Глава 2. 28-й канон и последние годы великой династии

 

Что же произошло? То, что участники заседания решили канонизировать устоявшуюся практику, когда епископы соседних с Константинополем диоцезов — Фракии, Понта и Асии предпочитали прибегать к суду императора, а тот, соблюдая канонические приличия, передавал церковные тяжбы на суд архиерея столицы. Этот порядок вещей был узаконен 9-м («Аще же на митрополита области епископ, или клирик, имеет неудовольствие: да обращается или к экзарху великой области, или к престолу царствующего Константинополя, и пред ним да судится») и 17-м («Аще же кто будет обижен от своего митрополита: да судится пред экзархом великия области, или пред Константинопольским престолом, якоже речено выше») канонами Халкидона без каких-либо возражений со стороны греческих епископов.

Однако этого казалось недостаточным. Хотя, как верно говорят, Эфесский и Халкидонский Вселенские Соборы были самые «проримские»  и подняли личный авторитет св. Льва Великого и самой Римской кафедры на невероятную высоту, но Халкидонский Собор был и самый «проимператорский». Греческий епископат, часто расходившийся между собой в догматических вопросах, был единодушен «в признании национально-религиозной ценности авторитета христианской, миропомазанной Церковью императорской власти и её исключительной, мировой, экуменистической единственности». Только император смог преодолеть раскол Церкви, благодаря его заслугам и благочестию миру было дано универсальное, православное исповедание Веры, христианство очищено от скверны ереси и преступлений «Разбойного собора». И в лучах его вселенской славы быстро вырос и стал неразлучным авторитет Константинопольского патриарха.

Греческие епископы не были антипапистами и, тем более, антиримлянами. Они по достоинству оценили православие св. Льва и силу его «Томоса». Но они обижались, когда замечали со стороны Римской кафедры умаление или неуважение к чести Константинопольского епископа, поскольку в этом случае оскорблялось достоинство самого василевса[809]. Ранее цари Восточной империи, стараясь уйти от вмешательства в дела Церкви (св. Феодосий Младший) или простодушно взирая на противостояния кафедр (Аркадий), позволяли Александрии уничижать престиж Константинопольского архиерея. Но в критическую минуту, когда потребовались вся сила власти и решимость её верховного обладателя, они без сомнения перешли к политике св. Феодосия Великого, полновластного главы Вселенской Церкви, всемерно способствовавшего первенству архипастыря своей столицы.

Тайная инициатива св. Маркиана и св. Пульхерии, наверняка доведённая до Отцов Собора, не вызвала возражений со стороны епископов Востока. Для ограждения достоинства своего царя и патриарха они задумали канонически закрепить его преимущества, руководствуясь не только ранее изложенными мотивами, но и тем простым соображением, что в силу падения авторитета Александрийского архиепископа, первенство на Востоке должно было перейти к той кафедре, которая объективно заслужила этой чести. Поскольку Рим победил дипломатически и отчасти богословски, греческие епископы считали вполне благоприятным моментом закрепить в бессмертных канонах первенство чести Константинопольского патриарха, надеясь, что римляне на радостях без сомнений подпишутся под общепризнанными уже фактически на Востоке привилегиями столичного архиепископа.

В результате родился известный 28-й канон Халкидона: «Во всем следуя определениям Святых Отец, и признавая читанное ныне правило ста пятидесяти боголюбезнейших епископов, бывших на Соборе во дни благочестивой памяти Феодосия, в царствующем граде Константинополе, новом Риме, тожде самое и мы определяем и постановляем о преимуществах святейшия церкви тогожде Константинополя, нового Рима. Ибо престолу ветхого Рима Отцы прилично дали преимущества: поелику то был царствующий град. Следуя тому же побуждению, и сто пятьдесят боголюбезнейших епископов предоставили равные преимущества святейшему престолу нового Рима, праведно рассудив, да град, получивший честь быти градом царя и синклита и имеющий равные преимущества с ветхим царственным Римом, и в церковных делах возвеличен будет подобно тому, и будет вторый по нём».

Узнав об этой новации, из которой, впрочем, не делалось тайны, римские легаты немедленно потребовали созыва общего заседания, которое состоялось 1 ноября 451 г., — это было последнее заседание Вселенского Собора. Выступили все три представителя папы. Пасхазин тут же заявил, что им известно о некоторых тайных — якобы — актах, которые неканоничны. Уже известный нам нотарий Аэций возразил, сказав, что никакой тайны нет, поскольку легатам предлагалось присутствовать на минувшем заседании, но те сами отказались, ссылаясь на занятость; а затем прочитал 28-е правило. На самом деле, нотарий, конечно, слегка лукавил — ни при каких обстоятельствах легаты не отказались бы прийти на заседание, если б знали заранее, о чём пойдёт речь. Очевидно, приглашение носило общий характер без уточнения предмета обсуждения, и легаты попались на собственном небрежении своими обязанностями. С другой стороны, возражать было нечего, поскольку их действительно приглашали на заседание.

Первоначально, обозрев многочисленные подписи епископов под каноном, римские легаты решили, что тех заставили подчиниться чужой воле, и открыто высказали это обвинение в адрес Константинополя. Но к их удивлению, присутствовавшие здесь же Отцы ответили, что никто из них принужден не был. Тогда второй легат, епископ Луценций, начал рассуждать по существу. Для начала он высказал недоумение: если вчера провозглашено то, что ранее канонически не было утверждено, и при этом говорят, что эта практика и ранее существовала, то почему пытаются узаконить то, чем ранее пользовались не по праву? Конечно, это удивление нельзя назвать искренним. Общеизвестно, что церковные каноны, в том числе в части преимуществ той или иной кафедры, возникали спонтанно, по сумме прецедентов, а не по заранее составленному плану. Каноны почти всегда не столько предопределяли новый порядок, сколько закрепляли уже сложившийся.

Затем в дело вступил третий легат, пресвитер Бонифаций, попытавшийся доказать, что вследствие принятия 28-го канона умаляется честь и достоинство Римского епископа. Он зачитал данное им перед началом Собора поручение понтифика — ни в коем случае не допускать уничижения Римской кафедры: «Если некоторые, по убеждению в значении своих городов, покусились поколебать оное, таких опровергнуть, как требует право». Наверное, едва ли обосновано предположение, будто апостолик заранее знал о готовящемся 28-м правиле, скорее, как можно предположить, он опасался рецидива «Разбойного собора» со стороны того же Диоскора. Это был сильнейший противник, и вряд ли кто-нибудь мог с абсолютной уверенностью сказать заранее, удастся ли свергнуть его с престола, и чем закончится Халкидон. Поэтому-то папа и дал поручение, страхующее его от всяких неожиданностей, — в случае чего, всегда можно было бы признать неканоническими любые определения, инициированные Александрией, если они шли вразрез с позицией Рима. Но в данном случае строгая директива папы против Александрии пригодилась против Константинополя.

Началось обсуждение. Вначале, во избежание канонических ошибок, прочитали правила Первого и Второго Вселенских Соборов, но к общему знаменателю не пришли, поскольку римские легаты сделали вид, что «не знают» о существовании Вселенского Собора 381 г. Или, вернее сказать, они просто проигнорировали ссылку на его акты. Наступило общее смятение, и тогда сановники императора вновь приступили к опросу подписантов, насколько свободно те приняли спорное правило. К неудовольствию легатов, все опрошенные высказались категорично. Более того, выяснилось, что епископов Мирских, Амасийских, Гангрских, Синнадских и других Константинопольский архиерей уже не раз рукополагал своей властью ещё до Халкидона. А епископ Лаодикийский Нунехий прямо заявил: «Слава Константинопольского престола есть наша слава: в его чести участвуем и мы, потому что он принимает на себя и заботы наши; и нам приятно, что в каждую область митрополит рукополагается от этого престола».

Пергамий, епископ Антиохийский, высказался ещё категоричнее: «Во всем нам следует оказывать честь и послушание святейшему архиепископу царствующего нового Рима, как главному отцу. Об одном только прошу, чтобы, если окажутся какие-либо дела, совершающиеся или по неведению его святости, или по подлогу, то, ради его чести, для мира святейших церквей и ради благоугодности Богу пред всеми, эти дела исследовались бы и охранялись так, как пред отцом» [810].

Усугубил положение Евсевий Дорилейский, заявивший, что сам читал это правило ещё раньше Халкидона папе св. Льву Великому, когда апеллировал на решения «Разбойного собора», в присутствии Константинопольских клириков, и, по его словам, тот принял его. И в этой истории ничего удивительно нет — говорили как бы об одном и том же, но в разное время и ином контексте, преследуя различные цели. Когда Евсевий жаловался папе на самочинства Диоскора, опровергнуть определения «Разбойного собора» можно было ссылкой на их неканоничность. Здесь-то и припомнили, что Константинопольского архиерея унизили, предоставив ему пятое место вместо второго, а также вспомнили о его прерогативах в отношении самого Евсевия, суд над которым не имел никаких правовых оснований. Поэтому папа так благосклонно и выслушал в тот момент жалобу епископа, что его ссылка на канонические прерогативы Константинополя и практику окормления окружающих церковных областей была ему объективно выгодна. Другое дело — нынешняя ситуация, когда, устранив конкурента в лице Александрийского архиепископа, Рим и Константинополь столкнулись друг с другом.

Выслушав всех, сановники постановили: «Из всего дела и из заявления каждого мы усматриваем, что, хотя преимущества пред всеми и особая честь по канонам остаётся за боголюбезнейшим архиепископом древнего Рима, однако и святейшему архиепископу царствующего Константинополя, нового Рима, должно пользоваться теми же преимуществами чести; и что он имеет самостоятельную власть хиротонисать митрополитов в округах Азийском, Понтийском и Фракийском. Это усмотрено нами. А святой и Вселенский Собор благоволит сообщить, что представляется ему». Тогда все греческие епископы воскликнули, что это — справедливый и правильный суд.

Легаты попытались вновь вернуться к старой теме, будто 28-е правило принято тайно, в их отсутствие, совершенно неканонично и оскорбляет Апостольский престол, но сановники ответили: «Всё, что мы высказали, Собор утвердил» [811]. Собственно говоря, на этом великий Халкидонский Собор и завершил свою работу.

Собор, конечно, закончился, но что из того? Император требовал от епископов точного и единодушного исповедания веры, и вот, когда этот счастливый момент наступил, возникла опасность того, что папа не подпишет соборные определения из-за 28-е правила. Очевидно, в этом случае орос Халкидона не имел бы вселенской силы, да и богословский авторитет соборных определений упал бы, откажись понтифик скрепить их своей подписью.

Нередко высказывают мысль о том, что принятие 28-е канона обуславливалось желанием императоров и Святых Отцов окончательно завершить расстановку кафедр по иерархии. Они желали раз и навсегда прекратить попытки Александрийского патриарха главенствовать на Востоке, установив в качестве преграды особые преимущества Константинополя[812]. Безусловно, такой мотив нельзя сбрасывать со счетов, но всё же желание урезонить Александрию едва ли являлось определяющим и, в любом случае, было далеко не единственным. Конечно, папе были неприятны славословия в адрес Константинопольского епископа и признание Константинополя «новым Римом», но с юридической точки зрения это едва ли имело какие-то серьёзные последствия. Само понятие «преимущество чести», упомянутое в каноне, едва ли имеет чёткое и строгое правовое содержание.

Гораздо хуже для папы было то, что 28-й канон передал Константинопольскому патриарху право утверждать митрополитов, то есть фактически передал церковную власть в Ассийском, Фракийском и Понтийском округах. Надо сказать, что Малая Азия (Ассийский округ) имел в ту пору громадное историческое, государственное и церковное значение. Она была посредницей между народами Средней Азии и Европой, отличалась густой заселённостью, прекрасным климатом, богатыми залежами мрамора и металла, высоким уровнем сельского хозяйства. Соответственно населению, было очень велико число епархий, которых насчитывают до 450[813].

Никакого отношения к Александрии эти территории не имели, но серьёзно затрагивали интересы Римской кафедры. Ведь вследствие этого Константинопольский архиерей резко расширял число подчинённых ему митрополичьих и епископских кафедр, а второе место в иерархии предопределяло невозможность осуждения его патриарха даже Римским папой, а только собором или императором. А апостолик едва ли желал отказаться от практики по существу единоличного суда над другими патриархами, что иногда уже имело место, например, Несторий, осужденный папой на Римском соборе ещё до открытия Третьего Вселенского Собора.

Кроме того, при уравнивании преимуществ обеих кафедр, как очевидное следствие, мог встать и более серьёзный вопрос. До Халкидона понтифики ссылались на апостольское происхождение своей кафедры, как безусловную предпосылку закрепления за ними первенства чести во Вселенской Церкви. Но, если это обстоятельство на самом деле так важно, почему Константинополь, не имеющий столь славной страницы в биографии своего престола, получил аналогичные права? Отсюда был уже только шаг до того, чтобы принципиально поставить — пусть даже только теоретически — вопрос о том, насколько и чем обосновано первенство Рима? Безусловно, с практической точки зрения эта затея была бы обречена на провал: для обоснования своих преимуществ Рим мог без труда напомнить о многих других заслугах перед христианством. Но всё же представлялось очень обидным, что непогрешимая (как считали сами папы) кафедра Апостола Петра уравнена с «новобранцем», который то и дело впадал в ересь или прибегал к помощи того же Рима для защиты прав своих архиереев.

Но и греки совершенно ясно представляли, какие последствия повлечёт дальнейшее расширение церковной власти Рима. Эта неприятная перспектива была особенно наглядна на фоне тех полномочий папы, о которых, как о сложившемся факте, римские легаты постоянно говорили в Халкидоне. Ради церковного мира Собор признал догматическую победу св. Льва Великого, пусть даже и в ущерб авторитету св. Кирилла Александрийского. Но одно дело — признать правоту понтифика в отдельно взятом догматическом споре, а другое — признать, что только он непогрешим и его суждения обязательны для всех Поместных Церквей.

Поэтому, хотя бы для косвенного ограничения папских амбиций, возникла объективная необходимость положить предел его власти путём создания ему противовеса в лице другой вселенской кафедры. Принятые до Халкидона каноны не позволяли приблизиться к желанной цели. Никейский 6-й канон от 325 г. принимался в те времена, когда Константинополя ещё вообще не существовало, и потому не мог служить основанием для закрепления преимущества чести столичного архиерея. Кроме того, как показали соборные заседания, этот канон претерпел уже на Западе существенные редакционные изменения, категорически не признаваемые на Востоке, должные играть на пользу Римского епископа. Принятые в Халкидоне 9-й и 17-й каноны едва ли могли заключать в себе гарантии против папских притязаний. Конечно, они закрепляли правила о подсудности отдельных категорий дел Константинопольского патриарха, но не затрагивали вопрос о церковной иерархии Поместных Церквей. Поэтому, само собой напрашивалось новое правило, канонически закрепляющее властные полномочия епископа «Нового Рима», должного располагаться рядом с папой «ветхого Рима».

Собственно, для этого требовалось лишь реципировать правила Второго Вселенского Собора и более чётко обозначить границы церковного округа Константинопольского патриархата, что и было сделано 28-м каноном. Примечательно, что Константинополь поддержали другие великие церкви — наверное, их представители помнили, как начинался в Халкидоне суд над Диоскором, и никому не хотелось оказаться в ситуации, когда папа единолично будет определять виновность или невиновность канонически равных ему епископов.

Полагают также, что, возможно, желание греческих епископов простиралось ещё дальше, и они раздумывали над тем, чтобы вообще поставить Константинополь с Римом на одну ступень, окончательно решив вопрос об уравнивании их власти. Но двух первых мест, как известно, быть не может, поэтому удовольствовались вторым местом Константинополя по чести после Рима[814].

Первоначально, дабы не уронить престиж Халкидона и смягчить св. Льва, Отцы использовали все возможные способы выражения понтифику своего уважения и подчёркивания его роли в преодолении ереси. Они пытались устранить главное обвинение в том, что 28-е правило ведёт к умалению чести Римского епископа. Например, в речи Собора к императору бросается в глаза славословие: «Бог назначил вам неуязвимого от заблуждений поборника и приготовил к победе Римского предстоятеля, препоясавши его отовсюду учениями истины, дабы он, ратуя подобно пламенного ревностью Петру, привлёк к Христу всякий ум. Воздайте Благодетелю верою и докажите благодарность за честь попечением об исповедании, стремления злых обуздывая, а всех подвижников благочестивого исповедания вознаграждая согласием, подтвердив при собранном вами Соборе учение кафедры Петровой   (выделено мной. — А.В.), как бы печать благочестивых догматов. Ваше благочестие должно быть уверено, что боголюбивый предстоятель Римский ничего не изменил из древле возвещенной святыми Отцами веры. И чтобы не осталось никакого повода для силящихся из зависти клеветать на апостольского мужа, мы, для точного ознакомления вашего владычества, прилагаем из многих немногие свидетельства Святых Отцов» [815].

Но уже здесь выходило так, будто Отцы говорят о «Томосе» св. Льва Великого не как основании Халкидонского исповедания, а оправдываются, что на самом деле «Томос» не противоречит св. Кириллу и Святым Отцам, и потому православен.

Затем соборное письмо ушло непосредственно св. Льву, и оно также было наполнено всяческих, самых пафосных, выражений и заверений в уважении авторитета Рима. В заключение письма Отцы просили папу утвердить правила о преимуществах Константинополя, поскольку они были приняты для благочиния и укрепления церковных постановлений, а не для умаления его чести. Озабоченные тем, насколько ревниво апостолик относился к первенству чести своей кафедры, Отцы тут же добавили фразу, максимально возможно демонстрирующую различие между Константинополем и «Древним Римом», конечно, не в пользу первого. «Мы были убеждены, — пишут они, — что, обладая апостольским лучом, вы по обычной попечительности часто простирали его и на церковь Константинопольскую, потому что преподание собственных благ ближним происходит без зависти» [816].

Выражаясь современным языком, Отцы разъясняли, что Константинополь наделен преимуществом чести не для конкуренции с Римом, которому принадлежит безусловное первенство в Кафолической Церкви. Более того, соглашаясь на второе место Константинополя в Кафолической Церкви, Рим, по их мнению, тем самым ещё более возвеличивается. Далее Отцы напрямую отмечают, что отказ от 28-го канона нарушает определение Второго Вселенского Собора и отменяет старую практику столичного епископа хиротонисать архипастырей Ассии, Понта и Фракии. Увы, папа был холоден. Время шло, ответа от папы не поступало. Не получив папского утверждения, 7 февраля 452 г. св. Маркиан утвердил постановления Халкидонского Собора своим законом без каких-либо изъятий.

Настало время что-то делать и папе. В своём послании 453 г. к епископам, бывшим на Соборе, св. Лев Великий отметил, что всем сердцем принял утверждение веры в Халкидоне, за исключением нововведений, прямо не назвав их. «Я напомню вашей святости о наблюдении, чтобы права церквей пребывали так, как они определены теми богодухновенными 318-ю Отцами (то есть Никейским Собором. — А.В.). Пусть бесчестное домогательство не желает ничего чужого, и пусть никто не ищет себе прибытка через лишение другого. Ибо, сколько бы суетное возвышение ни устраивало себя на вынужденном согласии и не считало нужным укреплять свои желания именем Соборов, — всё будет слабо и ничтожно, что несогласно с канонами упомянутых Отцов. Апостольский престол благоговейно пользуется их правилами, и я, при помощи Господа нашего, пребываю стражем как кафолической веры, так и отеческих преданий» [817].

Как видно, понтифик не только сослался на неверные события — якобы имевшее место принуждение епископов признать 28-й канон Собора, но вообще «забыл» о Втором Вселенском Соборе с его 3-м правилом и об императоре, назвав себя стражем веры и Предания. Более того, в своём послании к Максиму Антиохийскому св. Лев делает вид, что та иерархия церквей, которая сложилась во времена Никеи (Рим, Александрия, Антиохия), действенна и до настоящего времени. Поэтому он обращается к Максиму с напоминанием о том, что тот главенствует на 3-м престоле, и потому обязан остерегаться еретических заблуждений и сопротивляться своей властью всем новшествам. Правда, здесь нужно было как-то оправдать Александрию, что не составило труда для мощного интеллекта папы: «Хотя заслуги предстоятелей иногда бывают различны, — замечает он, — однако права престолов остаются; хотя завистники при случае могут производить в них некоторое замешательство, однако они не могут уменьшить достоинство их» [818]. То есть папа решил вновь заговорить об Александрийской кафедре как второй в Кафолической Церкви, протянув руку помощи её новому предстоятелю. Однако это было совсем неверно тактически и не учитывало хотя бы то простое обстоятельство, что новый архиерей Египта, принявший Халкидон и хиротонисанный после Диоскора, мог держаться на своём престоле, только опираясь на силу и власть царя. А тот, конечно, не собирался денонсировать свою подпись под канонами Четвёртого Вселенского Собора, включая 28-е правило.

В послании к императору св. Маркиану папа, конечно, сбавил тональность, но также совершенно обошёл вопрос о 28-м правиле, как будто его не было совершенно, утвердив все остальные правила и новое исповедание веры.

Был ли прав св. Лев Великий в своём жёстком противостоянии всему Востоку и Константинополю, в частности, когда категорически отказался признать его преимущества? Конечно, нет. Не прихоть и не только личные амбиции, но сама логика церковной и имперской жизни вела к образованию патриархатов и появлению единого, всевластного, но в то же время подчинённого царю и опекаемому им центру церковной власти.

Папа сделал вид, что ему ничего не известно о Втором Вселенском Соборе, хотя на самом деле Запад был прекрасно осведомлён о том, что произошло в 381 г. Но если Рим знал о его канонах по поводу Константинополя, то почему 70 лет молчал, не оспаривая эти акты у следующих после св. Феодосия Великого императоров? О каких Никейских правилах могла идти речь применительно к новой столице, если они возникли в 325 г., а Константинополь в 330 г.? Ссылка на них выглядела неприкрытой насмешкой над Востоком[819]. Если понтифик не признавал второе место Константинополя в церковной иерархии, то почему же тогда, спрашивается, в Эфесе в 449 г. папские легаты были возмущены тем, что Диоскор посадил св. Флавиана на пятое место, указав ему, что тот должен сидеть на втором? Тем более, не понятно, почему римские легаты на самом Халкидонском Соборе не протестовали, когда Анатолий Константинопольский занял второе место рядом с ними? Следовательно, ссылка апостолика на неканоничность 28-го правила была совершенно не обоснована.

Из иных доказательств папы следует ссылка на обман остальных епископов, но из списка «Деяний» и последующей практики совершенно ясно следует, что никакого насилия над совестью епископов произведено не было. Они действительно канонизировали ту практику, которая уже сложилась к середине V в. Не случайно, Анатолий, епископ Константинопольский, писал папе, что с принятием 28-го правила он даже потерял часть компетенции, поскольку в предыдущие 60 лет архиерей столицы хиротонисал с ещё большим размахом епископов приграничных с ним территорий. И принятие этого канона, заметил он, было связано, главным образом, с желанием подчеркнуть честь Римского епископа. Правда, на этот пассаж понтифик остроумно заметил, что если раньше его Константинопольский брат имел больше прав, чем сейчас, то зачем сейчас он борется за это правило? Пусть оно исчезнет, и все проблемы сами собой разрешатся.

Ну, и последний аргумент, — апостольское происхождение ведущих кафедр Вселенской Церкви, и отсутствие оного у Константинополя. Но и здесь Рим лукавил. В мире было множество кафедр, имевших апостольское происхождение, но это не мешало подчинить их другим митрополиям и патриархиям, совершенно умолчав о каких-то преимуществах их чести. Конечно, как отмечалось выше, апостольское происхождение имело серьёзное значение для признания авторитета той или иной кафедры. И даже не в силу особой её сакральности, а просто потому, что именно здесь жили ученики святых апостолов, хранители истинной веры, здесь же издревле сохранялись обряды и обычаи, усвоенные непосредственно от учеников Христа. Не случайно, по истечении некоторого времени Константинополь начнёт бороться за признание апостольского происхождения и своей кафедры, понимая, что древность обычаев и их происхождение из незапятнанного источника служит первым подтверждением истинности веры и непогрешимости их архиерея. Родилась легенда о том, что Константинопольская кафедра была основана апостолом Андреем. Но это было гораздо позже.

Папа ошибся не только на тот момент — спустя столетия его преемники на Римском престоле вынуждены будут признать права Константинополя, согласившись с тем, что он занимает второе место в Кафолической Церкви: «Собор в храме Святой Софии» при патриархе св. Фотии и папе Николае I, Латеранский собор («XII Вселенский»), Флорентийский собор и т.д.

Но всё же, как бы странно ни звучали наши слова, в данном случае нельзя назвать кого-то безусловно правым и совершенно неправым. Встретились две различные психологии, два уже существенно разнящихся между собой понимания Церкви и Империи. Для греков и вообще всех восточных «симфония» отношений двух союзов неизбежно приводила к преобладающей роли второго епископа в мире, находящегося при императоре. Одно не мыслилось без другого, и разорвать этот органический союз было совершенно невозможно.

Восток не отказывался от Западной империи, напротив, Италия, Галлия, Испания и Африка для римского сознания по-прежнему являлись территориями единой вселенской Империи. Но признать папу первым помощником императора — в условиях громадного расстояния между местами их нахождения и фактически сложившихся отношений — было совершенно нелогично. Поэтому, признавая за понтификом и вообще за Римом роль величайшей кафедры Кафолической Церкви, отдавая должное её заслугам, соглашаясь на её власть над западными епархиями, Восток ни в коем случае не думал распространять эти полномочия Древней столицы государства на себя. Для них центр власти — и императорской и церковной — виделся уже только и исключительно в Константинополе.

И для Рима идея имперского всеединства оставалась безусловной, почему понтифики без всякой лести обращались с величайшим пиететом к императорам Востока, как реально единственным властителям Вселенной и хранителям благочестия. Особенно после того, как на Западе императорская власть постепенно чахнет и, наконец, совсем прекращается, раздавленная варварами. Но привычка римского централизма требовала совершенно исключить какую-либо властную конкуренцию, пусть даже и на поле церковной власти. Да, император был далеко, но какое это имеет значение, если Церковь по природе своей является вселенской организацией? К тому же, на стороне Рима была его древняя христианская история, авторитет апостолов Петра и Павла, многотрудная и беспримерная деятельность на благо Церкви. Что мог противопоставить этому Константинопольский «выскочка»? Только административное положение новой столицы.

Позднее, опровергая сам принцип, на котором основан 28-й канон, — политическое значение Константинополя, папа Геласий  (492–496) писал на этот счёт: «Разве император не останавливался множество раз в Равенне, Милане, Сирмии и Треве? И разве священники этих городов приобрели что-либо дополнительно, кроме тех почестей, которые передавались им с древних времён? Если вопрос о положении городов и имеет место, то положение второго и третьего престолов (Александрии и Антиохии) выше, чем у этого города (Константинополя), который не только не числится среди (главных) престолов, но даже не входит в число городов с правами митрополии».

В другом послании он ещё дальше развивает эту тему: «Разве следовало апостольскому престолу предпочесть решение округа Гераклеи, — я имею в виду понтифика Константинопольского, — или решение каких-либо иных епископов, которых необходимо созвать к нему, либо из-за него, когда епископ Константинопольский отказывается предстать перед апостольским престолом, являющимся первым престолом? Этот епископ, даже если бы обладал прерогативой митрополии или числился среди (главных) престолов, всё равно не имел права игнорировать решение первого престола» [820].

Кроме того, нельзя забывать о том, что исторические обстоятельства много способствовали тому, что Римский апостолик перестал считать себя фигурой, в чём-то уступающей императору. Рим уже вкусил вкус самостоятельной власти, и даже привык поправлять  и поддерживать собой западного государя. Западные территории Империи и сама древняя столица могли существовать во многом благодаря их деятельной защите со стороны Апостольского престола. И поэтому папы позволяли себе временами разговаривать с царями на равных, как св. Лев Великий с императором св. Маркианом.

Однако вернёмся к нашим событиям. Итак, Собор завершился, истинное вероопределение было сформулировано, но настал ли в Церкви мир? Как уже было принято к тому времени, утвердив постановления Собора, император св. Маркиан запретил какие-либо публичные рассуждения по вопросам веры: «Известно, что безумие еретиков отсюда получает начало и исход, когда некоторые рассуждают и спорят всенародно. Итак, пусть прекратится невежественная распря, ибо поистине нечестив и святотатец тот, кто после решения стольких епископов представляет что-нибудь собственному мнению для исследования» [821]. Но на проверку оказалось, что легальное единство епископов не привело к согласию всю остальную церковную народную массу.

Для всех остальных «Томос» св. Льва Великого являлся плохо скрытым несторианством, помимо которого существовало ещё и «истинное» православное учение св. Кирилла Александрийского. Полагали и распространяли сплетни, что в Халкидоне св. Кирилла специально замалчивали, и это в известной степени соответствовало правде, так как Святителя принесли в жертву св. Льву во имя мира. Вот сопротивление крайних последователей св. Кирилла и создало монофизитский раскол, бушевавший более столетия и до конца не преодоленный ещё и в наши дни[822].

Утвердившись в собственном заблуждении, они считали ересью всё, что идёт с «востока», то есть из Сирии, не признавали человеческую природу в Спасителе, ошибочно полагая, что в Нём присутствует только Божественное начало. «Томос» папы св. Льва они восприняли, в лучшем случае, как попытку механически соединить несторианство и отдельные тезисы св. Кирилла. Конечно, данные подозрения были поверхностны и безосновательны, но, как и любая болезнь, они нуждались во врачевании. Однако опасность распространения этого заблуждения не до конца поняли и прочувствовали Отцы Собора — очередной пример слабости человеческой природы и всесилия Духа, Своей Благодатью творящий нашими руками чудеса. Её совсем не осознали римские легаты, твёрдо стоявшие на своей позиции, что в Церкви есть только один учитель Православия, и это — папа.

Допустила ошибки и императорская власть, совершенно упустившая из вида, что Империя включает в себя не только граждан, римлян. В этническом плане они представляют собой бесчисленное множество народов, уже осознающих или начавших осознавать свое собственное лицо. Когда на это «национальное лицо» наложилась вера в определённое исповедание, ставшее немедленно своим, национальным вероисповеданием, общие, ранее привычные требования подчинения Церкви и царю оказывались безуспешными. Уже несториане считали себя «халдейскими христианами», то есть христианами восточносирского языка. А монофизитство затронет широкие слои коптов, сирийцев, армян и отторгнет от Империи целые области.

Первоначально всколыхнулась Палестина, где некий монах Феодосий восстал против Ювеналия Иерусалимского, как предателя веры. Его поддержало десятитысячное монашество Палестинских пустынь, которым оказывала помощь вдова императора св. Феодосия Младшего св. Евдокия и настоятель Латинского женского монастыря Геронтий. Когда в начале 452 г. Ювеналий Иерусалимский прибыл в свой город, он ничего не смог противопоставить открытому неповиновению собственной паствы. Тогда, опасаясь разделить участь убитого бунтовщиками Севериана Скифипольского, патриарх бежал в столицу, а на Иерусалимский престол в этом же году горожанами был посажен монах Феодосий. Новый «архиерей» правил почти два года (или даже 20 месяцев), открыто преследовал и изгонял с кафедр сторонников Халкидона и хиротонисал своих выдвиженцев. Наконец, императору св. Маркиану надоело мириться с этим, и его войско, двинувшееся на освобождение Иерусалима, встретилось с армией монахов близ Неаполиса-Наблуса, которую без труда разбило. Схватили Феодосия, доставив его в царскую ставку, а потом отправили в монастырь в Константинопольском предместье Сики, где тот и умер 30 декабря 457 г.[823]

Ювеналий был восстановлен в правах, через некоторое время смирилась с Халкидоном и св. Евдокия. Но целые массы монашествующих и простого народа совершенно отвернулись от «мелхитов», «царских», то есть сторонников Четвёртого Вселенского Собора. Дошло до того, что сам св. Маркиан вынужден был давать разъяснения бунтующим монахам о выражении «два естества» Иисуса Христа, как его просил об этом Ювеналий Иерусалимский[824]. Это письмо, как верно замечено одним историком, лучше всего демонстрирует, насколько религиозные требования довлели над самодержцами Римской империи. «Кто не подивится, видя этого старого солдата, перед которым отступал Аттила, дающим богословские объяснения невежественным монахам, рассеивающим ложные слухи и с заботливой ревностью защищающим своё православие против другого монаха, который осмелился оспаривать его?» [825]. Аналогичное письмо, но уже настоятельнице женского монастыря в Иерусалиме, направила св. Пульхерия.

Не лучше обстояли дела и в Александрии. «Фараона», конечно, здесь не любили, но боялись. И александрийцы осознавали, насколько высоко поднялся престиж их города за последние 3 года. Когда Диоскор был отправлен в ссылку, а на его место хиротонисали протопресвитера св. Протерия (451–457), доверенное лицо бывшего патриарха, народ взбунтовался. Дело заключается в том, что Диоскор был коптом, а св. Протерий греком, аналогично национальному признаку разделились и обе партии. Дошло до того, что, по свидетельству современников, в Страстную неделю 457 г. только 5 человек желали принять таинство Крещения от св. Протерия, остальные ушли к монофизитскому епископу[826].