высших психических процессов

 

 

1

од высшими психическими процессами правильнее всего понимать тс сложнейшие и далеко -cine не раскрытые наукой функции мозга, которые придают человеческому поведению характер целенаправленности и разумности. Само собой понятно, что здесь имеется в виду сознательная целенаправленность и сознательная разумность, т. е. то, что нередко именуется в психологии «волей» и «интеллектом», в отличие от принимавшейся прежними идеалистическими философами объективной целесообразности природы и заключающейся в ней абсолютной идеи (ср. гегелевское: все действительное разумно»).В традиционных курсах психологии «воля» и «интеллект» обычно трактуются раздельно. Мы будем заниматься ниже преимущественно интеллектуальной стороной человеческого поведения, а не волевой, хотя считаем необходимым с самого начала подчеркнуть невозможность полного разделения этих понятий. Для нас здесь достаточно указать на следующее. Общеизвестно, что волевое поведение направляется на достижение определенных целей, а мыслительные процессы – на решение определенных задач. Между тем психологическая разница между понятиями «задачи», и «цели» весьма неопределенна и даже условна. Еще более важным представляется признание того обстоятельства, что для успешного выполнения целеосознанных действий между конечными «целями» и применяемыми «средствами» должны существовать объективные причинные отношения, на которых и основывается всякая сознательная человеческая деятельность. Но познание причинных отношений, как известно, является классическим примером интеллектуальных реакций, и поэтому оно в первую очередь должно быть изучено при исследовании разумного поведения человека. К сожалению, в истории этой чрезвычайно сложной научной проблемы дело обстояло несколько иначе.

Об «интеллекте» ««воле» написаны тысячи психологических сочинений, но всякий, кто пробовал знакомиться с ними, «очень хорошо знает, как немного они дают в смысле положительных знаний о соответствующих психических процессах. Конечно, в этот последний термин нужно вкладывать совершенно конкретное научное содержание, предполагая, что всякий действительно существующий, а не выдуманный про-

---------------------------------------------------------- 579 ----------------------------------------------------------

цесс должен состоять в видоизменениях какого-то реального субстрата. В прежнее время таким субстратом психической деятельности считалась «душа», в настоящее время – мозг. Несомненно поэтому, что неуспех многих психологических сочинений на интересующую нас тему прежде всего зависел от того, что подавляющее большинство авторов считало возможным трактовать этот предмет совершенно безотносительно к изучению деятельности материального органа психики – мозга. Что же касается остальной, незначительной части материалистически мыслящих психологов, то они до самого последнего времени, т. е. до появления павловского учения о высшей нервной деятельности, не имели в своем распоряжении никакого научно достоверного материала для успешной, разработки указанных вопросов. Не вдаваясь в разбор относящихся сюда сочинений допавловского периода, мы поставили своей задачей дать краткое изложение современного состояния вопроса о механизмах разумного поведения и привлечь для этой цели материал тех немногих работ советских исследователей, которые пытались научно понять эти механизмы, исходя из имеющихся фактических данных о высшей нервной деятельности животных и человека.

Прежде всего необходимо разобраться в той части вопроса, которая связана с попытками определения существенных признаков и объективных критериев «интеллектуального» поведения в отличие от инстинктивных реакций или от слепой «дрессуры» у животных. Негативная постановка этого вопроса была дана в конце прошлого столетия Торндайком, описавшим «слепое» обучение путем многократных «проб и ошибок» у кошек и собак [331. Введение в зоопсихологию объективных приемов "исследования дало возможность Торндайку выступить против широко распространенных, но необоснованных представлений об уме животных. Последнее послужило поводом к постановке целого ряда экспериментальных работ, специально посвященных анализу этой проблемы. Самой значительной из этих работ оказалось исследование Гобгауза [311, а самым нашумевшим – исследование Келера [14]. Пытаясь сравнить ум животных и человека, оба автора предложили свои критерии разумного поведения, на которых мы вкратце остановимся.

Гобгаузу не импонировало то обстоятельство, что после работы Торн-дайка получился как бы слишком большой разрыв между человеком и животными. Поэтому он сосредоточил свои главные усилия на выискивании и подчеркивании в поведении животных разумного элемента. С этой целью он ввел в эксперимент ряд интересных задач, позднее использованных Келером. Интерпретируя собранный им огромный материал, Гобгауз пришел к выводу, что существеннейшим элементом разумного поведения является «схватывание отношений между предметами». Эволюция разума есть не что иное, как эволюция реакций на отношения, в которой следует выделить три этапа. На первом, низшем этапе отношения хотя и влияют на поведение, но никак не воспринимаются, на более высоком этапе они начинают схватываться слитно со своими членами в форме наглядных предметных ситуаций и, наконец, на высшем этапе у человека они абстрагируются от предметов и как таковые начинают сопоставляться друг с другом при посредстве слова.

Концепция Гобгауза не лишена элементов субъективизма, что позволяло ему подчас необоснованно приписывать животным различного рода «практические суждения» и «членораздельные представления», о наличии которых можно было судить только по аналогии с человеком. И тем не менее некоторые из его положений об интеллекте в описательно-психологическом плане до сих пор представляют известный интерес. Таково, например, его положение о «синтезе опытных данных», получаемых раздельно и дающих возможность самостоятельно произвести новую корреляцию между стимулом и реакцией. Если такого рода реакции действительно существуют (а для человека это бес-

---------------------------------------------------------- 580 ----------------------------------------------------------

спорно), то они уж во всяком случае заслуживают наименования «разумных».

Несколько иначе подошел к вопросу Келер. Исходя из наличия «противоположности» между разумным и «неразумным» поведением, он выдвинул три разных признака разумности, из которых, однако, только один получил у него наименование «критерия разумного поведения». Первый признак – это способность успешно действовать в ситуациях, требующих «обходного пути», как в прямом, так и в переносном смысле этого выражения. «Опыт показывает, – замечает автор, – что мы еще не склонны говорить о разумном поведении в том случае, когда человек или животное достигает цели на прямом пути, не представляющем каких-нибудь затруднений для их организации, но обычно впечатление разумности возникает уже тогда, когда обстоятельства преграждают такой, как бы сам собою разумеющийся путь, оставляя взамен возможность непрямого образа действия, и когда человек или животное избирает этот по смыслу ситуации «обходной путь» [14; 11]. В дальнейшем автор никак не аргументирует в пользу этого весьма неопределенного признака, ошибочно полагая, что он является общепризнанным.

Но пусть читатель попробует беспристрастно сравнить между собой следующий пример «обходного пути» из книги Келера и ряд заведомо унаследованных «инстинктивных» действий животных. Корзина с фруктами высоко подвешивается под крышей, затем получает толчок, вызывающий равномерное круговое движение. В какие-то моменты она про летает мимо устойчивой опорной балки, на которую вскакивает обезьяна и хватает корзину. А вот для сравнения ряд «инстинктивных» действий: муравьиный лев роет воронку, по которой затем будет скатываться к нему в пасть неудачливые насекомые; муравьи из группы Attini срезают листья с деревьев, переносят их в муравейник, размельчают и устилают ими особые камеры, а впоследствии питаются произрастающим на этой «ниве» грибком. А чем отличается от умелой обезьяны Келера охотящийся хищник, который вместо того, чтобы сразу броситься на жертву и спугнуть ее, осторожно подкрадывается к ней «с тыла»?

Впрочем, если бы первый признак поддавался уточнению и мог быть сделан вполне однозначным, то и тогда он охватывал бы лишь часть разумных реакций. В этой связи Вудвортс остроумно замечает: «Казалось, Келер должен был бы признать наличие понимания и тогда, когда животное идет прямой, открытой дорогой, ибо уже здесь-то оно во всяком случае распознает путь, ведущий к цели. Если оно не распознает прямого пути, то как можно себе представить, что оно способно распознать обходный?» [12; 707].

Второй признак – «внезапное» возникновение решения в затруднительной ситуации – не менее метафоричен и шаток, чем первый. Для «разумных» решений, по Келеру, как правило, в высшей степени характерен направленный, замкнутый в себе процесс, резко отделенный от всего того, что ему предшествует, благодаря внезапному возникновению [14; 1471. Но как понимать эту «внезапность»? «Если я девятнадцать раз ошибусь, – замечает В. Боровский, – а на двадцатый «внезапно» дам правильное решение? Если я 59 минут обдумываю задачу, а на шестидесятой разрешу ее «в одну минуту»? Или в старом примере собаки, которая несет в зубах длинную трость и хочет пролезть с ней через решетку: пробует так и этак, а потом «внезапно» нападает на правильное решение? Или обезьяна, протягивая руки, не делает проб, а собака их делает? Кто утверждает последнее, несомненно, руководствуется только большим сходством обезьяны с человеком. Мне кажется, что понятие внезапности в высшей степени неопределенно и условно» [7; 183].

Третий признак интеллектуального поведения, по Келеру, – это соответствие целостной реакции объективным отношениям или структуре ситуации. «Мы умеем и у самих себя резко различать между поведе-

---------------------------------------------------------- 581 ----------------------------------------------------------

нием, которое с самого начала возникает из учета свойств ситуации, и другим, лишенным этого признака. Только в первом случае мы говорим о понимании, и только такое поведение животных необходимо кажется нам разумным, которое с самого начала в замкнутом гладком течении отвечает строению ситуации и общей структуре поля. Поэтому этот признак – возникновение всего решения в целом в соответствии со структурой поля – должен быть принят как критерий разумного поведения» 14; 148]. По поводу (последнего признака, очевидно принимаемого за главный, необходимо сказать следующее. «Соответствие» поведения ситуации или «учет» ее свойств можно понимать двояко: субъективно и объективно. Очевидно, автор имел в виду первый, субъективный аспект, ибо иначе как бы он мог не видеть наличия этого признака в сложнейших безусловных рефлексах или инстинктах, «целесообразность» которых в смысле соответствия объективным отношениям давно уже признается всеми. Однако субъективный критерий интеллекта нисколько не продвигает науку вперед.

За указанными частными ошибками Келера, несомненно, скрываются более общие причины. Келер никогда не был материалистом и вследствие этого проглядел свое основное в психологии мышления, а именно роль прошлого опыта, реализуемую в механизме ассоциаций. Характерно, что о роли опыта в поведении исследованных им обезьян Келер говорит главным образом в отрицательном смысле, как об источнике ошибок и неудач. Таким образом, вместо того чтобы рассмотреть зависимость разумного поведения животных от предшествующего опыта, он резко противопоставляет разум и опыт, мышление и ассоциацию. За это Келер подвергся резкой критике со стороны И. П. Павлова, который не только тщательно изучил книги Келера, но и повторил его опыты с антропоидами. На «среде» 12 сентября 1934 г. Павлов обнаружил едва ли не самое слабое место в келеровском подходе к предмету: «По Келеру, когда обезьяна сидит -она в это время и совершает разумную работу... Когда обезьяна действует, передвигая ящики так и этак, – это все ассоциации, которые не есть разум, это метод проб и ошибок. Он от этих фактов совершенно отворачивается – это ассоциация. А когда она сидит и бездействует – вот в это время и происходит у нее разумная деятельность. Конечно, нужно понять это таким образом, что Келер заядлый анимист, он никак не может примириться, что эту душу можно взять в руки, взять в лабораторию, на собаках разъяснить законы ее деятельности. Он этого не хочет допустить» [20; 430].

Справедливость требует отметить, что в этом пункте Келер не оригинален и не одинок. Психологи-идеалисты не раз выступали против применимости принципа ассоциаций к высшим психическим процессам. После Вундта особенно постарались в этом отношении представители так называемой Вюрцбургской школы психологии мышления (Кюльпе, К. Бюлер, Ах, Зельц и др.). Основания вполне понятны: в факте ассоциации наука нашла вполне достоверную и притом всеобщую форму зависимости психических явлений от объективных условий опыта. Допустив ассоциацию в механизм мысли, идеалистически настроенные психологи сделали бы крупную уступку материализму. В этой связи особенно важными представляются нам следующие строки И. П. Павлова, написанные им после прочтения более поздней книги Келера «Psychologische Probleme» (1933).

«Самое важное и неоспоримое давнее приобретение психологии, как науки, есть установление факта связи субъективных явлений – ассоциация слов, как самое очевидное явление, а затем и связь мыслей, чувств и импульсов к действию. Поэтому не может не представляться странным обстоятельство, что в новейшее время эта научная заслуга психологии обесценивается или значительно умаляется новым модным течением психологии – гештальтистской психологией. Факт ассоциации,

---------------------------------------------------------- 582 ----------------------------------------------------------

как он установлен психологами, тем более приобретает в своем значении, что совершенно совпадает с физиологическим фактом временной связи, (Проторения пути между различными пунктами коры полушарий и таким образом представляет фундаментальный случай, момент соприкосновения, вернее сказать, синтез, отождествление психического с соматическим, субъективного с объективным. А это – огромное событие в истории человеческой мысли, на горизонте единого, точного человеческого знания» [21; 43-441. Для правильной оценки приведенного высказывания И. П. Павлова не нужно только смешивать факт ассоциации с с умозрительными концепциями прежних психологов-ассоцианистов. В этом отношении мы вполне согласны с Э. Г. Вацуро [9; 2911, который замечает, что И. П. Павлов не ответствен за научные грехи прежних ассоцианистов. Вместе с тем большая ответственность перед наукой и перед здравым смыслом ложится на тех, кто пытается отождествить обе эти концепции (учение Павлова и ассоциационизм). Еще более неправильно было бы понять Павлова таким образом, будто он готов без остатка свести к ассоциациям и все человеческое мышление, но об этом мы будем говорить особо.

Итак, коренной порок келеровской попытки найти критерий интеллектуального поведения состоял,в игнорировании роли прошлого опыта и в недооценке, вернее в непонимании, значения ассоциаций. Анализируя различные случаи решения экспериментальных задач обезьянами (нагромождение ящиков друг на друга, чтобы достать высоко подвешенную приманку), И. П. Павлов склонен был видеть в них сложные цепи условных рефлексов и неустанно повторял, что ассоциация это не есть нечто чуждое или противоположное интеллекту, как думалось Келеру, а это и есть знание, понимание, мышление [20; 5741.

Кроме натуральных первичных ассоциаций, которые в ходе жизненного опыта могут связываться между собой в более сложные цепные системы, И. П. Павлов на основе экспериментов А. О. Долина и С. В. Клещева [211 придавал очень большое значение в развитии интеллекта животных так называемым рефлексам на отношения. Переходы от раздражителей какого-нибудь одного качества к другому, например от темного к светлому, от медленного к быстрому, от большего к меньшему и т. п., вызывая в коре головного мозга животных особые динамические состояния, сами могут сделаться условными раздражителями большей или меньшей общности. Всякое объективное отношение, таким образом, есть особый условный раздражитель, который может генерализоваться и затем дифференцироваться по каким-нибудь частным признакам на основе законов высшей нервной деятельности. Таковы основные физиологические механизмы ума животных, изученные И. П. Павловым и противопоставленные им келеровским умозрительным спекуляциям.

Позднее ученик Павлова Э. Г. Вацуро, основываясь на собственных многочисленных экспериментах на собаках и антропоидах, выделил в отдельную группу явления так называемой «ситуационной адаптации» (когда в зависимости от обстановочного фактора в ответ на один и тот же пусковой раздражитель реализуется то одна, то другая система связей) и, наконец, описал особую форму использования прошлого опыта, заключающуюся в способности животных к перегруппировке имеющихся ассоциаций путем активного введения недостающего компонента из одной системы связей в другую [9; 292, 303-3041. Еще ранее факты, описанные Э. Г. Вацуро под именем ситуационной адаптации, начали изучать на собаках Э. А. Асратян [2; 162, 1891 и И. И. Лаптев из лаборатории П. К. Анохина [171. На особо важную роль ориентировочного рефлекса в развитии интеллекта обезьян вслед за И. П. Павловым настойчиво указывал Н. Ю. Войтонис till. Резюмируя современное состояние вопроса о механизмах высших форм поведения животных, можно сказать, что работами И. П. Павлова и его учеников эта проблема была

---------------------------------------------------------- 583 ----------------------------------------------------------

полностью переведена в плоскость изучения различных форм приобретения и использования прошлого опыта. С этой точки зрения более ранняя концепция Гобгауза о «реакциях на отношения» и о «синтезе раздельно получаемых опытных данных» представляется гораздо более прогрессивной, чем позднее нашумевшая «теория» Келера.

Научная несостоятельность келеровского критерия разумного поведения, быть может, ярче всего обнаружилась в том факте, что, пользуясь этим критерием, он пришел к совершенно неправильному выводу, будто шимпанзе обнаружили специфически человеческую форму поведения [14; 203]. В настоящее время едва ли нужно напоминать все известные высказывания классиков марксизма об особой роли труда и речи в развитии человеческого сознания. Общеизвестно так же, что ни склонности к труду, ни к речевой деятельности животные с тех пор не обнаружили. В связи с этим важным обстоятельством проблема механизмов разумного поведения человека, оставаясь в основном проблемой реализации в поведении прошлого опыта, вместе с тем ню необходимости должна ставиться наукой иначе, чем проблема интеллекта животных. Многовековое приспособление к условиям социальной жизни при посредстве труда и речевого общения создало у человека новые, несвойственные животным механизмы физиологической регуляции поведения – вторую сигнальную систему. Эта система словесной сигнализации и словесного мышления, естественно, привела человека к особым взаимоотношениям между личным и общественным опытом. Память отдельного человека стала вместилищем и хранилищем социального опыта, и этим была положена одна из самых резких граней в психологии, отличающая репродуктивный ум животных от продуктивного мышления человека. Животное в лучшем случае способно лишь к более или менее полному и видоизмененному воспроизведению своего индивидуального опыта, за пределы которого оно никогда не может выйти. Человек же, наоборот, приучившись с помощью слова расширять свой непосредственный личный опыт и дополнять его опытом коллектива, начинает затем, как об этом свидетельствует вся история науки, выходить за пределы непосредственного опыта вообще, т. е. приобретать достоверные знания о таких вещах и предметах объективного мира, которых никто не мог ни видеть, ни осязать, ни непосредственно воспринимать каким-нибудь другим органом чувств. Для человеческого мышления стало характерным опосредствованное познание объективного мира через специфическое взаимодействие и как бы через вторичное «размножение» порознь добытых знаний, имеющее место в любом умозаключении. Известно, что, подобрав соответствующим образом посылки, человек может прийти в заключении к новому знанию, отличному от простого повторения этих посылок. Такой специально человеческий тип мышления, ставший возможным лишь при посредстве словесного отвлечения и обобщения, в психологии получил наименование «продуктивного». С развиваемой точки зрения проблема механизмов человеческого интеллекта есть прежде всего проблема физиологических основ продуктивного мышления.

 

2

Приступая к изложению экспериментальных данных по интересующему нас вопросу, мы прежде всего коснемся фактов, доказывающих принципиальную невозможность найти объективные критерии интеллекта путем простого сопоставления наличных «ситуаций» и соответствующих им ответных реакций, но безотносительно к той роли, которую играет в этих реакциях предшествующий опыт индивидуума. Подобно тому, как из одного только знания о наличии постоянной корреляции между тем или иным раздражителем и ответом еще не следует, является ли данный рефлекс безусловным или условным, точно так же из

583

свойств ситуации и соответствующей ей реакции при современном состоянии методики изучения высшей нервной деятельности человека еще нельзя заключить, является ли данная умственная операция репродуктивной, наподобие классической формы условного рефлекса, или продуктивной в вышеуказанном смысле слова.

«С развитием интеллектуальной деятельности, – замечает С. Л. Рубинштейн, – вариативность, пластичность поведения существенно увеличивается, приобретая как бы новое измерение. Существенно изменяется соотношение между последовательными – предыдущими и последующими – актами поведения и вместе с тем и соотношение акта поведения и ситуации, в которой он совершается» [24; 110-111]. Далее автор рассматривает вопрос о взаимоотношении понятий навыка и интеллектуальной реакции. Однако в данной связи еще более интересной является антитеза репродуктивного и продуктивного мышления. Относящиеся к этому вопросу экспериментальные факты были получены нами еще в 1946 г. [3]. Мы обучали взрослых испытуемых зажиганию поодиночке 16 электрических ламп -путем последовательного испытывания предназначенных для этой цели 16 ключей. При этом порядок (последовательность) нажимания на отдельные ключи в ходе опыта диктовался не желаниями самого испытуемого, а сигнализировался на пульт экспериментатором с помощью особой системы ламп, вспыхивающих возле ключей. Таким способом достигалось различное сочетание раздражителей как во времени, так и в пространстве, закономерно определявшее общую структуру или систему вырабатываемых в опыте связей. В результате обнаружилось следующее.

При любых порядках переходов от ключа к ключу вес испытуемые в конце концов научались зажигать лампы по собственному выбору или по требованию экспериментатора так, что сторонний наблюдатель, пользуясь одними только внешними показателями, не мог бы констатировать никаких различий в их поведении. Все они, как только давалось задание зажечь ту или иную лампу, быстро переводили взор с панели ламп на панель ключей и затем нажимали на один из них. Латентные периоды этих реакций оказались в широких пределах зависящими от степени упроченности соответствующих связей, т. е. от числа предшествующих повторений. Однако самое интересное заключалось в том, что за полным внешним подобием реакций стояли совершенно различные по структуре интеллектуальные операции. Не имея возможности останавливаться здесь на деталях и отсылая интересующихся читателей к соответствующей работе [3; 26-28, 30-41], мы отметим лишь следующее. При одних порядках прохождения по ключам испытуемые запоминали соотношения единичных ключей и ламп путем образования парных ассоциаций и затем в случае надобности воспроизводили эти ассоциации «в разбивку».

Получая задание зажечь ту или иную лампу, они вспоминали готовые ответы, т. е. действовали чисто репродуктивно, не выходя за пределы простого повторения того, что они имели в непосредственном прошлом опыте. Наоборот, при других порядках -прохождения по ключам (в стадии обучения) испытуемые, как правило, не запоминали соответствия единичных элементов, а усваивали некоторые общие пространственные соотношения и затем по местоположению заданной лампы путем мысленного отсчитывания элементов всякий раз заново определяли местоположение искомого ключа (как по координатам), т. е. действовали продуктивно. Разницу между этими двумя способами действия легче всего представить себе, если сравнить двух учеников, из которых первый на вопрос учителя: сколько будет 25X25, отвечает без запинки по памяти – 625, а второй ученик, не имея соответствующей прямой ассоциации, тем не менее тут же решает задачу, т. е. получает правильный ответ путем мысленного сопоставления некоторых

---------------------------------------------------------- 585 ----------------------------------------------------------

других данных, относящихся к таблице умножения. Ясно, что в одном случае связь между вопросом и ответом была готова заранее, а в другом – она была установлена опосредствованным образом в момент процесса решения. И нет ничего более неправильного, чем пытаться отождествить между собой значение термина «связь» в этих двух совершенно различных случаях.

Таких образом, приведенные экспериментальные материалы показывают, что при наличии одних и тех же раздражителей и одних и тех же конечных ответов связывающие их внутренние процессы могут быть резко отличными, оказываясь в одних случаях простыми ассоциациями, а в других – сложными интеллектуальными актами продуктивного тип и. Но, если это верно в отдельных случаях, это верно вообще. Для тоге чтобы вскрыть структуру того или иного умственного акта, нужно изучить механизмы его возникновения. Недостаточно соотнести этот акт с наличной ситуацией, но необходимо привлечь к анализу ряд других прошлых ситуаций и соответствующих ответных реакций, т. е. учесть роль предшествующего опыта. (В наших экспериментах эту роль выполняли различные порядки нажимания на ключи по ходу обучения.)

Прежде чем поставить вопрос о физиологических механизмах описанного выше второго способа действия (продуктивного), следует указать на три различных подхода к его постановке, имевших место в прошлом. Первый подход можно было бы назвать вульгарно-физиологическим и догматическим. Суть его заключается в том, что все вообще сложные реакции человеческого мозга, как уже известные, так и еще не раскрытые наукой, заранее сводятся к одному лишь образованию и воспроизведению различного рода «связей», под которыми понимались либо «связи между ситуациями и реакциями» (Торндайк [28], [33]), либо условные связи, открытые И. П. Павловым «а животных (В. В. Савич [25] и др.). С этой точки зрения, разумеется, никакой качественной разницы между двумя вышеописанными способами действия нет и не может быть, а есть только разница в степени. Даже высшие формы творчества, по В. В. Савичу, -это не что иное, как образование новых длинных цепей условных связей.

Второй подход, более дифференцированный, начал складываться в физиологии высшей нервной деятельности под влиянием опытов Келера. Основу этого подхода составляет подразделение условных связей на два типа: на связи, возникающие обычным путем, т. е. путем сочетаний и подкреплений соответствующих раздражителей, и на связи, возникающие в коре головного мозга «внезапно», без предварительной выработки. «В известной книге W. Kohlera об исследовании интеллекта у человекообразных обезьян, – писал А. Г. Иванов-Смоленский, – устанавливается, что связь необычной новой ситуации в форме той или иной экспериментальной задачи с ответной «целостной» адекватной реакцией испытуемого животного может произойти без всякого предварительного обучения, даже без каких-либо предварительных проб и ошибок, совершенно внезапно, в чем названный автор и усматривает специфичность «интеллектуальной реакции» [13; 17]. Далее ставится задача выяснить экспериментальным путем, в чем заключается этот процесс.

Самый факт постановки вопроса о двух разных типах формирования связей и особенно перенос этого вопроса в плоскость изучения высшей нервной деятельности человека, несомненно, являются значительным шагом вперед. Однако наметившаяся тенденция пользоваться в этих целях одним только термином «условная связь», который имел у И. П. Павлова совершенно конкретный физиологический смысл, нуждается в дальнейшем обосновании.

Третий подход к интересующей нас проблеме, намеченный еще И. М. Сеченовым [27; 272], основывается на различении устанавливаемых

---------------------------------------------------------- 586 ----------------------------------------------------------

в непосредственном опыте связей (или ассоциаций) и продуктов взаимодействия этих связей в актах умственного сопоставления, которое по И. М. Сеченову представляет собой основной «элемент мысли». Было бы очень полезно попытаться перевести эту своеобразную постановку вопроса на современный язык науки о высшей нервной деятельности. Чтобы приблизиться к решению этой задачи, мы рассмотрим некоторые экспериментальные работы сотрудников А. Г. Иванова-Смоленского и постараемся показать, что объективная логика фактов ведет их по сеченовскому пути.

Первая работа из этого цикла, принадлежащая Г. Д. Народицкой, имеет характерное заглавие: «Образование в детском возрасте новых условных связей без предварительной их выработки» [18]. В названной работе была сделана попытка подойти к физиологическому анализу изменчивости приобретенных в опыте реакций у детей разных возрастных групп при условии экстренной замены: а) пускового сигнала к реакции и б) некоторых других элементов внешней ситуации, требующих изменения формы ответных движений. Опыты велись по методике А. Г. Иванова-Смоленского на речевом и ориентировочном подкреплении.

В первой стадии опыта дети должны были при появлении красного квадрата в окошке сигнализационного прибора (или по звуку звонка) сжимать рукой лежащий на столе серый резиновый баллон и таким путем получать конфету. После десятикратного повторения описанной реакции условный сигнал неожиданно менялся: вместо красного квадрата давался желтый прямоугольник, а вместо звонка – тон, причем никаких дополнительных инструкций дети не получали. Во второй части опыта вместо серого баллона, лежавшего на столе, на стену подвешивался другой баллон, отличный от первого по величине, цвету и форме. В этих условиях последовательно испытывались две формы пускового сигнала: а) первоначальная форма, на которой была выработана основная реакция, т. е. предъявлялся красный квадрат или звонок, и б) видоизмененная форма, состоявшая в предъявлении желтого прямоугольника или в звучании тона. Наконец, в третьей стадии опыта менялся и сигнал и орудие действия. Вместо баллона № 2 предъявлялся резка видоизмененный по форме баллон, лежавший на полу, а сигналами к реакции служили: в световом варианте – сектор оранжевого цвета, а © звуковом – треск.

Основной результат опытов Г. Д. Народицкой состоял в том, что 26 человек (из общего числа 50) дали положительные реакции, т. е. нажимали на баллон при всех трех формах экстренного видоизменения условий. Описывая и анализируя эти данные, автор, а также руководитель работы А. Г. Иванов-Смоленский обратили особое внимание на двигательную вариативность реакций, поскольку при переходе от баллона № 1 к баллону № 2 надо было повернуться в сторону и достать рукой до стены, а при переходе к баллону № 3 – наклониться вниз, опустив руку на пол.

Особого рассмотрения заслуживает второй результат опытов Г. Д. Народицкой, касающийся процентного распределения положительно реагировавших детей (при измененных условиях опыта) в разных возрастных группах. Поскольку условия опыта менялись для детей неожиданно и им не давалось никаких определенных инструкций, естественно, возникает вопрос о том, можно ли рассматривать положительные реакции детей при измененных условиях как реакции «разумные» или «адекватные». И вообще, чему «адекватны» эти реакции? Имелись ли в наличной ситуации опыта какие-то определенные указания на связь между видоизменением условий и получением подкрепления? Эти вопросы с нашей точки зрения обнаруживают самые слабые стороны исследования Г. Д. Народицкой, и, если бы она не получила данных, касаю-

---------------------------------------------------------- 587 ----------------------------------------------------------

щихся распределения ответов в равных возрастных группах, оценка¹ реакций могла бы остаться неопределенной. Данные эти таковы: из группы дошкольников все три задачи решило только 28%, из детей 7-в лет – 40%, а из группы 10-12-леток-80%. Можно, следовательно, принять, что положительное реагирование при вышеуказанных условиях опыта представляло собой действие более высокого приспособительного уровня, чем простой отказ от движения, ибо, сжимая баллон «на всякий; случай», дети все же могли получить конфету, а воздерживаясь от действия, они наверняка не имели никаких шансов на (подкрепление.

В исследовании Г. Д. Народицкой была наглядно продемонстрирована пластичность и вариативность детских реакций, физиологическое толкование которых встречает, однако, Значительные трудности. С нашей точки зрения, автор совершенно правильно привлекает для объяснения изменчивости этих реакций закон статической иррадиации возбуждения. Здесь, несомненно, имеется перспектива дальнейших плодотворных исследований. Вместе с тем легко показать, что автор незаметно вступает в противоречие с самим собой, когда пытается истолковать положительные реакции детей при видоизмененных условиях опыта, как «возникновение новых условных связей без предварительной выработки».

В самом деле, что представляет собой механизм статической иррадиации? Из опытов В. А. Бурмакина 181, П. С. Купалова [16], И. В. Ан-репа Ш, Д. С. Фурсикова [29] и И. С. Розенталя [23] на животных мы знаем, что всякий условный рефлекс вначале носит обобщенный (генерализованный) характер вследствие того, что процесс возбуждения в анализаторе «ррадиирует и, замыкаясь на какой-либо безусловный рефлекс, в этой стадии приводит к образованию более или менее обширного «замыкательного поля». Вследствие этого обстоятельства один и тот же условнорефлекторный эффект может быть вызван не только первоначальным условным сигналом, но и многими другими, сходными с ними раздражителями, поскольку они проецируются в зону статической иррадиации. Отсюда следует, что сам -по себе факт получения условного эффекта с помощью ряда сходных в каком-либо отношении раздражителей указывает лишь на обобщенный характер одного и того же ранее выработанного условного рефлекса, а вовсе не на возникновение нескольких «новых» рефлексов да еще «без предварительной выработки». В последней формулировке мы видим также ничем не оправданную уступку келеровокому отрыву интеллектуальных реакций от предшествующего опыта.