Представления/История представлений

История представлений имеет целью понять, каким люди прошлого видели свое место в мире, какой смысл вкладывали в свои поступки и каким образом конструировали свою память. По словам Алена Корбена, она изучает «представления индивидов и групп об окружающем мире, о предполагаемом потустороннем мире, об обществе, о себе и о других».

С точки зрения историка общественного мнения и коллективных представлений Пьера Лабори, для понимания коллективного поведения не так важны материальные и «реальные» факты, установленные историком a posteriori, как то, каким образом люди прошлого переживали и воспринимали эти факты. Только подход к изучению прошлого сквозь призму социального воображаемого, коллективных представлений и их отложений в истории позволяет понять, какими видели и воспринимали события их современники, а это необходимо для осмысления прошлого.

Ни в коем случае при этом не следует рассматривать замену расплывчатого понятия «менталь-ность» понятием «представления» как простое изменение терминов, за которыми стоят те же са-

137

мые исторические подходы. Эволюция лексики, напротив, связана с целым рядом важных сдвигов. Понятие «представления» является более узким, определенным и диалектичным, чем широкое и неопределенное понятие «ментальность», с помощью которого создавался портрет среднего человека какой-то эпохи; понятие «представления» используется как более эвристичный инструмент анализа социальных отношений и в большей мере отражает разнообразие и сложность социальных явлений. История представлений исходит не из постулатов о существовании заранее установленных социо-профессиональных категорий или о разрыве между народной и элитарной культурами, она обращает более пристальное внимание на то, каким (подчас противоречивым) образом сами люди конструируют, делят на части и классифицируют свой социальный мир. Так, по мнению Роже Шартье, история представлений ведет к превращению социальной истории культуры в культурную историю социального.

Кроме того, при изучении представлений историки не отдают предпочтения большой временной длительности, выходят за жесткие монографические рамки, не слишком полагаются на серии цифр и создают квалитативную историю с присущим ей вниманием к жизни субъекта, к сочетаниям различных темиоральностей и масштабов, к процедурам апроприации и конструирования смыслов и т. д.

138

Наконец, по сравнению с историей менталыюстей история представлений расширяет круг используемых источников, вводя в обиход преимущественно источники личного происхождения (переписку, автобиографии, описания путешествий, дневники и т. п.).

В заключение, чтобы избежать недопонимания, обычно возникающего при употреблении термина «представления», следует заметить, что мир представлений не существует автономно и отдельно от реального мира. Напротив, мир коллективных представлений участвует в социальном конструировании реальности и, в конечном счете, формирует социальную идентичность и социальные практики, испытывая, в свою очередь, воздействие с их стороны. Следовательно, историю представлений не следует обвинять в «фикционалистском» уклоне, как это иногда делают. Понятие «представления» используется, в первую очередь, как эвристический инструмент исторического анализа, способный помочь нам в постижении общества прошедших эпох. Современный интерес к истории представлений, с эпистемологической точки зрения, - явление того же порядка, что и герменевтический, понимающий и конструктивистский подходы в других гуманитарных науках. Ален Корбен радикально поставил вопрос, значимый для любой области исторической дисциплины, будь то культурные и социальные феномены, политическая или экономическая сфера:

139

«Может ли вообще быть какая-либо другая история, кроме той, что основана на изучении представлений и неотделима от него?»

♦ Генеалогическая история, Конструктивизм, Культура, Масштаб, Ментальность/История мен-тальностей, Чувства/История чувств

Причинная связь

Проблема причинной связи в истории не раз становилась предметом размышлений историков и философов. Очевидно, что установление этой связи, т. е. попытка ответить на вопрос «почему», выясняя детерминированность исторического события предшествующими ему явлениями, занимает важное место в работе историка. Он стремится выстроить иерархию причин исторических событий, отделяя те, что представляются ему поверхностными, от тех, которые он считает глубинными, определяющими и значительными. Марк Блок имел обыкновение различать мотивированные причины, связанные с намерениями субъектов, материальные причины, т. е. условия, в силу которых данное явление становится возможным, и, наконец, случайные причины, действующие как его спусковой механизм. Однако при всей этой систематизации исторического анализа не следует забывать, как писал Макс Вебер, что хитросплетение причин бесконечно и сложность малейшего фрагмента реальности совершенно неисчерпаема.

140

В отличие от экспериментальных наук история по природе своей ретроспективна; она идет от следствия к причине, от события к его истокам. Поэтому историку в его поисках причинных связей приходится полагаться на воображение и, как заметил Антуан Про, писать историю со многими «если». Только с помощью воображаемого эксперимента историк может обнаружить причины, оценить их значение и выстроить иерархию: «Чтобы объяснить то, что было, всякий историк спрашивает себя, а что могло бы быть» (Раймон Арон). Историк должен уметь путешествовать во времени, быть способным в своем воображении перемещаться во времени назад и вперед, а самое главное, избегать ретроспективной иллюзии фатальности и осознавать «фундаментальную непредопределенность события» (Поль Рикёр). Чтобы дефатализировать историю, историку следует помнить, что изучаемое им прошлое есть время о трех измерениях, обладающее прошлым, настоящим и будущим. Так что, несмотря на свое ретроспективное знание, историк не должен забывать, что люди прошедшей эпохи прочитывали их настоящее в свете их собственного прошлого (в их поле опыта) и ожидаемого ими будущего (их горизонта ожидания).

Осознание всего этого заставило историков в последние двадцать лет отказаться от проекта дюркгеймовской социологии, целью которого было создание социальной физики, применяющей

141

к истории правила наук о природе, рассматривающей «социальные факты как вещи» и требующей механистического объяснения причинности. Совершенно очевидно, что в настоящее время мы наблюдаем кризис каузализма в истории: историки теперь с недоверием относятся ко всяким претензиям на подобного рода объективизм и на превосходство по отношению к изучаемому объекту; они теперь знают, что история de facto относится к повествовательному жанру (Ricoeur P. Temps et recit. 3 vol. 1983-1985). Поэтому многие исторические исследования отошли от попыток установить однозначную причинно-следственную связь, и представление о реальности в результате усложнилось, что открыло возможности для разнообразных ее описаний. В сознании историка существует уже не прежний порядок, при котором одно следствие порождалось одной причиной, а релятивистский порядок отношений между взаимозависимыми явлениями, каждое из которых может объясняться множеством (и даже бесчисленным множеством) факторов.

Современный герменевтический поворот с его исследовательскими процедурами и установкой на понимание, реабилитировавший историческое повествование и описание, поместил историю в ряд наук о единичном, подобно другим «историческим наукам», таким как социология и антропология. Как писал социолог Жан-Клод Пассерон, они суще-

142

ственным образом отличаются от экспериментальных наук, способных формулировать общие законы и оперировать более четкими каузальными схемами. Отныне исторический дискурс, носители которого лучше сознают границы его объективности, пребывает в постоянной эпистемологической напряженности между наукой и художественным вымыслом; и это промежуточное состояние с ним разделяет психоанализ, как подметил в свое время Мишель де Серто (Certeau M. de. Histoire et psychanalyse entre science et fiction. P., 1987).

♦ Горизонт ожидания. Контрфактическая исто
рия, Поле опыта

Провиденциализм

♦ Теории истории, Финализм

Просопография

Просопография - это «исследование, в том числе и сравнительное, коллективных биографий групп, отличающихся от остальной части общества профессией, родом занятий и социальным статусом» (Джордж Т. Бич; цит. по: Dutour T. Perspectives d'analyse interactionnistes et histoire medievale // Historicites de Taction publique / P. Laborier et D. Trom eds. P., 2003). Оно ведется путем сбора индивидуальных биографических сведений (применительно к Средним векам, например, каноников, студентов или бальи) и, таким образом, широко

143

использует достижения информатики. Просоиогра-фия изучает «как единое целое данные, собранные о совокупности индивидов», и анализирует их статистически (Dutour Т. Ibid.). Количественные методы нашли применение в политической истории (именно в этой области впервые появилась иросо-пография) и сыграли важную роль в изучении государства. Поначалу иросопография была преимущественно описательной и использовалась, главным образом, историками Античности и Средних веков, но затем практика просопографических исследований получила широкое распространение. Примерами могут служить книга Кристофа Шарля об элитах Третьей республики в 1880-1900 гг., основанная на выборке из примерно 1100 биографий (Charle С. Les Elites de la Republique, 1880-1900. P., 1987), или работа Мари-Бенедикт Давье-Венсан о биографиях высших чиновников Пруссии в период Германской империи и Веймарской республики, которые автор изучила (в совокупности более 300) на протяжении нескольких поколений (2003). Эти методы используются также во многих работах, не являющихся собственно просопографически-ми. Так, в истории международных отношений обращение к личным досье позволяет установить агентов и сети связей, использовавшиеся дипломатами разных стран (Тег Minassian T. Colporteurs du Komintern. P., 1997).

♦ Вспомогательные исторические дисциплины

144

Процесс цивилизации

В работах «Цивилизация нравов» и «Динамика Запада» немецкий социолог Норберт Элиас провел всесторонний исторический анализ эволюции нравов западного общества начиная со Средних веков. Пользуясь понятием «процесс цивилизации», он описал движение длительной временной протяженности, характеризующееся растущей рационализацией поведения, подавлением эмоций и импульсов в результате интериоризации социальных норм и запретов. Изучая правила поведения за столом, манеры сморкаться, плевать, испражняться, умываться и совокупляться, а также вызываемые всем этим чувства стыда, замешательства, смущения или отвращения, Норберт Элиас обнаружил процесс, который начался в Средние века и ускорился в XVII в.: процесс, побуждавший западного человека все больше и больше скрывать от других свое тело, телесные отправления и импульсы, отводить для телесных функций особое интимное пространство (об этом свидетельствуют растущее смущение перед наготой, устранение телесных запахов, появление плевательницы, носового платка и туалетов). Вместе с тем эволюция чувствительности, рассмотренная социологом в долговременной перспективе, была, с его точки зрения, не линейным процессом, а феноменом, проходившим стадии ускорения, застоя и даже регресса.

145

Обнаружив этот феномен, Норберт Элиас не ограничился простым описанием, но попытался рассмотреть его в контексте и выявить национальную специфику, с тем чтобы предложить свое объяснение. Для этого он стал выяснять, каким образом динамика отношений между социальными группами влияет на изменения чувствительности и поведения. С его точки зрения, решающую роль в этой эволюции в раннее Новое время сыграло установление сильной королевской власти, ставшее возможным благодаря превращению военной аристократии в придворную и подчинению ее этикету двора. Утонченность нравов, постепенно распространявшаяся на все общество, имела в своей основе сложное сочетание миметизма и желания отличиться, которыми были пронизаны отношения между придворным дворянством и поднимающейся буржуазией. Кроме того, установление королевской монополии на легитимное применение насилия повлекло за собой прекращение открытой борьбы в социальном пространстве и более строгий контроль над импульсивностью. Следовательно, по мнению Норберта Элиаса, причины овладения аффектами и влечениями, причины той эволюции психической экономии, которая заключается в переходе от социального принуждения к самопринуждению, следует искать в социогенезе государства.

В этой влиятельной теории, которая развивалась Элиасом с конца 1930-х гг., но во Франции была вос-

146

принята с большим опозданием, соединились социологический, антропологический, исторический и отчасти даже психоаналитический подходы; в сфере гуманитарных наук она породила многочисленные исследования и споры. Среди историков, например, влияние Элиаса ощущается в работах Андре Бюр-гьера, Робера Мюшамбле, Алена Корбена и Роже Шартье. В настоящее время Норберт Элиас стал бесспорным классиком социокультурной истории.

Между тем его концепция зачастую подвергалась критике. Так как она отличается крайне обобщенным характером, исследования, посвященные более коротким периодам и более узким социальным группам, привносят в нее многочисленные уточнения. Некоторые объявляют ее устаревшей, обвиняя Элиаса в упрощении и наивном эволюционизме. Однако если присмотреться внимательнее, то хотя определенный эволюционизм у Элиаса и присутствует, но у него ни в коем случае не описывается однолинейное, неизменно поступательное развитие. Он выявляет слепой, неосознанный, не имевший заранее намеченной цели процесс: сложное социальное движение, которое привело в Западной Европе к большей упорядоченности и стабильности в контроле над эмоциями и в котором он вместе с тем усмотрел определенную системность, связность и интеллигибельность.

Критикам, ссылающимся на общество «вседозволенности» и на относительное освобождение

147

нравов в современном обществе, можно ответить с позиций Элиаса, что именно эффективность внутреннего контроля и ситуация крайнего самоири-нуждения сделали в настоящее время возможным такое поведение, которое прежде считалось непристойным. Так, Жан-Клод Кофман, изучавший процессы «информализации» и феномен моды на загорание на пляже с голой грудью {Kaufman J.- С. Corps de femmes, regards d'hommes. P., 1998), обнаружил парадоксальное явление: своего рода игру с нормами, настолько глубоко интериоризованны-ми, что они теперь оставляют определенное пространство свободы, не снижая при этом признанного порога чувствительности. По нашему мнению, наиболее существенная критика тезисов Норберта Элиаса сводится к тому, что из его анализа общества Старого порядка почти совсем исключен религиозный фактор и что его концепция никак не помогает объяснить разгул насилия в XX в., казалось бы, противоречащий процессу цивилизации.

♦ Габитус, Историческая антропология. Конструктивизм, Чувства/История чувств

Психоистория

Желая расшифровать ментальный универсум прошедших эпох, основатели «Анналов» предприняли соединение истории с еще одной дисциплиной, что привело к появлению психоистории, или исторической психологии. Этот новый союз двух

148

дисциплин являлся, с точки зрения Люсьена Февра, главным средством избежать психологического анахронизма, «самого худшего, коварного и опасного из всех», проецирующего на людей прошлого психологию людей XX в. Союз истории с психологией призван был помочь воссоздать ментальные структуры, свойственные каждой исторической эпохе, и положить конец концепции неизменной природы человека. Опираясь на введенное им понятие «ментального инструментария», Люсьен Февр в целом ряде книг рассматривал отдельных индивидов (Лютера, Рабле, Маргариту Наваррскую) на фоне ментально-психологического универсума тех эпох, в которые они жили. При этом обращение к психологии у него всегда сочеталось с изучением взаимодействия между индивидом и обществом, так как «индивид всегда есть лишь то, чем ему позволяют быть его эпоха и его социальная среда».

Вместе с тем во французской историографии 1960-1970-х гг. история ментальностей и историческая антропология были обязаны своим успехом не столько наследию исторической психологии Люсьена Февра, сколько путям, намеченным Марком Блоком, который, в отличие от своего друга, был более внимателен к бессознательным коллективным представлениям и в своих подходах опирался преимущественно на социологию Дюркгейма и был более близок к структурализму. Среди самых известных историков ментальностей только Робер

149

Мандру остался по-настоящему верен исходному направлению Люсьена Февра. Впоследствии термин «психоистория» отчасти вышел из употребления, хотя программа исследований в области истории чувств и эмоциональной жизни (истории любви, жалости, жестокости, радости и т. д.) так и осталась невыполненной. Эстафету отчасти приняла современная история чувств.

♦ Анахронизм, Историческая антропология, Ментальностъ/История ментальностей, Чувства/ История чувств

р

Ревизионизм

Ревизионизмом могут называть любую позицию или установку, направленную на пересмотр казавшихся твердо установленными фактов или доктрин. Так, говорят о ревизионизме немецких социалистов конца XIX в., Бернштейна и его сторонников, пытавшихся приспособить свою доктрину к требованиям времени. В области изучения бывших коммунистических стран Восточной Европы этим термином называют историографическое течение, критикующее концепцию тоталитаризма. Он используется также для обозначения сочинений, авторы которых преуменьшают или отрицают геноцид евреев в годы Второй мировой войны. Но лучше называть их не ревизионистами, а нега-ционистами, так как в данном случае речь идет не о ревизии, представляющей собой вполне законную критическую процедуру, а об обмане, преследующем сугубо идеологические, в основном профашистские и антисемитские цели.

♦ Негационизм, Тоталитаризм/Ревизионистское направление

Режимы историчности

«Это понятие, на первый взгляд, кажется неудачно сформулированным, но, если вдуматься, оно

151

очень точно выражает суть дела. Оно обозначает различные способы проводить границы и устанавливать связь между прошлым, настоящим и будущим, т. е. различные типы бытия во времени» (Роже Шартье). Оно возникло под влиянием трудов Райнхарта Козеллека и было введено с целью выявить многообразие типов восприятия времени и бытия во времени, свойственных разным обществам. Разные режимы историчности соответствуют свойственным различным культурам способам конструировать свои представления о времени, их особым отношениям с прошлым, настоящим и будущим.

В книге «Режимы историчности. Презен-тизм и восприятие времени» { Hartog F. Regimes cThistoricite. Presentisme et Г experience du temps. P., 2003) французский историк Франсуа Артог разъяснил употребление этого понятия, обратив внимание на моменты, когда наступает кризис восприятия времени и связи между тремя универсальными категориями прошлого, настоящего и будущего утрачивают прежнюю очевидность; выразителями таких кризисов могут выступать, например, Улисс или Шатобриан. Сначала Франсуа Артог описывает режим историчности, свойственный Древнему миру, когда считалось, что история - это magistra vitae, наставница жизни и будущее можно понять через прошлое. Согласно долго сохранявшимся представлениям, корни которых в западном обществе

152

уходят в древность, настоящее и будущее полны примерами из прошлого, люди в настоящем и будущем способны лишь подражать этим примерам и повторять их, обычно в испорченном виде. Но после грандиозного разрыва, произведенного Французской революцией 1789 г. и подготовленного во второй половине XVIII в., постепенно установился футуристский режим историчности, отмеченный ускорением исторического времени и неуклонной устремленностью в будущее, воспринимаемое через понятие прогресса. Так утвердился режим историчности Нового времени с присущим ему отрывом настоящего от традиции прошлого, и история осветилась новым светом обетованного будущего.

Современный кризис наших горизонтов ожидания и неясность нашего будущего означают, по мнению Франсуа Артога, что общество переживает новый кризис восприятия времени и рождение нового режима историчности, который он назвал пре-зентизмом. Самодостаточное, мощное, всепоглощающее и вездесущее настоящее само ежедневно создает такое прошлое и будущее, какое ему нужно. Новый режим историчности включает увековечение памяти о событии в само событие, как это было 11 сентября 2001 г. Два главных симптома свидетельствуют, по мнению историка, об этом всепоглощающем присутствии настоящего: повсеместное проникновение памяти, превратившейся в признак идентичности, объект исследований и форму исто-

153

риописания, а также одержимость сохранением наследия, преобразующая памятник в мемориал. В своем отношении к времени мы, таким образом, перешли от футуризма к презентизму - к такому настоящему, которое само является своим собственным горизонтом и открывает перед историками возможности написания истории памяти и истории современности.

♦ Горизонт ожидания, Новейшее время/История новейшего времени, Память, Поле опыта

Релятивизм

Релятивизм отрицает идею универсальных законов и универсальных истин. Он стоит на том, что все учения, знания и практические навыки относительны. Во время споров об историзме, развернувшихся во второй половине XIX в., дискуссии шли, в основном, об историческом релятивизме, способном привести к отрицанию всякой метафизики, всякой общепризнанной истины и, по словам Вильгельма Дильтея (1883), разрушить «веру в универсальную ценность какой-либо философской системы». Иначе выразил эти мысли Антуан Про, по словам которого «история, по определению, учит, что режимы и институты меняются. Она совершает, таким образом, политическую деса-крализацию». Этический и политический релятивизм - это убежденность в том, что ценности и нормы каждой культуры нельзя судить извне,

154

но надо их понимать, руководствуясь их собственной логикой. Методологический релятивизм, получивший в настоящее время широкое признание в гуманитарных науках, исходит из того, что при изучении какого-либо общества или эпохи следует избавиться от предубеждений, не подходить к ним со своей меркой и признавать разнообразие культур.

Наиболее сомнительным и спорным представляется когнитивный релятивизм. Его постулат гласит, что каждая культурная система более или менее недоступна для понимания тех, кто находится вне ее. С позиций когнитивного релятивизма труд историка, естественно, выглядит спорным: что мы в действительности можем знать об обществах прошлого? В настоящее время сторонники постмодернистского течения считают, что прошлое, которое можно изучать только по сконструированным следам, главным образом, по текстам, остается в значительной мере недоступным. Кроме того, сам историк играет важную роль в формировании прошлого, что делает возможность достижения истинного знания еще более относительной. Если довести когнитивный релятивизм до крайности, то получится, что история есть не что иное, как дискурс говорящего о прошлом, будь то документ или историк.

♦ Историзм, Лингвистический поворот, Постмодернизм

155

Романтизм

Это широкое литературно-художественное движение, зародившееся в Европе в конце XVIII в. и получившее развитие в первой половине XIX в., преимущественно в Англии (Колридж, Байрон, Шелли, Ките, Вальтер Скотт), Германии («Вертер» Гете, Гельдерлин, Човалис, Клейст) и позднее - во Франции (Шатобриан, Констан, Ламартин, Виньи, Гюго, Делакруа, Мюссе). Приверженцы романтизма с присущими им культом чувствительности и обостренным чувством своего «я», реабилитацией интуиции и апологией страстей, полным раскрепощением художественного воображения, любовью к живописным пейзажам и местному колориту, мистическим ощущением природы и упоением хаосом, с их культом творческой и политической свободы резко противопоставили себя классицизму и в значительной мере порвали с рационалистическим наследием Просвещения.

Под влиянием романтизма началось страстное увлечение историей, было заново открыто Средневековье; он оказал сильное воздействие на французскую историографию периода после 1815 г., в частности на творчество таких историков, как Огюстен Тьерри, Франсуа Гизо, Эдгар Кинэ и особенно Жюль Мишле. Для этого поколения людей, родившихся в начале века, остро стоял вопрос о том, как истолковать революционный разлом 1789 г. и примирить при этом французское обще-

156

ство со своим прошлым. В период Реставрации и Июльской монархии история приобрела особую политическую актуальность и стала предметом полемики между теми, кто хотел покончить с революционными событиями и забыть о них навсегда, и либеральными историками-романтиками, желавшими их защищать и культивировать память о них.

Хотя романтическая историография была насквозь пропитана политическими идеями и страстями, тем не менее она стремилась быть абсолютно научной историей. В противовес роялистским историкам-эрудитам, с одной стороны, и историкам-философам эпохи Просвещения, с другой, историки-романтики пытались осуществить исторический синтез и достичь равновесия между теорией и фактами. Используя все более активную роль государства в деле сохранения национального наследия, организацию национальных архивов и начавшуюся институционализацию изучения и преподавания истории, представители романтической историографии смогли внести свой вклад в расширение эрудитского знания. При этом они стремились творить одновременно и науку, и изящную словесность. Их история была проникнута господствовавшей в то время романтической эстетикой, в ней появились новое чувство истории и новые формы историописания: увлечение экзотикой и местным колоритом, ощущение инаковости прошлого,

157

а также искусство живого и в то же время эпического повествования.

Главной целью романтической историографии, достижению которой отвечала эта двойная задача создания целостной истории и живого воскрешения прошлого, было конструирование национальной идентичности. Жюль Мишле хотел дать, наконец, Франции подлинную историю, а для этого ему требовалось осуществить «воскрешение прошлого во всей его целостности». Он считал, что на историка возложена мистическая и квазисвященная миссия погрузиться в прошлое, чтобы разделить с предками их беды, вернуть к жизни умерших и раскрыть им глубинный смысл их существования. А остальное довершит незаурядный писательский талант, которым обладал Мишле: «Ну что ж, моя великая Франция, если для того, чтобы воскресить твою жизнь, человек должен был отдать свою, пересекая много раз реку мертвых, он этим утешается и благодарит тебя. И более всего он сожалеет, что на этом вынужден тебя покинуть».

с

Серийная история

Термин «серийная история» ввел в обиход Пьер Шоню; это направление получило развитие в 1950-е гг., хотя возникло оно раньше, в трудах Эрнеста Лабрусса. Оно представляет собой изучение совокупностей («серий») относительно однородных фактов и документов, их эволюции и изменений на протяжении достаточного длительного промежутка времени. Истоками серийной истории стали экономическая, а затем демографическая история, широко практикующие количественные подсчеты, но впоследствии ее границы расширились, распространившись на изучение серий явлений самой разнообразной природы. Типы источников, выстраиваемых в серии, пополнили завещания, алтарная иконография и т. д., и серийная история охватила сферу культуры и ментальностей. Так, Мишель Вовель в работе «Барочная набожность и дехристианизация» (Vovelle M. Piete baroque et dechristianisation. P., 1973) показал развитие дехри-стианизации в XVIII в. до Французской революции («серийную религиозную историю» - формулировка из отчета о защите его диссертации), опираясь на серию из примерно 25 000 завещаний жителей Прованса. Увлечение серийной историей сопровождалось развитием методов количественной обработки

159

данных (статистики, информатики). Франсуа Досс в работе «История в осколках» (Dosse F. L'histoire en miettes. P., 1987), сгущая краски, осудил эту практику за тенденцию к фрагментации исторического дискурса, когда каждый объект рассматривается вне связи с другими.

♦ Глобальная история, Историческая демогра
фия, Конъюнктура, Новая историческая наука

Символическое насилие

Это понятие, пришедшее из социологии Пьера Бурдьё, означает умелую промывку мозгов, в результате которой в сознании людей откладываются и становятся «естественными» господствующие представления (докса). С точки зрения этого социолога, например, передача и внушение норм господствующих классов через школьную систему есть символическое насилие, осуществляемое над народными массами при помощи властных институтов и средств.

Синхрония

♦   Диахрония

Смысл истории

Это выражение может просто подразумевать, что историческая реальность представляет собой не набор случайностей и не полный хаос, а наделена неким содержанием и своей особой интеллиги-

160

бельностью. Но обычно оно означает нечто гораздо большее. Употребляющие сто хотят сказать, что история обладает строго определенной направленностью, что ее будущее детерминировано (телеология истории).

Со времен апостола Павла христианские богословы неустанно распространяли идею о том, что история есть воплощение Божественного промысла, главное содержание которого составляет исполнение человечеством своего духовного предназначения, а развязкой драмы должно стать спасение. В результате философского переворота XVIII в. и отказа от идей Творения и Потерянного рая утвердилась концепция самостоятельного развития человечества по пути прогресса. Мыслители, подобные Вольтеру, Канту и Кондорсе, рассматривали историю как движение человечества к идеальному состоянию. Так, Иммануил Кант представлял себе «историю рода человеческого, в целом, как реализацию скрытого плана природы по созданию совершенного политического устройства [республиканского правления]» [Кант И. Идея всеобщей истории с космополитической точки зрения (1784)]. А в XIX в., под влиянием Французской революции, получили распространение самые что ни на есть телеологические варианты философии истории. Согласно одной из таких моделей, основанной на доктрине Гегеля, эволюция всего человечества представляет собой медленное, диалектически организованное,

161

поэтапное (бытие, небытие и становление) движение Духа и должно закончиться утверждением современного бюрократического Государства как абсолютной формы прогресса, олицетворяющей наступление эры морали, свободы и разума. Восприняв и переделав на свой лад гегелевскую философию истории, Карл Маркс придал истории иной смысл, направив эволюцию человечества к новой конечной цели: обществу равных, с наступлением которого должны исчезнуть общественные классы. В XX в. редко кто из французских историков не принимался ругать философию истории в том или ином ее виде. Отказ от телеологической истории (по крайней мере, теоретически) стал краеугольным камнем французской историографии и особенно наследия «Анналов». В противовес великим спекулятивным философиям получили развитие критическая философия истории, отвергающая всякую «ретроспективную иллюзию фатальности» (Раймон Арон), а вслед за ней - рефлексия эпистемологического порядка, обращенная на ход исторического познания, со свойственным ей отказом от претензий на тотальное знание. Тем не менее и в XX в. сохранялись детерминистские и финалист-ские философии истории: это циклические интерпретации судеб цивилизаций, представленные Освальдом Шпенглером (Закат Европы. 1918) и Арнольдом Тойнби (Постижение истории. 1934— 1961); это также продолжение марксистской мыс-

162

ли, подобное теориям Дьёрдя Лукача (История и классовое сознание. 1967), или позднее - неолиберальная философия истории Фрэнсиса Фукуямы (Конец истории и последний человек. 1992).

+ Диалектика, Исторический материализм, Фи-нализм

Событие

На первый взгляд, событие, с точки зрения историка, представляет собой важный и новый исторический эпизод, временная протяженность которого имеет начало и конец. В Средние века и раннее Новое время оно вписывалось в порожденные христианской мыслью интерпретационные схемы, имевшие целью выявлять известные и повторяющиеся примеры, а в XVIII-XIX вв. с развитием историзма и идеи прогресса «событие» становится «уникальным». Событие оказалось тогда в центре исторических исследований, пока школа «Анналов» и новая историческая наука со свойственным им вниманием к структурам и большой длительности не открыли более широкие перспективы. Политическая история - естественная производительница «событий» - оказалась отодвинутой на второй план, уступив место социально-экономической, а впоследствии культурной истории, отдающей предпочтение глубинным тенденциям или «ментальностям». В настоящее время перспективы не сводятся к подобному дуализму (событие/структура). Собы-

163

тие может, прежде всего, служить своего рода наблюдательным пунктом для изучения предмета более значительного, нежели само событие. Когда Жорж Дюби в «Воскресенье Бувина» (Duby G. Le dimanche de Bouvines. P., 1973) изучал битву при Бувине 27 июля 1214 г., он ставил перед собой задачу построить на этом материале «социологию войны» в Средние века. Он стремился понять, каким образом в различных повествованиях того времени запечатлевался (или не запечатлевался) след события, и проследить превращение события в миф.

Таким образом, многие историки изучают события вовсе не в перспективе событийной истории. И первая методологическая трудность связана с определением того, что есть событие. Чтобы некий факт стал событием, сначала, наверное, надо, чтобы о нем узнали: открытие, о котором не известно никому, кроме самого первооткрывателя, не может стать событием. Повествования о событии играют большую роль в его возникновении. Итак, событие складывается из всех упоминающих о нем повествований. Дюби пишет о «глубоких следах» битвы при Бувине: «Только эти следы обеспечивают ей существование. Вне следов нет и события. Поэтому именно о них, главным образом, и пойдет речь [в «Воскресенье Бувина»]».

В общественных науках события выстраиваются в серии. Ученые стараются определить место, которое занимает отдельно взятое событие в серии,

164

установить события, замыкающие или открывающие серию: например, 11 сентября 2001 г., открывающее серию «постколониальных» событий, в которых «угнетенные становятся субъектами» (Веп- sa A, Fassin E. Les sciences sociales face a 1'evene-ment // Terrain. 2002. N 38). He следует слишком жестко определять рамки события: в нем всегда присутствует прошлое. Надо задаться вопросами, какое давление оказывает это прошлое на участников события и как они его используют. Кроме того, как пишет Арлетт Фарж, «историку трудно сказать, где кончается событие, так как оно осуществляется через сеть взаимодействий со структурирующими последствиями» (Farge A. Penser et definir l'evene-ment en histoire // Ibidem).