Глава 1. Аркадий, император Востока

 

«Гений Рима, — писал Э. Гиббон, — умер вместе с Феодосием, который был последним из преемников Августа и Константина, появлявшихся на полях брани во главе своих армий, и власть которого была всеми признана на всём пространстве Империи» [505]. Действительно, старая эпоха безвозвратно уходила, унося с собой незабываемый аромат древней римской культуры. Наступало время новой цивилизации, утреннюю зарю которой провозгласили события времён детей св. Феодосия.

Внешне приход сыновей святого императора к власти не отличался от уже знакомых сценариев: их с жаром признало войско и весь народ; были принесены соответствующие клятвы верности сенаторами и лицами остальных сословий, духовенством и судьями. Но имелась и существенная разница между Римской империей времён Диоклетиана и государством, современным детям св. Феодосия Великого. Вплоть до 395 г. разделение верховной власти никак не связывалось с делением Империи на две или более частей. Напротив, она всегда понималась как единое и неделимое государство. Внешним  выражением этого единства служило обозначение летоисчисления именами двух консулов, один из которых назначался в Риме, а второй — в Константинополе. Выражением внутреннего политического единства государства являлись правовые акты императоров, которые публиковались о двух и более именах независимо от того, исходили они от западного государя или от восточного. Кроме того, фигура св. Феодосия Великого была столь монументальна, что западный двор и состояние провинций, находившихся под властью Валентиана II, почти полностью зависели от него.

Теперь же интересы обоих дворов постепенно начинают расходиться, чему были объективные причины. Святой император по-своему решил готский вопрос на Востоке, сделав варваров союзниками и открыв им самый широкий доступ к государственным должностям. Но на относительно спокойном от варварских набегов Западе эта проблема была менее актуальна; там по-прежнему довлела прирождённая римская аристократия, крайне обеспокоенная тем, что после победы над Евгением готам была открыта дорога в их ряды. Даже в тех случаях, когда варвары оказывались полезными, их судьба была предрешена, как покажет история Стилихона при императоре св. Гонории. Кроме того, военные силы Империи были явно истощены и не имели возможности равномерно обеспечить безопасность римских границ, а кочующие то там, то здесь варвары мало задавались вопросом об интересах Рима, решая, какая очередная провинция (западная или восточная) станет очередным объектом их алчного поиска добычи. Поэтому уже через короткое время оба двора начинают заботиться о своих провинциях, исподволь подстраивая свою местную политику под вполне понятный и объяснимый принцип «сегодня умри ты, а завтра — я».

Зависеть от настроений другого двора на противоположном конце Вселенной не хотелось ни прирождённой римской аристократии на Западе, ни новым фаворитам на Востоке. Каждый из них по-своему оценивал степень опасности готского вторжения и, естественно, предлагал качественно разные, порой противоположные методы решения «готского вопроса». Принимать консолидированное решение, как это было раньше, стало уже едва ли возможно. После смерти св. Феодосия это обстоятельство открылось во всей полноте, и начиная с 395 г. оба августа становятся почти совершенно независимыми друг от друга в пределах своих территорий, а единство в политике начинает всецело зависеть от доброго согласия (или несогласия) обоих дворов[506].

Аркадий, унаследовавший от отца восточные провинции, почти достиг к тому времени 18-летнего возраста. Он родился в Испании ещё в ту пору, когда его отец был частным человеком, но получил очень хорошее образование уже в Константинополе. Аркадий мало напоминал св. Феодосия: он был небольшого роста, сухощавый и слабо развитый физически. Императора упрекали в вялости души и находили в нём слабый характер, что, пожалуй, является явным преувеличением. Аркадий был чрезвычайно благочестив и много времени уделял Церкви, многократно отправляясь на поклонение мощам святых. С ним связывают перенесение мощей св. Самуила в Константинопольскую церковь св. Фомы. Больше всего на свете он боялся оскорбить Церковь или вступить с ней в раскол, проявляя завидную щепетильность в церковных делах[507]. Его учителями были известный ритор Фемистий и диакон Арсений, позднее удалившийся в пустынь и прославленный Церковью[508].

Как и его отец, Аркадий был ортодоксальным христианином и ненавистником язычества. Уже в 394 г. от его имени был издан указ о запрещение языческих богослужений. В 397 г. по его повелению материал разрушенных языческих храмов Сирии направили на строительство мостов, дорог, водопровода и городских стен. А в 399 г. последовал указ о том, чтобы разрушить все языческие капища[509].

Из наследства отца Аркадию достались Фракия, Малая Азия, Сирия, Египет, Нижний Дунай. Иллирийская префектура была разделена между братьями; провинции Норик, Паннония и Далмация по-прежнему входили в состав Западной империи, но Дакийский и Македонский округа были присоединены к Восточной империи.

Заботясь о будущем старшего сына, св. Феодосий заранее поставил опекуном Аркадия Руфина, префекта претории, уроженца города Элузы в провинции Новемпопулана, что в южной Галлии. Как говорят, это был чрезвычайно деятельный человек с большим самосознанием, представительной наружности и с громадным состоянием. Не раз выручая св. Феодосия Старшего, оказывая ему бесценные услуги, он тем не менее никогда не забывал ни о личном интересе, ни об обидах, нанесённых ему. Всякий человек, хоть раз перешедший ему дорогу, был обречён. Правда, сильная фигура святого императора не позволяла раскрыться худшим качествам души Руфина, но при совсем ещё юном Аркадии последние преграды на пути замыслов опекуна пали. Двор содрогнулся под его неограниченной властью: открытая продажа должностей, взятки, вымогательство и т.п. стали преобладающим явлением в годы его опекунства. При этом Руфин оставался искренне верующим христианином и нежно любящим отцом. Неподалеку от Халкидона, в местечке «Дуб», он построил великолепную виллу и рядом величественную церковь во имя св. апостолов Петра и Павла, где множество монахов ежедневно совершали службы. При освящении храма присутствовали едва ли не все восточные епископы, и сам Руфин принял таинство крещения. Уже давно являясь обеспеченным человеком, опекун Аркадия продолжал приумножать своё богатство, втайне надеясь выдать свою единственную дочь за Аркадия, и потому готовил ей приданное[510].

Он был столь же корыстолюбив, как и властен, что создавало ему массу врагов в придворных кругах. Первым из них после Стилихона (опекуна западного императора св. Гонория, о котором речь пойдет ниже) являлся некто евнух Евтропий, ещё в детстве проданный в рабство на Востоке, но попавший в Константинополь и сумевший при св. Феодосии добиться высокой должности препозита царской опочивальни.

Второй фаворит ничем не отличался к лучшему от Руфина, когда речь шла о применении власти и способах обогащения. «Они оба грабили всё, полагая могущество в богатстве. Ни у кого не было ничего собственного, если это не было им угодно. Все дела судебные вершили они. Многочисленная толпа людей бегала и узнавала, нет ли у кого поместья плодоносного и богатого», — характеризовал их современник[511].

Руфин, Стилихон и Евтропий замечательно характеризовали собой состояние имперской элиты. Надо сказать, к тому времени римская аристократия уже не была столь монолитна, как прежде. После первого отражения готской угрозы, ещё при св. Феодосии, в Империи возникло три политических партии, качественно разнящихся между собой. Первая партия («германская»), во главе которой стоял известный военачальник Гайна, сгруппировала вокруг себя готов и тех римлян, которые разделяли политические взгляды св. Феодосия. Сильной стороной этой партии являлись её многочисленность и наличие сильных лидеров (Гайна и Стилихон); слабой — то, что в массе своей готы были арианами, что отторгало их от остального населения Империи.

Вторая партия, сформированная евнухом Евтропием, состояла из пришлых малородовитых, но удачливых сановников, волей судьбы вознёсшихся над всеми. Готы им были так же малопривлекательны, как и прирождённые аристократы, брезгливо сторонившиеся евнухов и вчерашних слуг. Они искренне считали себя достойными своих высоких должностей, презирая потомков Сципионов и Туллиев, не сумевших сохранить свои богатство и влияние. Как им казалось, расцвет Империи возможен только при условии, что их, как «деловых людей», пустят во власть и позволят по-своему управлять государством на «новый» манер. Очевидно, эта партия была относительно немногочисленная, к тому же её раздирали внутренние разногласия и обычная неразборчивость в средствах достижения собственных целей, когда во имя личного блага легко отдавались на заклание вчерашние сторонники и союзники. Всё же, с учётом статуса членов этой партии и их могущества, она имела серьёзное влияние на дела в Империи.

Наконец, третья партия включала в себя традиционную римскую аристократию, крайне недовольную тем, что почти все важнейшие должности заняты бывшими варварами и евнухами. В этой партии не было ярких представителей власти, но, как ни странно, она будет иметь большое влияние при дворе обоих императоров, умело используя вражду своих врагов друг с другом[512].

Общеизвестно, что во все времена политические партии особенно не церемонятся в выборе способов, в случае необходимости легко меняя союзников. Но едва ли римляне прежних веков могли предположить, что теперь дело дойдёт до того, чтобы новые партии не гнушались привлекать на свою сторону и использовать в собственных целях варваров — главным образом, гуннов и готов, создавая нужный для себя портрет внутреннего положения дел в государстве. Тот же самый Руфин небезосновательно был подозреваем в тайных сношениях с готами, которых периодически подкупал для нападения на отдельные провинции. Неурядицы, вызванные этими событиями, он умело использовал для борьбы с политическими врагами и укрепления собственного авторитета.

В день смерти святого императора гонг прозвучал для всех заинтересованных лиц. Поскольку понятия о преемственности власти были своеобразными и неустойчивыми, особенно у язычников по происхождению, то все партии начали строить самостоятельные комбинации по приходу к власти. Казалось, наибольшие шансы уже изначально имел Руфин, находившийся неотлучно рядом с императором и полностью контролировавший его волю и поступки. Имея взрослую дочь, он решил женить Аркадия на ней, после чего, понятно, его статус поднялся бы на невероятную высоту. Но на пути честолюбца встал Евтропий: воспользовавшись временным отсутствием Руфина (тот на время выехал в Антиохию), евнух показал царю портрет некой девицы Евдоксии, дочери франкского военачальника Баутона, который когда-то вместе со св. Феодосием воевал с готами[513]. Отец девушки к тому времени уже давно умер, а она проживала в Константинополе в довольно стеснённых условиях. Евдоксия так понравилась Аркадию, что он немедленно решил жениться на ней, и когда Руфин вернулся в столицу (27 апреля 395 г.), ему пришлось только присутствовать на торжественном бракосочетании Аркадия и Евдоксии.

Императорам не довелось насладиться первыми мирными годами. Дворец кишел придворной челядью, откровенно сводящей счёты друг с другом и стремящейся к власти; а к внешним границам Империи непрерывными колоннами надвигались многочисленные враги. Пользуясь тем, что св. Феодосий увёл значительное количество войск для войны с Арбогастом и Евгением, уже в 395 г. гунны проникли в Сирию и осадили Антиохию. Конечно, Аркадий мог попросить войска у св. Гонория, но, во-первых, готы во главе с Аларихом, которого прозвали «Балтом» («смелым»), воевавшие с узурпаторами, потребовали жалованья за свои услуги и под этим предлогом грабили Мезию, Македонию и Фракию. Таким образом, для самого св. Гонория возникли серьёзные проблемы, которые он мог решить только путём применения военной силы. Во-вторых, между братьями (вернее, их окружением) возникли серьёзные противоречия из-за восточной Иллирии. При разделе Империи между сыновьями св. Феодосий выделил восточную Иллирию из-под юрисдикции Западной империи и подчинил её Аркадию. Святой Гонорий (вернее, его опекуны и советники) увидел в этом умаление чести западного императора и предпринял встречные меры. Когда из Константинополя было отправлено довольно резкое требование о возврате с Запада отрядов, направленных св. Феодосием для военных действий на Дунае, Стилихон от имени западного императора ответил, что сам приедет в Константинополь, когда это позволят ему обстоятельства, и даст отчёт Аркадию в военных и денежных делах. Дошло до того, что законом Восточной империи была ограничена торговля (!) между двумя половинами одного государства. Кажется, такого Рим ещё не знал.

Тогда Руфин поехал в ставку Алариха и договорился с ним, чтобы готы, имевшие желание пограбить восточные провинции, поискали более удобные места для стоянок на Западе. Представить себе такое ещё недавно было совершенно невозможно: высший римский сановник договаривался с варварами, чтобы те грабили другие римские территории! Это было наглядным проявлением нового, уже разделённого римского сознания, где имперская идея явно уступила пальму первенства желанию сохранить «своё». Более того, когда в 395–396 гг. Аларих направился в Грецию и в районе Пелопонесса Стилихон сумел окружить его армию, Аркадий потребовал от римского полководца оставить в покое (!) друга Восточной империи [514]. Стилихону пришлось отступить, а Аларих получил в 397 г. статус правителя восточной Иллирии.

В ответ Стилихон отправил в Константинополь (как бы выполняя ранее направленное ему требование Руфина вернуть восточные легионы обратно) испытанного полководца, гота Гайна, с которым связывал собственные планы. Нет ничего невероятного также в том, что представители «германской» партии на Западе и Евтропий договорились между собой под конкретный случай. По крайней мере, к такому выводу приводит анализ событий. 27 ноября 395 г. легионы Гайна вошли в Константинополь, население во главе с императором Аркадием радостно приветствовало по старой традиции пришедших воинов. И тут готские солдаты окружили Руфина и зарубили его мечами. Как бы в насмешку над его алчностью они носили по городу отрубленную руку Руфина, прося ею милостыню. Часть имущества убитого конфисковали, а другая досталась Евтропию, из чего можно сделать вывод о его главенствующей роли в этом заговоре. Жена и дочь бывшего всесильного опекуна — несостоявшаяся императрица — добровольно уехали в Иерусалим, где и прожили до конца своей жизни[515].

После смерти Руфина новым, фактически единоличным фаворитом, имевшим неограниченное влияние на Аркадия, становится Евтропий. То, что смерть конкурента осталась неотомщённой и он не подвергся наказанию, наглядно показывает степень его влияния в государстве и на императора. Как видно, сам Аркадий в это время совершенно не контролировал ситуацию, которой управляло его многочисленное окружение.

Конечно, Евтропий был далеко не ординарным человеком. Но всю мощь своего положения он, человек удивительно честолюбивый и властолюбивый, использовал для уничтожения последних военачальников, ещё способных оборонять Восточную империю, Абунданция и Тимасия. Первый был старым товарищем св. Феодосия, родился в Скифии и даже в 393 г. за воинские успехи удостоился консульства. Но сейчас его осудили за мнимое оскорбление императорского величества и сослали куда-то в отдалённую область, после чего след Абунданция теряется.

Сложнее было справиться с Тимасием — для достижения поставленной цели Евтропий договорился с неким воинским начальником с тёмным прошлым по имени Барг, некогда пригретым Тимасием, который и обвинил старого полководца и друга св. Феодосия в организации государственного переворота. Такие обвинения были часты в то смутное время (и почти всегда обоснованны), и император Аркадий тут же приказал создать комиссию во главе с собой для исследования всех обстоятельств дела. Но возникли осложнения — поскольку Тимасий пользовался среди жителей Константинополя безусловным авторитетом и любовью, император поручил разбирательство дела Сатурнину, видному сановнику, и Прокопию, зятю императора Валента. Оба известные полководцы, они не питали симпатий к Евтропию, тень которого очевидно стояла за обвинением, но и они оказались бессильны против евнуха, который умел убеждать августа. Тимасий был сослан, а Барг получил повышение, но вскоре казнён по обвинению в совершении какого-то незначительного преступления. Как можно понять, Евтропий освобождался от ненужных свидетелей[516].

Но — надо отдать ему должное — Евтропий умел быть полезным не только при дворе. Когда в 398 г. гунны в очередной раз вторглись в Империю через кавказский проход, Евтропий, получив невиданный для евнухов титул патриция, сам стал во главе имперских войск и изгнал захватчиков из Армении, оттеснив их за Кавказ. С триумфом Евтропий вернулся в столицу и был удостоен титула консула на ближайший год. Правда, это был последний успех интригана. В 399 г. Гайна, обеспокоенный успехами Евтропия, низверг могущественного временщика[517].

Причиной очередной смены фаворита явилась зависть, возбуждаемая у многих аристократов и варваров, в том числе у Гайна, богатствами Евтропия, многократно умножаемыми им вследствие абсолютной неразборчивости в способах обогащения. В силу невыясненных обстоятельств (которые, правда, играли техническую роль) Евтропий вступил в жесткую конфронтацию с соплеменником Гайна Трибигильдом — командиром готского соединения, расквартированного во Фригии. В ответ, вернувшийся из Константинополя во Фригию, Трибигильд устроил настоящий грабёж территорий, уничтожая поголовно население в Сирии и римских граждан из состава расквартированных здесь легионов. Евтропий направил на усмирение мятежника своего верного человека Льва, которому удалось в Азии потеснить и разбить варваров. Но в решительную минуту вмешался Гайна, организовав спасение своего младшего товарища и добившись возвращения готов во Фригию. Лев погиб, а Гайна отправил императору ложное донесение, в котором обвинил Евтропия во всех бедах и изменах. По его словам, именно евнух был виновен в мятеже готов, которые, как он уверял императора, не сложат оружия до тех пор, пока Евтропий будет жив.

В это же время внезапно распространился слух, будто бы в Персии сменилась династия, и новый царь собирается идти войной на Константинополь. Аркадий срочно запросил помощи у Рима, где всё решал могущественный Стилихон. Тот также согласился направить подкрепления, но при условии отставки Евтропия. Неясно, смогли бы Гайна и Стилихон совместными усилиями устранить ненавистного им конкурента, но в ситуацию решительно вмешалась императрица Евдоксия. Властная и решительная, она незадолго перед этим получила от евнуха хороший урок — по какому-то поводу тот пригрозил ей удалением из дворца, и царица помнила об этом. Кстати сказать, нет ничего невероятного в том, что такая угроза могла бы осуществиться — всесилие фаворитов и полная зависимость императора от их мнения были совершенно очевидны для всех. А Евтропий, фактически сделав Евдоксию императрицей, решил, что вправе командовать ею и в дальнейшем. Как видно, он явно недооценил способностей царицы и её умения находить друзей для дворцовых комбинаций. Императрица, имевшая большую личную власть над царём, искренне и горячо любившего её, при помощи новых друзей переломила ситуацию и сделала всё для отторжения евнуха от Аркадия. В конце концов, Евтропия сослали в ссылку на Кипр, а имущество его конфисковали[518].

В это время на авансцену попыталась выйти национальная партия, втайне лелеявшая надежду устранить ненавидимых ими германцев и восстановить исконные римские порядки. Вождём этой группы являлся префект претория Востока Аврелиан; знаменательно для этого времени, что родной брат Аврелиана, Кесарий, занимавший пост префекта Константинополя, придерживался прогерманской партии. Но сила у партии Аврелиана была весьма незначительная; готы первенствовали повсюду — и в армии, и после отставки Евтропия в политике.

Вскоре германская партия наглядно продемонстрирует своё могущество. В первую очередь, неудовлетворённые отставкой Евтропия, Гайна и стоявший за ним Стилихон потребовали суда над ним в Константинополе, и, как легко можно догадаться, его приговорили к смертной казни. Затем готы поставили на место и римскую партию.

После смерти Евтропия Гайна двинулся на соединение с Трибигильдом, и в городе Фиатире они встретились. Младший гот очень жалел, что по дороге не удалось пограбить такой богатый город, как Сарды, и подбивал Гайна совместно овладеть им. Пока они раздумывали над будущими планами, Гайна получил сообщение от Кесария, что при дворе Аркадия организуется процесс по обвинению старого гота в измене. Конечно, Гайна догадался, что здесь не обошлось без Аврелиана, и потребовал от Аркадия выдачи (!) ему своих недругов. Страх перед готами был так велик, что император подчинился требованию Гайна и выдал своих ближайших друзей и товарищей, хотя в последний момент варвар, находясь в благодушном настроении, пощадил Аврелиана, магистра армии Сатурнина и комита Иоанна, переданных ему императором. Их лишь сместили с занимаемых должностей, и пост Аврелиана теперь получил его брат Кесарий. Это был акт величайшего унижения римской аристократии — они полностью находились в руках варвара[519].

Дальше — больше. Гайна перешёл через Босфор и вступил в Константинополь. Аркадий, не ожидавший ничего хорошего от этого события, даже согласился на то, чтобы предоставить готам-арианам один из самых больших храмов столицы, и лишь твёрдая позиция св. Иоанна Златоуста, архиепископа Константинополя, имевшего непререкаемый авторитет в народе, помешала этому.

Никто достоверно не знает, как далеко заходили тайные планы Гайна и Трибигильда, но трудно отклонить ту версию, что самоуверенные готы подумывали уже о том, чтобы открыто захватить власть в свои руки. В пользу этой версии свидетельствует то, что Гайна, занимая пост магистра армии, систематически высылал из столицы верные императору войска, сведя их в конечном итоге к минимуму; а Трибигильд параллельно с этим концентрировал готские отряды рядом с городом. Рассказывают, что два раза вожди готов пытались даже захватить столицу, но им мешали неведомо откуда взявшиеся защитники, которых все принимали за Ангелов-покровителей Константинополя. Сам Гайна видел это небесное воинство, вследствие чего оставил свои предварительные планы, и, сказавшись нездоровым, решил покинуть город[520].

Ночь с 11 на 12 июля 400 г. была очень тревожная. Гот хотел вывести свои войска организованно, но часть готов решила выйти из столицы самостоятельно. Стража у ворот заметила под их одеждой оружие, подняла тревогу, и сбежавшее население стало теснить варваров. Готы скрылись в своём храме, но и эта мера не спасла их: константинопольцы закидали храм горящими головнями и под языками пламени нашли свою погибель около 7 тыс. варваров. Сам Гайна, выбравшийся из города, молча взирал на гибель соплеменников. Это уже была открытая война, и напрасно префект Кесарий пытался убедить св. Иоанна Златоуста начать переговоры с Гайна — Святитель отклонил попытку навязать ему функции посредника.

Поняв, что одним махом Константинополем уже не овладеть, Гайна решил переправиться через Дарданеллы в Вифинию, чтобы собрать дополнительные силы. Но — и это тоже знамение времени — на другом берегу его поджидал другой гот, Фравита, уже известный нам своей преданностью св. Феодосию и нерушимостью раз данного им слова. Под его рукой был небольшой, но дисциплинированный и хорошо обученный отряд, который он муштровал длительное время. В результате его умелых действий все попытки готов Гайна переправиться на другой берег закончились неудачей: Фравита топил их суда и уничтожал воинов в большом количестве. Гайна, от которого отвернулась удача, попытался уйти во Фракию, но затем перешёл Дунай и решил вернуться к местам прежнего обитания готов. Однако за Дунаем его ждала смерть — проживавшие там гунны практически полностью уничтожили его армию, и сам Гайна храбро погиб, дорого отдав свою жизнь в бою. А 3 января 401 г. вождь гуннов Ульдин привёз голову Гайна в Константинополь, взамен получив «подарки» и заключив с Восточной империей мирный договор, предусматривавший выплату варварам ежегодной дани в обмен за безопасность границ[521].

Восхищённый Аркадий пропускал мимо уха все наговоры придворных о том, что якобы Фравита имел возможность полностью разгромить Гайна ещё раньше, и в знак благодарности наградил его консульством на следующий, 401 г. На вопрос, какую дополнительную награду Фравита хотел бы получить из рук царя, старый воин ответил, что ему хотелось бы поклоняться своим богам по примеру предков[522].

Впрочем, эта история не имеет счастливого конца. Как только Гайна погиб, и готский элемент резко ослабел в Империи, все ранее сосланные патриоты были возвращены на свои должности. Аврелиану вернули прежний пост, и он стал фактическим идеологом внутренней политики вместе с императрицей Евдоксией, которой по его инициативе ещё раньше, в январе 400 г., царём был дарован титул августы. Для своего времени это было революционное событие, имевшее целью уравнять императора с его супругой в правах по управлению государством. Не исключено, впрочем, что такая новационная мера являлась также особым способом обеспечения безопасности императрицы против возможных происков её врагов.

Брат Аврелиана Кесарий был заточён в тюрьму (всё же Аврелиан сумел спасти его от смерти), но излишне резкие патриоты во главе с комитом Иоанном сумели посеять недоверие императора к Фравите, и мужественный спаситель Империи закончил жизнь на эшафоте, ложно обвиненный в государственном преступлении.

Удивительно, но вскоре после описываемых событий «готский вопрос» почти перестал волновать Восточную империю. Нет, готы ещё продолжали занимать многие ведущие должности в армии, их подразделения по-прежнему играли заметную роль в защите государства и даже император Аркадий, строго и последовательно сохранивший жёсткую линию поведения ко всем еретикам и благоволивший исключительно к православным, был вынужден считаться с арианством готов. Но подъём национального самосознания, особенно в Малой Азии, был чрезвычайно велик. В считанные десятилетия Империя, как «плавильный котел», смогла «переварить» в своей культуре готскую массу. После этого становится понятной гениальная стратегия св. Феодосия Великого, призвавшего готов на римскую службу и за счёт этого сохранившего государственность в безопасности. На время варвары стали самыми надёжными защитниками восточных провинций ото всех иных захватчиков. А по прошествии лет римское общество смогло найти иные резервы для обеспечения безопасности своего государства.

К сожалению, замечательная политическая победа над готской партией ещё более разделила Западную и Восточную империи. Стилихон, едва ли не открыто управлявший западными провинциями, был, конечно, недоволен патриотической политикой Востока. Но события, развернувшиеся там, не позволили ему предпринять ответные шаги.

Оставшиеся немногие годы царствования Аркадия и Евдоксии интересны, главным образом, событиями, связанными со ссылкой св. Иоанна Златоуста, его противостоянием с Александрийским архиепископом Феофилом (384–412) и исаврийским мятежом.

Всемирно известный на сегодняшний день св. Иоанн Златоуст происходил из знатной семьи и родился в Антиохии. В 20-летнем возрасте его мать Анфиса осталась вдовой, но сумела дать сыну блестящее образование — она готовила его к профессии юриста. Но у юного Златоуста были совсем иные мысли: он увлёкся чтением Священного Писания, принял крещение и, после смерти матери, удалился в пустынь, где усиленно подвизался на монашеской ниве. Через четыре года он вернулся в Антиохию, поскольку его здоровье было изрядно подорвано, и в 381 г. был посвящен в диаконы, а в 386 — в пресвитеры. Он был настолько популярен в Антиохии и за её пределами, что получил прозвище «Златоуст», а когда в 396 г. скончался Константинопольский патриарх Нектарий, Евтропий — тогда ещё могущественный фаворит, обратил внимание императора на Святителя и добился его назначения на вдовствующую кафедру.

26 февраля 398 г. состоялась хиротония св. Иоанна (398–404), которому уже исполнилось 53 года, вследствие чего он немедленно  получил первого могущественного врага в лице епископа Александрии Феофила, вынашивавшего план поставления на эту кафедру «своего» человека. Когда александриец попытался противоречить Евтропию, тот показал ему список проступков архиепископа, за которые его могли привлечь к ответственности, и тот молча проглотил обиду, но не забыл. Несмотря на деятельное участие в гонениях на св. Иоанна Златоуста, Феофил был далеко не однозначной фигурой: его не любили впоследствии в Константинополе, но в Александрии почитание Феофила началось сразу после смерти епископа. Пятый Вселенский Собор назвал Феофила одним из 12 самых почитаемых отцов Востока и Запада, а его каноны включены в Книгу Правил Православной Церкви[523]. Вместе с тем, по отзывам современников, он обладал не только обширными полномочиями над многими территориями, но и жестоким характером. Со своими подчинёнными он обращался как с рабами, при малейшем неповиновении подвергая их наказаниям и сажая в тюрьму. Будучи расчётливым и прагматичным человеком, он быстро понял, что золото может открыть любые двери, и потому часто покупал поддержку при дворе. Если верить современникам, Феофил не брезговал конфискованными языческими идолами, если те представляли собой некоторую ценность, и скрывал их в своих подвалах[524]. Помимо этого, он содержал в Константинополе многочисленных осведомителей, регулярно информировавших его о всех событиях.

Обладая неограниченной властью в пределах Египта, он страстно желал расширить её и сравниться в положении с Римским понтификом. Его первая попытка увенчалась успехом, и ещё в годы жизни св. Феодосия Великого епископы Палестины и Кипра признали его власть над собой. Но затем царь открыто поставил его на место, вследствие чего Феофил взял паузу, надеясь со временем наверстать упущенные возможности[525]. И, казалось, всё складывалось удачно, когда на пути Феофила возникла великая личность св. Иоанна Златоуста.

Надо сказать, что выбор Евтропия был очень удачен: едва ли до сих пор Константинополь знал такого ревностного, доброго, отзывчивого и вместе с тем толерантного архипастыря. Святитель поднял на должную высоту церковную дисциплину, запретив так называемые «духовные браки» клириков с девственницами; упорядочил общежитие вдов и пресёк практику отдельных монахов проживать в частных домах. Скромный от рождения, он резко сократил расходы на содержание двора епископа, отдав эти деньги на благотворительные цели, и вообще в своих проповедях твёрдо обличал роскошь и распущенность «сего века». Сама императрица Евдоксия, потрясённая его словами, пожертвовала крест для проведения ночных бдений с процессиями, которые организовал архиепископ Константинополя, и повелела своему евнуху обеспечить их безопасность. Мера не случайная, поскольку как-то во время Крёстного хода православные столкнулись с арианами, и в завязавшейся драке пострадали люди[526].

Хотя св. Иоанн Златоуст демонстрировал крайнюю ревность по Православию, он не оставлял своим внимание готов-ариан, которым выделил отдельную церковь в столице и часто бывал в ней на службах. Вместе с тем он решительно препятствовал служению в этих храмах по арианскому обряду, оставаясь ревностным хранителем Православия.

Всё же его архипасторство было далеко не безоблачным. Главным образом, его подводило ближайшее окружение, среди которого выделялись две фигуры аскетов и записных ригористов — диаконов Тигрия и Серапиона. Серапион, этнический египтянин, вскоре ставший епископом, высокомерный и грубый, нередко подталкивал св. Иоанна к необдуманным поступкам. Как рассказывают, однажды, когда на собрании клира Константинопольской церкви возникла заминка, и не все присутствующие поддержали св. Иоанна Златоуста, Серапион воскликнул: «Что медлишь, епископ? Вооружись духовным жезлом и сокруши этот люд одним ударом!». Не лучше был и Тигрий, доставивший Златоусту массу хлопот[527].

Борясь с нарушениями канонической дисциплины, св. Иоанн Златоуст иногда допускал излишний ригоризм, в частности, переходя границы своей епархии и наказывая тех епископов, которые не подчинялись ему: Фракии, Востока и Понта. Опережая время, поступая так, как это мог с более серьёзными основаниями позволить себе Константинопольский патриарх через 500 лет, он организовал в сентябре 399 г. Собор в Константинополе, где рассматривался вопрос об Эфесском епископе Антонине.

Надо сказать, ситуация в этой церкви царила страшная — всё продавалось и покупалось: епископство, священство, диаконство, дары Святого Духа. Необходимость каждого нового епископа покупать голоса для своего избрания выливалась в обратную необходимость вернуть затраченные средства. Когда епископ Евсевий Валентинопольский подал Златоусту жалобу на Эфесского епископа Антонина, св. Иоанн потребовал от обвиняемого объяснений.

Но нельзя забывать, что издавна Эфес являл собой более авторитетную, уважаемую кафедру, поскольку она имела апостольское происхождение. И никогда ещё Константинопольский епископ не смел посягать на её главу. Очевидно, что такие новации в части управления епархиями не могли не вызвать известных волнений, щедро подогреваемые Антонином. Впрочем, вскоре он умер, и в епархии наступила настоящая церковная гражданская война, вызванная происками новых претендентов на место епископа[528]. Для их устранения 9 января 401 г. св. Иоанн Златоуст выехал в Эфес, где на очередном Соборе обвинил в симонии и низложил 15 восточных епископов, поставив на их кафедры других архипастырей. Конечно, так широко понимаемые Златоустом полномочия епископа столицы создали ему множество врагов среди восточного клира, которые лишь ждали момента, чтобы посчитаться со св. Иоанном.

Повод быстро нашёлся: во время отсутствия св. Иоанна у царской четы произошло радостное событие — 23 марта 401 г. родился сын Феодосий, будущий святой император. Хотя св. Иоанн получил приглашение крестить ребенка (на этом примере мы можем увидеть, как быстро прекратилась древняя практика христиан креститься только перед смертью), но не успел прибыть, и таинство совершил епископ Келесирии Севериан, коего Златоуст оставил вместо себя на время отъезда. Ситуация с крещением царственного младенца была не столь проста, как могло бы показаться. По неписаной традиции того времени лицо, совершившее крещение, становилось духовным отцом мальчика, и эта связь продолжалась всю жизнь. Крестив младенца, Севериан превращался из штатного, рядового епископа в дворцового архиерея и теперь мог с полным правом претендовать на титул епископа столицы, постепенно отодвигая в сторону Златоуста[529].

Этот инцидент очень огорчил святителя, который после возвращения в Константинополь велел Севериану немедленно покинуть город. Царскому двору и лично императорской чете пришлось приложить немало усилий, чтобы смягчить сердце архиепископа. Сама царица принесла в церковь младенца и положила ему на колени, прося простить Севериана. Златоуст простил собрата, но двор запомнил то унижение, которое они, как им казалось, испытали, в этой истории, выступая просителями перед клириком[530].