Положение Императора В Церкви и государстве В IV–v вв.

 

Для более содержательного понимания некоторых предыдущих событий и того, что случится в ближайшие из описываемых нами столетий, желательно проследить ту эволюцию идеи императорской власти, которая произошла с ней со времени св. Константина Великого до конца V в.

I.  Появление императора, носителя единоличной власти, было не столько революционным шагом в системе политической власти Римской империи, сколько следствием естественного самосохранения государства, раздираемого бесконечными гражданскими войнами. Структура власти, которая выстроилась для относительно небольшого государства в центре Италии, оказалась не вполне пригодной, когда появилась вселенская Римская империя, включавшая в себя все земли от Британии до Иерусалима.

13 января 27 г. до Р.Х. диктатор и полководец Октавиан (27 г. до н. э. — 14 г.) сложил с себя чрезвычайную власть, но на 10 лет оставил за собой общее управление делами государства. Новая государственная должность называлась «император», или неофициально princeps («первый среди равных», «человек выдающихся нравственных качеств»), как называли императора. Уже эпитет «Август», взятый Октавианом, напоминал всем римлянам о легендарном Ромуле, основателе Рима, «augusto augurio», принятого в сонм богов. Таким образом, Октавиан признавался как бы вторым основателем Рима — как говорят, ему даже предлагали принять имя «Ромул», но Октавиан отказался[972].

Чрезвычайно скромный в быту, и даже одно время подумывавший о том, чтобы вообще уйти от государственных дел на покой, Октавиан тем не менее тонким чутьём гениального политика понял перемену, которая произошла в римском обществе. Отказавшийся по примеру Юлия Цезаря (102—44 гг. до н. э.) от царской власти и даже звания dominus, «господин», Октавиан легко принимал титулы, свидетельствующие о концентрации власти в руках Imperator Caesar Augustus, как его величали. Искренне говоря, что он никогда не пользовался большей властью, чем его коллеги по правлению, Октавиан не возражал против принятия статуса народного трибуна — он давал не только личную неприкосновенность и широкие права, но и свидетельствовал о соединении в лице императора воли, интересов и величия римского народа. А в 2 г. до н. э. Октавиан принял звание Pater patriae, «отец отечества», которое отныне его преемники будут неизменно сохранять за собой[973].

Внешне казалось, что основные республиканские принципы остались нетронутыми, и princeps лишь является «первым среди равных». Но с падением народных собраний власть в государстве всё более сосредотачивается в руках princeps и сената. К сенату теперь отошли все права народных собраний, а император получил хотя и пожизненную, но высшую чрезвычайную власть. В первую очередь, ему отошло высшее военное командование, управление международными отношениями и административная власть. В качестве верховного военачальника император получил также право управления теми провинциями, где размещались римские войска, а также право общего проконсула в сенатских провинциях. Постепенно вся Империя разделяется на провинции сенатские и императорские. Помимо магистратов появляются императорские чиновники, а рядом с обычной казной появляется казна императора, и вскоре он наравне с сенатом начинает чеканить свои монеты[974].

Как видно, установление должности princeps отнюдь не привело к упразднению других политических институтов. С точки зрения права, император и его аппарат казались лишь добавлением к старому республиканскому аппарату. Но в действительности положение сената и императора было далеко не равноправным: вся реальная власть сосредоточилась в руках princeps, который с течением времени всё больше и больше оттеснил сенат, и это не вызвало отторжения со стороны римского общества[975].

Это было обусловлено многими причинами, в том числе тем, что император занял ту часть верхушки политического айсберга, которая по мере расширения Римского государства вдруг сама собой появилась на свет, как результат изменившегося римского общества, вобравшего в себя весь окружающий мир. Единоличная власть, востребованная историей, с теми её функциями, которые она органично и объективно приняла на себя, не могла быть перепоручена никому другому. Логичный римский ум не мог примерить эти полномочия на сенат — это был высший законодательный орган, и император был обязан вносить в сенат проекты законов, чтобы они получили силу правового акта. Должность диктатора, функции которого опытно определились за века существования Римского государства, также не подходила.

Термину «император» в Риме по естественным причинам усвоили именно то содержание, которое могло быть произведено римской правовой культурой: «Я — господин рабов, император воинов, для прочих — избранный быть первым!», — говорили о себе первые императоры. Главное заключается в том, что по той политической философии, которая умозрительно сформировалась в Риме и создала соответствующую ей устойчивую практику, он не обладал никакой собственной властью, и все свои полномочия получал извне.

Как римский гражданин, император обязан был подчиняться законам своего отечества, и право диспензации (освобождения от действия того или иного закона) ему всякий раз даровал сенат. Правовые полномочия его власти также определял сенат, как законодательный орган, и комиции (народ, армия). В своей деятельности император опирался на волю римского народа, ещё с республиканских времён считавшегося источником власти в данном государстве.

Правда, такое положение дел шло в слишком явное противоречие с фактическим статусом императора, и уже при Августе на практике было признано, что император legibus solutus («свободен от закона»). Сам император приобрёл право решать вопросы о войне и мире, а также издавать leges datae по вопросам устройства колоний, дарований отдельным лицам прав римского гражданина, а также толковать законы. Отсюда со временем образовалась законодательная власть императора и право высшего уголовного и гражданского суда[976]. При императоре Домициане (81–96) право диспензации было перенесено на самого государя: правоведами был сделан логичный вывод, что всякий исходящий от императора акт частноправового или административного характера сам по себе включает диспензацию[977].

Конечно, отдельные черты императорского сана были автоматически унаследованы от первых Римских царей дореспубликанской эпохи. Так, согласно историко-правовым исследованиям, власть царей не являлась наследственной, и, главным образом, цари избирались. Избрание состояло из четырёх актов: Interregnum, creation Regis, Inauguratio, auctoritas partum lex или curiata de Imperw. После смерти очередного царя 10 сенаторов облекались властью по управлению Римским государством, им же поручалось подыскать нового царя. Этот период времени и назывался Interregnum. Выбор кандидата в цари на куриатском собрании получил наименование creation Regis. Ауспиции, гадание жрецов на внутренностях жертвенных животных, совершаемое в присутствии народа, именовалось Inauguratio. Аuctoritas partum lex являл собой церемонию утверждения сенатом власти нового царя[978].

Кстати сказать, пресловутое отсутствие в последующее время единого порядка наследования трона — ещё одна визитная карточка византийского монархизма, обусловлено тем, что с момента появления императорской власти считалось, будто каждый princes  производит свои полномочия от акта избрания[979]. Принципат заканчивается со смертью императора или в связи с низложением его сенатом. Внешними отличиями царя от других римских граждан являлись пурпурная тога, скипетр с орлом, золотая диадема, кресло из слоновой кости и 12 ликторов, неизменно сопровождавших его[980].

С другой стороны, поскольку полагали, будто император выполняет особые поручения всего римского народа, его полномочия не имели никаких заранее установленных границ[981]. Постепенно, но довольно быстро, император получает право контроля над сенатскими провинциями, становится неприкосновенным лицом, может налагать Veto на все распоряжения магистратов, но сам не подлежит Veto сената. Даже внешне он отличается от обычных граждан — одеждой и свитой из 12, а потом 24 ликторов[982].

Довольно быстро меняется характер отношений императора с армией. Уже во времена ранней Римской империи армия начала приносить присягу не государству, а лично императору, почитая и уважая его как истинного бога. И хотя присяга вовсе не гарантировала от неповиновения, но постепенно в армии всё более и более укрепляется традиция верности императору, появляется множество примеров непоколебимой преданности солдат своему царю. Как справедливо отмечают, «верность императору была в сознании солдат неотделима от высшей доблести, достоинства войска, его благочестия». Иногда происходят даже акты коллективного самоубийства легионеров на могиле умершего императора. Как видим, совершенно естественным путём фигура императора всё более принимала сакральный характер [983].

Постепенно полномочия императора всё более расширяются, а сената и муниципалитетов — уменьшаются. При императоре Александре Севере (222–235) лица, правившие от его имени, заменили сенаторских легатов всадниками (presides) прокураторского ранга, ослабив позиции сената. Именно с этого времени у правителей провинций остаётся только гражданское управление. Правители пограничных провинций именуются отныне praeses provinciae, а самостоятельные начальники пограничных войск — dux limitis.

С III в. императоры вообще перестают считаться с сенатом, и Галлиен (253–268) вообще устранил сенаторов от военных должностей. Аврелиан (270–275) отнял у сената право чеканить собственную монету. После этого сенат сохранил лишь номинальные позиции в управлении Римской империей[984]. Со временем за императором стали признавать в качестве обязательных следующие полномочия: 1) он является верховным главнокомандующим; 2) он имеет проконсульскую власть и получает контроль над провинциями; 3) император является potestas tribunicia, вследствие чего царь сделался неприкосновенной и священной особой; 4) он получил право председательства в сенате; 5) соединил в себе должность pontifex maximus  и цензора — об этом мы скажем ниже[985].

Здесь не было никакой теоретической заданности — требования жизни, политическая практика, конкретные исторические фигуры и события сами собой создали образ единоличного государя. Некоторые сильные императоры довлели над всей системой политической власти, другие оказались способными реализовать только часть высших полномочий; одни правители договаривались  с сенатом, как стороны по сделке, иные заставляли признать свою власть в желаемом для себя объёме. Так, постепенно, формировался институт царской власти, в тех формах и с тем содержанием, которые мы обнаруживаем в более поздние времена. Но имелись и некоторые, сугубо национальные, изъяны в том понимании императорской власти, как она сложилась в Риме.

Практичный, если не сказать прагматичный римский ум, не склонный к греческому идеализму и к восточному философствованию, не раскрыл в полной мере сакральные основы царской деятельности, вообще присущие природе единоличной власти. Да, император сразу же усвоил титул pontifex maximus («верховный жрец»), продержавшийся до конца IV в., но это полномочие вытекало не из сакральных основ, а из правовых прерогатив. И первые римские монархи категорично не желали признавать себя автократорами, царями[986]. Тем самым усиленно подчёркивался военный, политический и даже где-то производный от других органов государства характер их власти. По психологии того времени, назвать императора царём означало порвать с римской республиканской традицией.

Был ли уклон в сакрализацию императорского статуса совершенно неприемлем для Римской империи? Вопрос — риторический. Рим принципиально не отрицал сакральности верховной власти. Более того, как отмечают исследователи, по своей природе римская государственность была теократичной, и религия освящала государственную жизнь. Само установление в Риме жреческого сословия относят к временам царствования Нумы Помпилия (715–673/672 гг. до н. э.), которого вообще считали «отцом-учредителем» римской религии. Он же назначал жрецов и весталок, построил дом, в котором жил и приносил жертвы богам, и этот дом впоследствии служил официальным помещением главы понтифексов, в котором собиралась их коллегия, и делались наставления молодым жрецам.

Авторству Нумы Помпилия приписываются также индигитаменты или наставления, каким божествам следовало молиться при той или иной житейской надобности, а также все молитвы, предписанные для торжественных государственных богослужений. Вообще, первоначально первым понтификом, pontifex maximus, признавался сам Нума Помпилий. Полагают, и, конечно, небезосновательно, что первые Римские цари обладали статусом rex sacrorum, то есть обязаны были приносить жертвы от имени жрецов[987].

Поэтому глава Римского государства никак не мог быть простым смертным, ему приписывались обязательные сакральные функции. Прецедент для этого в лице уже упоминавшегося Римского царя Нумы Помпилия быстро нашёлся — впрочем, наверняка, он никогда и не забывался римлянами. В частности, император почти изначально принял титул «август», что само по себе свидетельствует о многом. Дело в том, что имя «август» происходит от латинского «augeo» («умножать»), связывалось со жреческим титулом «augur» («умножитель благ», «величественный»). Следовательно, император не сугубый военачальник, а старатель общего блага, умножитель его.

«Ты знаешь, — писал один автор императору Траяну, — что тебе всюду присягают, ибо ты присягнул всем. Мы тебя любим, насколько ты этого заслуживаешь, но это мы делаем не из любви к тебе, а из любви к нам, и да не настанет никогда такой день, о, цезарь, когда обеты за твоё благоденствие произнесёт не наша польза, а наша верность». Смысл сказанного предельно ясен: Принцепс признавался первым слугой Римского государства и был убеждён, что его власть только тогда имеет внутренний смысл и заслуживает защиты богов, если он пользуется ею не для удовлетворения личных прихотей, а для обеспечения безопасности и спокойствия римского народа. Траян сам искренне считал, что если власть императора утратила нравственное начало, то он должен быть заменён другим лицом[988].

Древний человек жил религией и не отделял её от публичной и частной сферы своего бытия. Неразделённость религии и нравов, политики и морали всегда являлась неотличимой чертой древнего правосознания[989]. И политическая власть первых монархов возникала как естественное следствие их священнического достоинства. «Не сила установила начальников или царей в древних гражданских общинах. Было бы несогласно с истиной сказать, что первым царём был у них счастливый воин. Власть вышла из культа очага. Религия создала царя   (выделено мной. — А.В.) в гражданской общине, подобно тому, как она создала семейного главу в доме» [990]. Первейшей обязанностью царя было свершение религиозных церемоний. И, как верховный жрец, царь был блюстителем нравственности в государстве. Это сознание являлось безальтернативным, и Рим не составлял исключения из правил.

Отказ римлян от царства в древние времена вовсе не привёл к их негативному отношению к существу царской власти. «Имя царя отнюдь не обратилось в порицание, осталось почётным прозванием. Обыкновенно говорят, что слова эти вызывали ненависть и презрение: странное заблуждение! Римляне прилагали его к богам в своих молитвах. Если похитители власти не осмеливались никогда принимать этого титула, то это не оттого, что он был ненавистен, а скорей оттого, что священен»  [991].

Эта оценка ничуть не отличается от свидетельств, приведённых древним автором. В один из периодов шаткости республиканского строя, когда группа децемвиров пыталась узурпировать власть, сенаторы говорили так: «Мы изгнали царей. Но людям отвратительно было не время царя, коим благочестием дозволяет называть Юпитера, да и Ромула, основателя Рима, и тех, кто царствовал после. При отправлении священных обрядов имя царя также привычно, ибо вызывало ненависть не оно, но царская гордыня и произвол!» [992].

Замечательно также, что даже в республиканское время первым делом вновь избранного консула было совершение жертвоприношений на форуме[993].

Античный мир вообще смотрел на религию как на закон не только для частных лиц, но и для целых народов и государств. Считалось безусловным, что религиозные обязанности также точно подлежат исполнению со стороны народов и государств, как и со стороны частных лиц. Но, в отличие от последних, государство исполняет этот закон не непосредственно, а через институт руководителей в деле религии, священнослужителей, посредников между ним и Богом. Исполнение этих обязанностей со стороны государства считалось тем лучше, чем безупречнее был этот институт и чем большую силу представительства он имел перед Богом[994].

Любопытно, что многие термины, относящиеся к исполнению государственных полномочий, носили сакральный характер и имели религиозное происхождение. Например, латинское «fidelis» означало одновременно и «верующий» и «верный слову». Древнее латинское слово «sacramentum» во времена древней Церкви применялось к церковным таинствам, но по своему исходному значению обозначало солдатскую присягу. Первые христиане называли варваров и язычников термином «pagani», которым римские солдаты обозначали штатских лиц, не имевших понятия о воинской присяге и чести[995].

Издавна в Риме религия являлась государственным учреждением, которым Римское государство пользовалось как воспитательным средством для достижения поставленных перед собой целей. Право и обязанность исповедовать римскую религию принадлежало только римским гражданам, поскольку религиозные верования влияли на все публичные и гражданские права. Покорённые народы сохраняли свои национальные верования, если только те не вступали в конфликт с римским пантеоном. Однако всякий культ и суеверия, казавшиеся вредными, преследовались по всей строгости римского закона[996].

В силу древней правовой традиции вопросы осквернения святынь и проступков против веры не рассматривались в Риме отдельно от иных споров. Различие таилось лишь в компетенции органов, в чьи правомочия входили те или иные судебные дела. Институт понтификов заведовал всеми делами, касающимися общественной религии, но сама область права религиозного была гораздо шире и включала в себя такую отрасль, как право публично-религиозное. Оно составляло предмет общего законодательства, доступного вмешательству государственной власти. Уже при первом римском императоре статус первосвященника и верховного цензора нравов вместе с соответствующей юрисдикцией слились в одном лице — императоре. Как цензор, император сосредотачивал в своих руках блюстительство над законами и нравами[997]. Таким образом, ещё в языческие времена верховная власть сосредоточила в своих руках высшую ординарную юрисдикцию, а также и специальную юрисдикцию по делам веры[998].

И правовое pontifex maximus, родившееся из древнего культа царя, должно было найти какое-то разумное примирение с христианскими первоосновами Римской империи уже при св. Константине Великом. Поэтому вскоре обязанность правового регулирования вопросов общественной религии приведёт императоров к необходимости напрямую вмешиваться в вопросы христианского вероучения.

Уже знакомый нам по предыдущему повествованию Август Октавиан воспринимался — и, надо полагать, не без самоудовольствия — божеством, наделённым особой харизмой. Современники описывали его как повелителя земли, моря и космоса, спасителя человеческого рода. В некоторых случаях его отождествляли с Зевсом, и в одной из надписей в Галикарнасе значится, что бессмертная и вечная природа дала людям высшее благо — цезаря Августа, «отца своего отечества богини Ромы».

На монетах той эпохи, особенно чеканенных на Востоке, Октавиан именуется «явленным богом» и даже «основателем Ойкумены» (!). С этих времен стало традиционным изображать Римских императоров, подчёркивая два их «врождённых» признака — божественность и победоносность. Император изображался также босым, как и все боги, с земным шаром, «державой» в руках, на котором размещалась Ника, богиня победы, и посохом (скипетром). В последующих изображениях императоры увенчиваются венками из дубовых листьев, что далеко не случайно, поскольку дуб являлся деревом, посвящённым Юпитеру[999].

А император Домициан (81–96) начинал свои послания со слов: «Государь наш и бог повелевает.». В 199 г. император Септимий Север (193–211) после блестящей победы над парфянами наградил свою вторую жену, Эмессу Юлию Домну, титулом mater castrorum  («мать лагерей»). Отныне её изображение вместе со священным изображением самого императора должно было присутствовать в каждом военном лагере. Он же присвоил себе титулатуру dominus  («государь»), от которой некогда отказался император Октавиан, подчёркивая тем самым, что не просто является princes сената, но обладает высшей властью, является господином своих подданных, владыкой, стоящим неизмеримо выше всех остальных римских граждан[1000].

Развивая его мысли, язычник император Диоклетиан сделал титул «dominus» постоянным, и с тех пор с наименованием Римского императора тесно связан термин «царь»  («Dominus noster Imperator»). Он же первым возложил на себя диадему, унаследовав в одеянии и убранстве традиции персидского двора. Идея народного суверенитета постепенно ослабевает, сенат утрачивает некоторые свои прерогативы, а законодательство сосредотачивается почти исключительно в руках императора[1001]. Поскольку, следуя древней традиции, первые императоры не принимали таинства крещения вплоть до смертного часа, никакого специального обряда посвящения их на царство не происходило. Однако множество чудесных событий буквально подталкивало христианских императоров к единственно верному пониманию первооснов своей власти.

Святой Феодосий Великий рассказывал о чудесном сновидении, в котором Антиохийский патриарх Мелетий (360–381) одел его в царскую порфиру и возложил на главу императорский венец. Когда во сне народ, заполнивший храм, стал выходить из него, огромная птица спустилась сверху и возложила радужный венец на царя. Все приняли этот сон, рассказанный царём, как знак признания Богом императорского достоинства св. Феодосия I. Хотя известно достоверно, что св. Феодосий Старший принял знаки императорского достоинства от императора Грациана, который и возложил на него диадему. А св. Маркиан заявлял, что стал на царство Божественным жребием [1002].

Откровенно ошибочным было бы утверждение, будто республиканская форма правления Рима не могла примириться с единоличной политической властью. «То, что нравится правителю, — имеет силу закона», — говорил в III в. знаменитый юрист Ульпиан, и это было далеко не единоличное мнение. Другой правовед Дион Кассий вообще был склонен считать императора свободным от публичных законов, то есть от самих основ римского правопорядка, хотя, как полагают, этот тезис с большим сочувствием был принят на Востоке, чем в Италии.

В отдельных случаях, которые, впрочем, численно преобладали, императоры исходили из тех принципов, которые были закреплены за императором Веспасианом (69–79) сенатом. «Что бы ни счёл император правильным, хотя бы и противно обычаю, ради величия государства и религиозных, человеческих, общественных и частных дел, он имеет право и власть это творить и совершать» [1003].

В дальнейшем императоры последовательно закрепляли за собой эти прерогативы. В Кодексе св. Константина Великого говорится, что императору принадлежит исключительное право толковать законы. А по законам императоров Валентиниана, св. Феодосия Великого и Аркадия, законодательная власть делится между сенатом и императором: «Хотя сенатские постановления сами по себе получают постоянную силу, однако же нашими законами мы преследуем ту же цель» [1004].

Замечателен в этом отношении один отрывок из Евсевия Кесарийского, где он сравнивает власть монарха с властью Бога и вообще даёт характеристику монархии, как идеальной форме правления. «Закон царского права, — пишет Памфил, — именно тот, который подчиняет всех единому владычеству. Монархия превосходнее всех форм правления, многоначалие же, составленное из членов равного достоинства, скорее есть анархия и мятеж. Посему-то один Бог (не два, не три, не более, ибо многобожие есть безбожие), один Царь, одно Его слово и один царский закон, выражаемый не речениями и буквами, не в письменах и на таблицах, истребляемых продолжительностью времени, но живое и ипостасное Слово Бога, предписывающее волю Отца всем, которые покорны Ему и следуют за Ним» [1005]. Таким образом, царство есть своего рода «естественный закон» человеческого общества, данный непосредственно Богом и потому обязательный для всех.

Присутствовал ещё один мотив, который нельзя не учитывать. Было бы крайне сомнительно отказывать христианским императорам в тех правах и титулах, которыми обладали языческие Римские императоры. И с полным основанием римские солдаты в IV в. приносили императору следующие слова присяги: «Клянёмся именем Бога, Христа и Святого Духа, величеством императора, которое человеческий род после Бога должен особенно почитать и уважать. Император принял имя Августа, и ему, как истинному и воплощенному Богу («tanquam praesenti et corporali deo»), должно оказывать верность и поклонение, ему должно воздавать самое внимательное служение. И частный человек, и воин служит Богу, когда он верно чтит того, кто правит с Божьего соизволения» [1006].

Но республиканские политические традиции нередко вступали в открытую конфронтацию с новыми веяниями, и императорская власть имела своего постоянного оппонента в лице сената. Римский сенат всегда представлял собой удивительное явление — из его среды нередко выходили римские самодержцы, а, с другой стороны, он являлся неизменной и серьёзнейшей оппозицией императору. Но в целом сенат очень подозрительно поглядывал на фигуру императора, опасаясь с его стороны попыток полного подчинения себе всех государственных институтов, включая сам сенат. Родовая аристократия, формирующая сенат, не готова была мириться с уничижением своих высших полномочий, и цари прекрасно это понимали. Поэтому они старались не останавливаться в древней столице, под любым поводом надолго задерживаясь в Милане, Равенне, Фессалониках, Никомедии, Антиохии и т.п.

Сенат, чувствуя увеличивающуюся мощь императорской власти, особенно со времён Диоклетиана, глубоко обиженный невниманием императоров к римским древностям, ищет опору в восстановлении древних традиций, в том числе и религиозных. Не случайно во времена первых христианских императоров язычники-узурпаторы часто находили поддержку у представителей знатнейших сенаторских фамилий. Происходят удивительные изменения: если ранее римляне считали хорошим тоном изучать греческую философию и литературу, то начиная с IV в. сенат становится во главе нового латинского культурного возрождения. Здесь всё дышало старинным республиканским римским духом, и императору было крайне неуютно в этой столице, где ему, в отличие от греческого Востока, оказывали совсем не те знаки внимания и не такое почтение, как там. «Вечный город» сам требовал к себе почтения. По мере того, как императоры старались найти себе другие резиденции и открыто игнорировали Рим, роль сенаторской знати и префекта города неизменно возрастает[1007].

II. Таким образом, выросши на берегах Тибра, императорская власть Рима, сохранившая на себе отпечаток национальных особенностей, находилась в несколько двойственном положении. Некоторые черты римского строя способствовали её развитию и наполнению историческим содержанием, другие препятствовали раскрыться наиболее полно и ярко идее монархизма.

Чтобы император стал самим собой, монархия должна была найти основу там, где ей придавали более совершенное содержание. Инстинктивно или нет, но ещё задолго до св. Константина Великого взоры императоров устремлялись на Восток, имевший свою богатую и специфическую культуру. Разве мог св. Константин Великий или Констанций игнорировать тексты Священного Писания, в которых излагается другое, к тому же, данное непосредственно Богом, толкование царской власти? Ведь, ещё в книгах Ветхого Завета говорится: «Где слово царя, там власть; и кто скажет ему: «что ты делаешь?» (Еккл. 8, 4); «Царь правосудием утверждает землю» (Притч. 29, 4). «Когда страна отступит от закона, тогда много в ней начальников; а при разумном и знающем муже она долговечна» (Притч. 28, 2). «Милость и истина охраняют царя, и милостью он поддерживает престол свой» (Притч. 20, 28). «Сердце царя — в руке Господа, как потоки вод: куда захочет, Он направляет его» (Притч. 21, 1). «Как небо в высоте и земля в глубине, так сердце царей — неисследимо» (Притч. 25, 3). «Бойся, сын мой, Господа и царя» (Притч. 24, 21). «Слава Божия — облекать тайною дело, а слава царей — исследывать дело» (Притч. 25, 2). Естественно, императоры начинали проникаться той культурой, которая выросла на ветхозаветных и новозаветных книгах.

Но этот процесс вовсе не означал полного отрицания римской политической культуры. Примечательно, что в течение нескольких последующих столетий императоры часто принимали консульство, как знак некогда высшего достоинства в Римской республике, утративший уже к этому времени какое-либо политическое содержание и являющийся всего лишь почётным титулом. Тем не менее повсеместно в имперских указах наряду с обозначением царского титула значится и титул консула, и само исчисление времени правления того или иного государя начинается с его консульства.

Возведённый св. Константином Константинополь, как новая столица, хотя перенял большинство политических традиций старого Рима, но дал и много нового. Здесь так же был образован свой сенат из числа переехавших представителей древних римских семей, но равноапостольный царь, как великий администратор, не желал сохранять институты, которые казались ему отжившими и морально устарелыми. Он хотел уйти от пустого аристократизма, к тому же крайне неэффективного на государственной службе, и обрести государственное управление, основанное на государственных мужах. Святой Константин резко увеличил число важных государственных должностей, получивших сенаторский статус, но занимал их представителями служилых сословий. Образовался новый «путь карьеры» (cursus honorum) для тех, кто стремился наверх: через службу в государственном аппарате и у императора. Того, кто прошёл этот путь, ждала высшая награда: он считался практически приравненным к старой аристократии, хотя бы являлся выходцем из низов[1008].

Надо сказать, святой император руководствовался политическим гением Диоклетиана. Ещё в пору этого императора был установлен новый «Табель о рангах» Римского государства, предусматривавший 6 высших степеней чиновников. К первой группе относились «nobilissimi» — «знатнейшие» (члены императорской семьи и сама императорская чета), затем «clarissimi» — «светлейшие», «perfectissimi» — «совершеннейшие», «egregii» — «превосходнейшие», «illustres» — «сиятельные», «spectabeles» — «высокородные». Были введены также должности управляющего императорским дворцом («praepositus sacri cubiculi»), государственный канцлер Римской империи («Quaestor sacripalati»), управляющий финасами («comes largitionum») и огромное количество придворных должностей, прямо и косвенно связанных с государственным управлением[1009].

Дети св. Константина Великого продолжили дело отца. Так, уже при императоре Констанции членами сената могли быть лица, удовлетворяющие следующим критериям: 1) наличие денег, 2) недвижимого имущества, 3) занятие определённой государственной должности, 4) необходимый культурный уровень. При этом царе ядро Константинопольского сената составили служилые аристократы и даже бывшие рабы, включая евнухов[1010]. Поэтому роль и значение сената в Константинополе были, конечно, несопоставимы с теми, которыми обладал Римский сенат. Но всё же это был один из высших органов государственной власти Империи, нередко принимавший активное участие в выборе или назначении императора.

Сохранился также, хотя и в ослабленном виде, принцип народного суверенитета, и потому каждый новый царь должен был проходить процедуру назначения. Особенно интересно, у кого всякий раз новый император получал согласование на царствование. Сенат, как уже говорилось, был непременным участником этих церемоний, сохранив значение первенствующего в Империи государственного органа. Поскольку собрать весь народ никто никогда и не предполагал, его естественным «заместителем» с давних пор стала армия. То обстоятельство, что постепенно армия стала наёмной, варварской и даже неправославной, никого не смущало. Помимо любви к традициям, римляне всегда были реалистами и не шли против силы — а армия была той зачастую хаотической, неподчинённой никому силой, которая могла опрокинуть и сенат, и императора. Но впоследствии участие этих институтов в деле поставления нового царя минимизируется, и всё большее значение приобретает Церковь и Константинопольский патриарх.

Перенос столицы на берега Босфора привёл к формированию устойчивой и весьма содержательной тенденции, в течение буквально одного столетия изменившей самосознание императоров и их образ в глазах подданных. Безусловно, это происходило далеко не автоматически, а через ломку старых стереотипов; но в этой «каше» старых обломков и «нового вина» образовалось особое, византийское понятие царской власти. Этот был очень трудный и совершенно не прямолинейный процесс, но он приводил к новым откровениям, неведомым для республиканского Рима.

Первый прецедент создал сам святой и равноапостольный Константин Великий. Хотя первоначально он старался по возможности уклоняться от решения сугубо догматических споров, но жизнь неуклонно брала своё. И вот однажды, угощая епископов, император признал себя «внешним епископом» Церкви. Термин, по обыкновению неопределённый с юридической точки зрения, что породило множественность его толкования. По одному, вполне заслуживающему внимания мнению, обращаясь с этими словами, император не мог не сознавать своих церковных прерогатив. Но, поскольку на этот момент он не был еще крещён и даже оглашен, то оговорился о себе как «внешнем» епископе[1011].

Как можно понять из этих слов, царский сан подобен (хотя и не тождественен) епископскому в части сакральных основ власти обеих иерархий. А также по отношению к осуществлению управления Церковью и обязанности осуществлять власть учительства, изначально принадлежащей архиереям, как преемникам святых апостолов. Но, повторимся, поскольку первый христианский император не был ещё членом Церкви, то он именовал себя «внешним» архипастырем.

Именно св. Константин Великий безоговорочно признал источником своей власти непосредственно Бога, и с этим связывал успехи своего царствования. Этим же путём шли и его дети. Говоря об императоре Констанции, св. Григорий Богослов писал: «Рассуждая истинно по-царски и выше многих других, он ясно усматривал, что с успехами христиан возрастало могущество римлян, что с пришествием Христовым явилось у них самодержавие, никогда дотоле не достигавшее совершенного единоначалия» [1012]. Затем Святитель пишет ещё более определённо. По его мнению, св. Константин Равноапостольный и Констанций положили основание царской власти в христианстве и в вере [1013].