свидетельствах, о рациональности заключений, выведенных из них, об истинности или вероятности этих заключений рассматриваются как простая риторика, которой прикрывает свою власть победившая группа. При этом научное знание становится просто убеждениями очередных победителей.

Я отношусь к тем, кто считает заявления сильной программы абсурдными, это пример неудачной деконструкции. И более мягкие социологические и исторические формулировки, предлагаемые вместо нее, едва ли, намой взгляд, улучшают дело. Эти более новые формулировки как будто соглашаются с тем, что наблюдения природы играют некоторую роль в развитии науки. Однако они почти ничего не говорят об этой роли, то есть о том, каким образом природа участвует в переговорах по поводу убеждений, относящихся к ней.

Сильная программа и ее последующие варианты часто демонстрируют враждебное отношение к авторитету вообще и к авторитету науки в частности. Когда‑то я сам занимал похожую позицию. Однако теперь считаю, что такая оценка игнорирует реальный философский вызов. Существует непрерывная (или непрерывно скользящая) линия, ведущая от неизбежных исходных наблюдений, которые лежат в основе микросоциологических исследований, к их совершенно неприемлемым выводам. Большую часть того, что нельзя устранить, можно узнать, прослеживая эту линию. И остается неясным, каким образом, не отбрасывая этих уроков, можно избежать неприемлемых выводов.

Почти то же самое об этих затруднениях высказал мне недавно Марчелло Пера. Авторы микросоциологических исследований, полагает он, слишком многое из традиционного представления о научном познании считают несомненным. Видимо, они чувствуют, что традиционная философия науки была права в своем понимании того, чем должно быть знание. Сначала должны появиться факты. Неизбежные выводы, по крайней мере о вероятности, должны опираться на них. Если наука не создает знание в этом смысле, то, заключают они, она вообще не может получить никакого знания.

Возможно, однако, что традиция ошибалась не только в отношении методов получения знания, но и относительно самой природы познания. Быть может, правильно понятое знание как раз и является результатом процессов, которые описывают эти новые исследования. Мне кажется, здесь есть нечто верное, и далее я попытаюсь дать набросок некоторых сторон работы, которой занят сейчас.

 

Ранее я говорил о том, что мое поколение философов‑историков считало, что оно строит философию, опираясь на наблюдения реального поведения ученых. Оглядываясь ныне назад, я думаю, что такое представление было ошибочным. Если имеется то, что я буду называть исторической перспективой, то главные выводы, к которым мы пришли, можно было получить при самом беглом взгляде на исторические источники.

Конечно, эта историческая перспектива первоначально была чужда всем нам. Вопросы, которые привели нас к анализу исторических источников, были порождением философской традиции, видевшей в науке устойчивый корпус знания и интересовавшейся тем, на какие рациональные соображения опиралось признание тех или иных убеждений истинными.

Лишь постепенно, в процессе изучения исторических «фактов», мы научились заменять этот статичный образ представлением о том, что наука представляет собой постоянно развивающееся предприятие. Еще дольше приходили мы к осознанию, что при историческом взгляде многие из важнейших выводов, которые мы извлекли из исторических источников, можно было получить прямо из исходных принципов.

При таком подходе исчезает их кажущаяся случайность, выводы уже нельзя игнорировать как результат исследований, враждебных науке. Подход, опирающийся на принципы, дает вдобавок совершенно иное понимание оценочных процессов, в которых происходит отказ от понятий разума, свидетельства и истины. Оба эти изменения очевидно ценны.

Историка интересует развитие во времени, и стандартный результат его работы воплощен в нарративе. О чем бы ни шла речь, нарратив всегда должен открываться описанием положения дел, которое существовало до начала серии событий, положенных в основу нарратива.

Если нарратив имеет дело с убеждениями относительно природы, он должен начинаться с описания того, во что люди верили до начала описываемых событий. Это описание должно показать, почему люди придерживались таких убеждений, а для этого оно должно дать представление о концептуальном словаре, с помощью которого описывались естественные явления и формулировались убеждения об явлениях.

После этого начинается сам нарратив, и он рассказывает о том, как со временем изменялись убеждения и контекст, в котором происходили эти изменения. К концу нарратива изменения могут стать весьма значительными, однако они должны нарастать постепенно – так чтобы духовная атмосфера каждого нового этапа лишь немногим отличалась от атмосферы предшествующего периода. И на каждом из этих этапов, за исключением самого первого, задача историка состоит не в том, чтобы понять, почему люди придерживались тех или иных убеждений, а в том, чтобы установить, почему они решили изменить их, почему произошло конкретное изменение.

Для философа, вставшего на историческую точку зрения, проблема остается той же самой: понять небольшие нарастающие изменения убеждений. Когда в этом контексте возникают вопросы о рациональности, объективности или имеющихся свидетельствах, это вопросы не к убеждениям, существовавшим до или после изменения, а к самому изменению. Если существовала некоторая совокупность убеждений, то почему члены некоторой научной группы захотели изменить ее? При этом редко речь идет о простом добавлении новых идей, обычно пересматриваются или даже устраняются некоторые из существовавших убеждений.

С философской точки зрения существует громадное различие между рациональностью убеждений и рациональностью постепенного изменения убеждений. Я коснусь лишь трех сторон этого различия, причем каждая из этих сторон требует более подробного анализа, нежели тот, на который у меня есть время.

Как я уже сказал, надежные основания для убеждений, с точки зрения традиции, могут доставить только нейтральные наблюдения, то есть наблюдения, которые одинаковы для всех наблюдателей и не зависят от других убеждений и теорий. Именно они дают устойчивую точку опоры, необходимую для установления истинности или вероятности конкретных убеждений, законов и теорий.

Однако наблюдения, удовлетворяющие этим условиям, чрезвычайно редки и немногочисленны. Архимедова точка опоры оказывается недостаточной для рациональной оценки убеждений, именно на этот факт опирается сильная программа и ее ответвления.

При историческом подходе, рассматривающем изменение убеждений, рациональность выводов требует лишь того, чтобы наблюдения были нейтральными или общими для членов группы, принимающей решения, и только в то время, когда решение принимается. Поэтому больше не требуется, чтобы наблюдения были независимы вообще от всяких убеждений, они зависят только от тех из них, которые были бы модифицированы в результате изменения.

Большой массив убеждений, не затронутых изменением, обеспечивает основу, на которую может опираться обсуждение желательности изменения. Не важно при этом, что некоторые или даже все убеждения впоследствии могут быть отброшены. Чтобы обеспечивать основу рационального обсуждения, их, как и включенные в обсуждение наблюдения, должны лишь разделять все участники обсуждения. Нет более высоких критериев рациональности дискуссий.

Таким образом, исторический подход также имеет свою архимедову точку опоры, однако она не является фиксированной. Скорее она движется вместе со временем и изменяется вместе с научным сообществом или его частью, вместе с культурой или субкультурой. Ни одно из этих изменений не мешает ей служить основой разумного обсуждения оценки предлагаемых изменений в массиве убеждений, принятых данным сообществом в данный период времени.

Второе различие между оценкой убеждений и оценкой изменения убеждений можно сформулировать короче. С исторической точки зрения оцениваемые изменения всегда небольшие. В ретроспективе некоторые из них представляются гигантскими, оказывающими влияние на большой массив убеждений. Однако все они подготавливаются постепенно, шаг за шагом, и от этого процесса остаются лишь вехи, носящие имена новаторов. Каждый шаг также невелик и подготовлен предшествующими шагами. Только в ретроспективе некоторые из них приобретают особенно большое значение. Поэтому неудивительно, что процесс оценки желательности изменения кажется содержащим в себе круг.

Многие соображения, подсказанные первооткрывателю природой изменения, дают также основание для признания предлагаемого новшества. Вопрос о том, что первично – идея или наблюдение, – подобен вопросу о курице и яйце, который никогда не вызывал сомнений: результатом процесса является курица.

Третье следствие перенесения оценки с убеждений на изменение убеждений тесно связано с предыдущим и, возможно, является более важным. В рамках предшествующей традиции в философии науки убеждения оценивались как истинные или как вероятно истинные, причем под истиной понимали что‑то похожее на соответствие реальному, не зависимому от мышления внешнему миру. Существовал также второй вариант традиции, в котором убеждения оценивались с точки зрения их полезности, однако за недостатком времени я не буду останавливаться на этом. Не имеет смысла обсуждать догматическое утверждение, не учитывающее важных сторон развития науки.

Обращаясь к формулировке, провозглашающей истину в качестве цели оценки, заметим, что при этом оценка оказывается косвенной. Выдвинутый новый закон или теорию почти никогда нельзя прямо соотнести с реальностью. Для получения оценки их надо включить в соответствующий массив принятых убеждений – например, тех, на которые опирается использование инструментов в соответствующих наблюдениях, – и уже ко всему множеству применять вторичные критерии. К числу этих критериев относятся точность, совместимость с другими признанными убеждениями, величина области применения, простота и многое другое. Все эти критерии двусмысленны и редко выполняются все вместе. Точность обычно носит приблизительный характер и часто недостижима. Совместимость в лучшем случае является локальной: по крайней мере с XVII века она не охватывает науку в целом. Область применимости со временем становится все более узкой, к чему я еще вернусь. Простота зависит от того, кто смотрит и оценивает. И так далее.

Эти традиционные критерии оценки были тщательно исследованы микросоциологами, которые ставят разумный вопрос: как можно видеть в них нечто большее, чем простое украшение? Однако посмотрим на те же критерии, когда они используются для сравнительных оценок – для оценки изменения убеждений, а не для оценки самих убеждений. Вопрос о том, какое из двух множеств убеждений является более точным, обнаруживает меньше противоречий, обладает более широкой сферой применения или достигает своих целей с помощью более простых средств, хотя и не устраняет всех оснований для разногласий, однако сравнительная оценка все же более приемлема, чем традиционная. Следует к тому же учесть, что сравниваться должны только те множества убеждений, которые реально присутствуют в конкретной исторической ситуации. Даже неопределенное множество критериев при таком сравнении со временем может стать адекватным.

Я считаю, что это изменение в объекте оценки является и ясным, и важным. Однако за него приходится платить, что опять‑таки помогает объяснить привлекательность микро‑социологической точки зрения. Новая совокупность убеждений может быть более точной, более согласованной, иметь более широкую область применения и быть более простой, не будучи при этом истин нее (truer).

Действительно, даже сам термин «истиннее» выглядит как‑то неопределенно: трудно понять, что имеют в виду, когда его используют. На место термина «истиннее» некоторые люди поставили бы термин «более вероятно», однако это приводит к затруднениям иного рода, выявленным в несколько ином контексте Хилари Патнэмом.

Все прошлые убеждения относительно природы рано или поздно оказывались ложными. Следовательно, вероятность, что какое‑то из ныне высказываемых убеждений будет лучше, близка к нулю. Остается лишь принять формулировку, разработанную традицией: последовательность сменяющих друг друга законов и теорий все больше приближается к истине.

Конечно, может быть и так, однако в настоящее время неясно, что бы это значило. Только фиксированная архимедова точка опоры могла бы послужить основой для измерения расстояния между истиной и существующими убеждениями. В отсутствие такой основы трудно даже представить, чем могла бы быть эта мера и что может означать выражение «ближе к истине».

За недостатком времени я не буду развивать дальше аргументацию и просто еще раз повторю то, в чем убежден.

Во‑первых, архимедова точка опоры, находящаяся вне истории, вне времени и пространства, отброшена.

Во‑вторых, поскольку ее нет, все, что нам остается, это сравнительные оценки. Развитие науки похоже на эволюцию по Дарвину – процесс, движущийся из прошлого, но не направленный к фиксированной цели.

И в‑третьих, если понятие истины должно играть какую‑то роль в развитии науки, в чем я убежден, то истина не может быть чем‑то похожим на соответствие реальности. Подчеркиваю: я не считаю, что существует реальность, до которой наука не может добраться. Мне кажется, скорее понятие реальности, которое обычно используется в философии науки, вообще не имеет смысла.

Здесь моя позиция очень близка позиции сильной программы: факты не предшествуют выводимым из них заключениям и заключения не могут претендовать на истинность. Однако я прихожу к этой позиции, исходя из принципов, управляющих всеми процессами развития, и мне не нужно обращаться к реальным примерам поведения ученых. Я не хочу вступать на путь, который ведет к замене фактов и разума властью и интересом. Конечно, в развитии науки власть и интерес играют некоторую роль, однако помимо них существуют другие важные факторы.

 

Для прояснения других детерминирующих факторов развития науки позвольте высказать несколько еще более кратких замечаний о втором аспекте исторической позиции. В отличие от последнего аспекта это не априорная или необходимая характеристика, а то, что подсказано наблюдениями. Эти наблюдения не ограничиваются наукой и не требуют большого труда. Я имею в виду очевидный и постоянный (хотя имеющий внутренние ограничения) рост числа различных человеческих практик и специальностей в ходе человеческой истории. Для обозначения этого аспекта развития я буду использовать термин «специализация» («видообразование»), хотя аналогия с биологической эволюцией здесь не столь точна, как в случае, упомянутом выше. В своих заключительных замечаниях я обращусь к одному особенно важному различию.

Пролиферация специальностей лучше всего мне известна в науке, где, возможно, наиболее заметна. Однако она присутствует во всех областях человеческой деятельности. Короли и вожди отправляли правосудие до появления судей и юристов. Войны велись до появления военных, а военные предшествовали появлению сухопутной армии, флота и воздушных сил. Или, если взять религиозную сферу, едва появилась церковь апостола Павла, как вскоре образовалось несколько церквей, и до сих пор возникают новые.

В науке этот процесс еще более очевиден. В античности существовала математика, включавшая в себя астрономию, оптику, механику, географию и музыку, а также медицину и философию природы. Ни одну из них сегодня мы не назвали бы наукой, это были признанные практики, позднее ставшие главными источниками наук.

Во второй половине XVII столетия разные компоненты математики отделились от общего источника и друг от друга. Одновременно с этим спекулятивная химия, бывшая частью натуральной философии, стала превращаться в самостоятельную область, включив в себя некоторые проблемы медицины и ремесла. Различные области физики начали отделяться от натуральной философии, и тот же самый процесс пролиферации привел к выделению из медицины ранних биологических наук. Все эти конкретные области, в совокупности образующие науку, в XIX веке породили собственные специальные сообщества, журналы, специальные факультеты и особые кафедры в университетах.

Те же самые процессы с еще большей скоростью происходят и в наши дни, о чем я могу судить по личному опыту. Когда в 1957 г. я покинул Гарвард, науки о жизни были сосредоточены на одном биологическом факультете. Такая институциализация соответствовала естественному разделению знания в период основания Гарварда.

Прибыв в Калифорнию, я был ошеломлен открытием, что на моем новом месте работы, в Беркли, существует три факультета для той области, которую в Кембридже охватывал лишь один факультет. Возвратившись теперь в Кембридж, я обнаружил, что сейчас здесь имеется четыре факультета для наук о жизни, и я удивился бы, если бы в Беркли сейчас их не было еще больше.

То же самое, хотя и менее драматично, происходило в моей родной области – физике. Когда я получал научную степень, лишь журнал «Physical Review» публиковал результаты, полученные физиками США. На этот журнал подписывались все профессионалы, хотя лишь немногие могли читать (и еще меньшее число действительно читало) все статьи, помещенные в каждом номере. Теперь этот журнал распался на четыре отдельных журнала, и лишь очень немногие подписываются больше чем на один или два из них. Хотя сами факультеты не были разделены, внутри их существуют специальные подструктуры и профессиональные подгруппы исследователей, образующие узкие сообщества и издающие свои собственные журналы. В итоге это породило рыхлую структуру отдельных научных областей, специальностей и подразделений, в рамках которых осуществляется производство научного знания.

Производство знания является конкретной задачей узких специальностей, представители которых борются за улучшение и увеличение точности, согласованности, области применимости и простоты того множества убеждений, которое они усвоили в процессе обучения и приобщения к специальности. Слегка модифицированные убеждения они передают своим преемникам, которые продолжают их дело, разрабатывая и изменяя знание, которое они получили. Иногда этот процесс тормозится. Тогда одним из средств исправить положение является пролиферация и реорганизация специальностей. Основная мысль, которую я хочу высказать, заключается в том, что человеческие практики вообще и научные практики в частности, существующие длительное время, развиваются так, что их развитие в общих чертах напоминает древо биологической эволюции.

Некоторые черты различных практик имелись в этом эволюционном процессе почти с самого начала и были присущи всем человеческим практикам. Я полагаю, что власть, авторитет, интерес и иные «политические» характеристики входили в это первоначальное множество. Ученые защищены от них не более, чем кто‑либо другой, и это не должно вызывать удивление. Другие черты появлялись позже, в точках разветвления, и они уже были присущи только определенной группе практик, сформировавшейся в результате пролиферации одной из ветвей.

Науки образуют одну из таких групп, хотя в их развитии также встречались точки разветвлений и перекомбинации. В дополнение к занятости изучением природных явлений члены этой группы обладают другими особенностями, в частности особыми процедурами оценки, которые я описал выше, и некоторыми другими. Я опять имею в виду такие характеристики, как точность, непротиворечивость, область применимости, простоту и т. д. – характеристики, которые вместе с иллюстрациями передаются от одного поколения ученых к другому.

Иногда эти характеристики получают различные истолкования в разных научных дисциплинах. И ни одной из них они не присущи всегда. Тем не менее в областях, в которых они однажды были приняты, именно эти характеристики стимулируют постоянное порождение все более тонких и специальных средств для все более точного, последовательного, исчерпывающего и простого описания природы. Это означает, что в этих областях таких характеристик достаточно для объяснения непрерывного развития научного познания. Чем еще может быть научное познание и чего еще можно было бы ожидать от практики, опирающейся на такие оценки?

 

На этом я завершаю рассмотрение основной темы лекции. Хочу добавить к этому несколько кратких замечаний для тех, кто знаком с моими прежними работами. Сначала позвольте суммировать то, к чему мы пришли.

Затруднения исторической философии науки были вызваны тем, что, обратившись к анализу исторических источников, она подорвала основу, на которой базировался авторитет научного познания, но взамен ничего не предложила. Наиболее важными опорами, на мой взгляд, были две: во‑первых, факты предшествуют опирающимся на них убеждениям и независимы от этих убеждений; во‑вторых, благодаря практике науки возникают истины, вероятные истины или приближения к истине относительно внешнего мира, не зависимого от мышления и культуры.

После подрыва этих основ предпринимались попытки либо вновь укрепить их, либо полностью от них отказаться, показав, что даже в своей собственной области наука не обладает особым авторитетом.

Я пытался предложить другой подход. Затруднения, которые кажутся подрывающими авторитет науки, нельзя считать очевидными фактами ее практики. Их следует скорее рассматривать как необходимые черты всякого эволюционного процесса или процесса развития. Такое изменение точки зрения позволяет переосмыслить деятельность ученого и ее результаты.

В своем наброске такого переосмысления я указал на три его главных аспекта. Во‑первых, ученый производит и оценивает не сами по себе убеждения, а изменение убеждений. Этот процесс содержит в себе круг, но этот круг не является порочным. Во‑вторых, оценка стремится выделить не те убеждения, которые якобы соответствуют так называемому реальному внешнему миру, а просто самые лучшие из убеждений, которые реально имеются в данный момент у тех, кто осуществляет оценку. Критерии оценки образуют обычное множество, принимаемое философами: точность, размеры области применимости, непротиворечивость, простота и т. п.