Страна Дураков, Вондерленд, мини-сити Кавай, дом-усадьба семьи Ловицких.

Скверная пародия на день.

ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ

Дорогая, я задерживаюсь в Понивилле как минимум до праздников. Может быть, ты понадобишься мне здесь, так что не затевай никаких поездок и прочей ерунды! Присматривай за Фру-Фру и обязательно напомни ей про обзорный доклад по работе Комиссии на этот год. Я ей писала, но сейчас она может быть невнимательной. Обязательно напомни ей про доклад! Целую. Мама.

Частная переписка, передано личным бэтменом Мирры Ловицкой.

Альбертина скучала. Не то чтобы ей было нечем себя занять. Просто ничего не радовало. А всё то, что порадовать могло бы - как назло, куда-то подевалось, попряталось.

С утра пораньше зарядил мелкий противный дождь. Все планы насчёт сходить на выпас с подружками отложились на неопределённый срок. Куда-то испарилось и намерение посетить салон Жанны Францевны и посмотреть новую коллекцию зимних подков и гиппосандалий. Можно было бы зайти в 'Сено'. Но 'Сено' закрылось на спецобслуживание - Псюша Сучак, решившаяся наконец продолжить род, пригласила на зачатие своего будущего потомства весь кавайский бомонд. Праздник обещал быть грандиозным: Псюшина врачка-поневодка спланировала первую консуммацию на два часа дня, а последнюю - на полночь, чтобы максимизировать вероятность зачатия. Остальное время отводилось интенсивной культурно-развлекательной программе - такой, после которой на своих копытах не уходят.

Младшая Ловицкая приглашения не получила. Псюша пребывала в ссоре с Альбертининой мамой, которая провернула против неё успешную интригу. Панюню это, конечно, знала, но всё-таки ужасно расстраивалась.

Потом начались какие-то мелкие домашние бедульки.

Забарахлил старый тесла-приёмник, из-за чего электрический пол остыл, а вода в ванной стала совсем ледяной. Теплолюбивую Панюню это выбесило до такой степени, что она забила старую крольчиху, присматривавшую за сантехникой, а потом, чтобы успокоиться, сожгла в камине две корзины маленьких, опустошив таким образом кладовую. Дальше выяснилось, что на кухне кончились медовый овёс, расторопша и соевый шрот. Забивать повара Ловицкая не стала, ограничившись приказом поставить себе клизму со скипидаром. Увы, повар-крысак в припадке раскаяния со скипидаром переборщил и околел от болевого шока... В общем, вместо прекрасного утра образовался полон рот забот.

Разумеется, в другое время Панюню передоверила бы житейские дела Мартину Алексеевичу. Который не то что всё исправил бы, а просто не допустил бы ничего подобного. Но тот уже третий день сидел с больной Наташкой: старая сука слишком резво кинулась на зов хозяйки, споткнулась о порожек и сломала шейку бедра. Наташкиного ласкового язычка Альбертине не хватало отчаянно. Поэтому вместо того, чтобы просто забить хворую челядинку, она отдала её на излечение лемуру - который был, ко всему прочему, неплохим домашним лекарем. Передоверять же его компетенции кому-нибудь из дурноватой домашней челяди она не хотела. И в результате оказалась вынуждена управляться с навалившимися проблемами сама. Это её совершенно вымотало, но ни капельки не развлекло.

Сначала пришлось скандалить по поводу тесла-приёмника. Бэтмен для мелких поручений метался туда-сюда раз десять, пока коммунальщицы не соизволили прислать енотов-ремонтёров. Те долго копались, всё время спрашивая советов у бригадирши - уродливой толстухи-полусотки, которая выглядела как сам дьявол и вела себя соответствующе. В конце концов выяснилось, что вышел из строя силовой ключ холодного тока. Деталь была не остродефицитной, но вот прямо сейчас на складе её не обнаружилось. Альбертина пришла в ярость и толстуху прессанула: сначала припугнула маминым именем и возможностями, а потом някнула. Та поплыла и силовой ключ всё-таки добыла - Дочь знает как и где. Тепло вернулось, но Панюню пришлось ради сохранности нервов приложиться к бенедиктиновому ликёру. Нервишки слегонца отпустило, однако такое начало дня было уже не аллес гут.

За поваром пришлось обращаться к соседкам-эпплджекам, Жуже и Маше Герцен, чинной старобрачной паре, относящейся к верхушке среднего класса: сто сорок и сто тридцать граций соответственно. Сердобольные и участливые Герценки тут же прислали своего домашнего кулинара с недельным запасом продуктов впридачу. Кулинар-богомол, несмотря на инсектоидную основу, оказался настоящим мастером и сварил Альбертине улётнейшую овсянку с отрубями, какой она в жизни не едала. Панюню поняла, что её повар никуда не годился, окончательно от этого расстроилась - и, само собой, снова приложилась к бенедиктину.

Не добавил позитива и кратковременный визит Молли Драпезы: та заскочила к Панюню как бы по дороге в 'Сено' (её-то Псюша, разумеется, пригласила!). Зачем Гвин заходила на самом деле, Альбертина прекрасно знала: Молли томилась по Гермионе, с которой недавно завела отношения. Влюбчивая Молли находилась как раз на той стадии, когда без любимой дусечки и жизнь не мила. Гермиона же - хотя это был её первый настоящий роман - не столько сама пылала страстью, сколько позволяла себя любить. Так что большую часть времени Фру-Фру по-прежнему отдавала работе. Что, естественно, только распаляло бедняжечку Гвин, которая буквально места себе не находила.

Спровадив Драпезу (это оказалось несложно: Панюню как бы случайно упомянула, что Гермиона вроде бы собиралась на заседание Комиссии, а потом, наверное, пойдёт в 'Кабинет'), Альбертина вдруг задумалась о собственной личной жизни. У неё уже очень давно никого не было, если не считать Наташку и жеребцов. Но это было так, чисто физическое удовольствие, а хотелось-то страсти, бабочек в животе и серебряных стрекоз в глазах. Крайний раз - в прошлом году - она попробовала было сойтись с молоденькой кобылкой-флаттершайкой. И даже добилась взаимности. Но романчик не задался: девочка оказалась ломливой, своенравной и при этом ужасно ревнючей. Однажды во время любви она чуть не откусила Панюню хвост, потому что ей внезапно пришло в голову, будто у той что-то было с Бекки Биркин-Клатч. Хотя в ту пору всем и каждому было известно, что Бекки живёт с Сашей Грей, старой одышливой поняшей из Кавайжилтрастагентства. Саша в Бекки души не чаяла, покорно сносила её шебутной нрав и безропотно оплачивала счета. Что не помешало 'полусветской обозревательнице' впоследствии бросить Сашу ради Молли Гвин, а потом оставить и Молли - ради мутных политических интриг с Ловицкой-старшей, в которые она влезла по самые уши.

Если уж на то пошло, неожиданно призналась сама себе Альбертина, то попробовать с Бекки было бы... занятно, - отыскала она нужное слово. Конечно, Бекки - та ещё скобейда протырчатая. А также циничная, распутная, развращённая. И очень опытная. В отличие от самой Панюню. Которую по этой самой части недавно обошла даже сестричка Гермиона, доселе имевшая репутацию скучной заучки и наивной простушки.

Наверняка, убеждала себя Ловицкая, потягивая бенедиктин, после Бекки она почувствовала бы себя использованной. Конечно же, это было бы ужасно, стыдно, унизительно. И в любом случае грязно. Зато теперь она ощущала себя никому не нужной и всеми покинутой - а это, если честно, тоже не айс. Так что даже мысль о самом что ни на есть грязном использовании отторжения не вызывала, нет. Скорее уж привлекала. Да чего там греха таить - возбуждала.

К сожалению, Панюню отлично понимала и то, что оплачивать счета модной тусовщицы Биркин-Клатч ей не по средствам, в политике она тоже никто, а без личной выгоды Бекки хвост не отодвинет и перед самой Верховной Обаятельницей. Хотя нет, конечно: секс с обладательницей четырёхсот граций - это огромная честь. Зато она, Альбертина - даже не двухсотка. Так что Бекки с ней, наверное, было бы просто неинтересно. Она и так-то к ней ходит только из-за мамы.

За этой печальной мыслью воспоследовал очередной глоток бенедиктина. Который показался ей каким-то пресным. Захотелось догнаться чем-нибудь позабористее.

Краешком сознания Панюню понимала, что уже изрядно набралась, да ещё и с утра, и что добром это кончиться никак не может. Однако остановиться Альбертина уже не могла, да и не хотела. Так что она оставила недопитый бенедиктин и потребовала принести ей крамбамбулю на перце и гвоздике. Услужающая бобриха - начерно заняшенная всего неделю назад и ещё толком не вписавшаяся в усадебный быт - посмотрела на хозяйку слегка удивлённо, но приказ, разумеется, исполнила быстро и в точности.

Крамбамбуля оказалась островатой. Панюню решила дать себе передышку и снова заняться делами. К сожалению, мысли в голове путались и всё время сбивались на главное-основное - то бишь на острую жалость к себе.

Дождь никак не кончался. Ловицкая лежала у окошка, ожидая бэтмена - она послала его за новыми маленькими - и слушала, как благочестивые соседки хором поют для Дочки-Матери святое караоке. Жужа и Маша любили заветное из Круга Песнопений Бизюльки. Вот и сейчас они, отдыхая на веранде, возносили к небесам - под нежно шипящий патефон - песнь о Малом Рачке.

- Маленький рачок пятится задом... - начала Жужа.

- И имеет всё от жизни, что надо! - подхватила Маша.

- То, к чему идут долгие годы - достигает он легко задним ходом! - вывели супружницы хорошо спетым хором.

Ну конечно, начитанная Панюню знала каноническое педобирское толкование святой песни: рачок был символом и эмблематом свободного духа, пятящегося прочь от лживых посулов и соблазнов мира сего, который был, есть и вовеки пребудет too old - и обретающего через этот отказ истинные, нетленные сокровища в лоне Дочки-Матери. Но благочестивые мысли сейчас не шли ей на ум: даже в святых словах заветного шансона ей мерещилось что-то злое, насмешливое.

'Вот и я всю жизнь пячусь от всего, - думала она, вылизывая плошку с крамбамбулей и чувствуя, как крепкий алкоголь пощипывает язычок. - Пячусь, пячусь... от политики, от денег, от женщин... да, это легко - пятиться. И что же я в итоге приобрела? Наташку, что ли?'

- Хитроумный рачок притворялся как мог дурачком, дурачком, дурачком... - выводила Жужа, удерживая дыхание на повторах.

- Приближается ночь, и ты тоже не прочь стать рачком, стать рачком, стать рачком! - вторила ей Маша.

И опять же: Альбертина отлично помнила, что под дурачком здесь подразумевался адепт превыспреннейшей науки учёного неведения, la dotta ignoranza, которую педобиры считали единственно возможным путём познания неизъяснимой сущности Дочки-Матери, под притворством - духовная практика уподобления и подражания Дочери и её добродетелям, а под ночью - смерть, ожидающая всех живущих. Но это не мешало ей чувствовать, что песня поётся про неё. То есть про дуру, ломающую дешёвую комедию непонятно перед кем и неизвестно зачем.

- Стать рачком, стать рачком, стать рачком! - повторили соседки вместе.

Пьяная слеза выкатилась из глаза поняши и неторопливо поползла к переносице. Панюню прекрасно понимала, перед чем ей сейчас хочется встать. Понимала лучше, чем хотелось бы.

Она кое-как промаялась ещё часа полтора. Приказала расчесать себе гриву, потом попыталась развлечь себя новым романчиком Папилломы Пржевальской. Романчик оказался как всё у Папилломы - пошленьким, но занятным. За это время бэтмен успел вернуться, а потом приехала повозка с маленькими, которых нужно было пристроить в кладовку. Это её немного отвлекло. Но когда и эти хлопоты кончились, тоска навалилась с удвоенной силой.

Её неудержимо тянуло к зеркалу. И вовсе не для того, чтобы примерить новую попонку.

Аля ещё немножко посопротивлялась - уже так, для блезиру. Потом тяжело вздохнула, позвала Мартина Алексеевича и потребовала, чтобы тот открыл трюмо. Старый лемур всё понял, попытался было что-то сказать, но наткнулся на неподвижный взгляд хозяйки. Обливаясь слезами, он выполнил приказ.

Стекло сверкнуло, раскрываясь, и в самую душу Панюню ударила - с сахарным треском, с крахмальным хрустом - блестящая острая искра. Искрой той была она сама, Альбертина Ловицкая, парящая в глубине магического кристалла принцесса Грёза, чудное виденье, гений чистой красоты. Живое божество, на чьём алтаре горело и таяло её сердце - и которым она при всём при том владела целиком и совершенно, с той полнотой обладания, какой на нашей горестной земле даже и не бывает.

На сей раз Аля не стала жмуриться и представлять себе кислый творог. Наоборот, она устремила взгляд к своему зеркальному двойнику. Глаза их встретились, соприкоснулись взоры. Искра возгорелась пламенами безграничного восторга - обжигающе-ласкового, безумно-неземного, возносящего ввысь, в зенит. Мир обрушился в тартарары, а на горестном месте его воздвигнулся столп блаженства - непреходящего, безумного, неземного.

Из сладостного транса поняшу вырвал страшнейший укус за холку.

Альбертина закричала от внезапной боли. Вскинулась. И увидела перед собой Бекки Биркин-Клатч со вздыбленной от ярости шерстью.

- Извращенка! - прошипела Бекки, накидываясь на неё и целя копытом в живот.

Панюню - обалдевшая, со вспенившимся адреналином в крови - извернулась, уклоняясь от удара, вскочила и впилась зубами Бекки в плечо.

- Ах ты дрянь! - крикнула Биркин-Клатч, с размаху ударив подругу копытом в грудь. - Мерзавка!

- Дефка бятая! - заорала вконец охреневшая Ловицкая, пытаясь укусить Биркин-Клатч за шею.

Через минуту обе поняши валялись на полу, отчаянно визжа, кусаясь и пытаясь достать друг друга копытами. Панюню попыталась ударить Бекки левой задней, промахнулась. Бекки умудрилась впечатать Ловицкой ногой в бок, под почку. Та подпрыгнула и обрушилась на Бекки сверху, щёлкая зубами и пытаясь ухватить врагиню за бешено дёргающуюся ляжку. Наконец она сжала зубы на чём-то мягком - и вдруг поняла, что залезла Бекки под хвост.

В ту же секунду она почувствовала зубы Бекки в своём собственном интимном местечке.

Обе на мгновение замерли, боясь пошевелиться.

Альбертина, абсолютно не врубаясь, что она, собственно, делает, провела языком по тому самому, что едва не порвала в клочья. Потом - ещё раз и ещё раз.

- Сильнее, блядь! - прохрипела Бекки, и в ту же секунду Панюню почувствовала у себя внутри её язык - неожиданно твёрдый и очень горячий.

Если б Альбертина хоть чуточку соображала, то, наверное, остановилась. Но в данный конкретный момент соображалка у неё отключилась напрочь. Поэтому она просто вонзила свой язык между вспухших горячих губок Бекки, пытаясь протолкнуть его как можно дальше. Тело подруги ответило короткой судорогой и брызнувшей изнутри влагой, кисловато-пряной на вкус. Через пару секунд Панюню поняла, что течёт сама. Течёт бесстыдно, откровенно и очень-очень обильно.

Дальше было всё. И более. До серебряных стрекоз включительно.

Вконец умаявшаяся поняша пришла в себя, осознав, что лежит на полу, уткнувшись носом в чью-то холодную влажную задницу. Откуда-то изнутри проклюнулось понимание, что это попка Бекки. Потом до блаженствующего после оргазма мозга дотянулась-таки тянущая боль от изгрызенной в кровь холки.

- М-м-м, - пробормотала она, собираясь с силами. - Ты чего меня искусала?

Подруга слегка пошевелилась, чеша бабку о соломенный коврик.

- Того! Ещё увижу тебя перед зеркалом в таком состоянии - убью, - пообещала она строгим голосом. - И уйду. Ноги моей на твоём плече больше не будет! - усилила она угрозу.

- П-почему? - выдавила из себя Ловицкая, отчаянно зевая. Ей ужасно хотелось спать.

- Потому что из-за зеркала моя мать превратилась в никчёмную развалину, - Бекки скрипнула зубами.

- Так ты же твайка? - не поняла Альбертина, аж припроснувшись от удивления. - У вас вроде иммунитет?

- Ну да, я твайлайт. По отцу. Мама - пинк. И они с отцом отношений не консуммировали. Она его просто поимела. Ночью на конюшне.

- А как же ты... - Панюню не договорила, смутившись.

- А вот так я, - Бекки потянулась всем телом, случайно проехавшись лакированным копытом по Альбертининой шёрстке. - Отлизала кому надо - признали твайлайтом.

Панюню внезапно поняла, что за минуту узнала о старой подруге больше, чем за всю предыдущую жизнь.

- Но у мамы хоть причины были, - горячилась Бекки. - Тяжёлое детство, нехватка граций. Да и ума, если честно. Но ты? Девочка-мажорка из хорошей семьи? С обаянием и не дура? Ты-то что в стекле забыла? Не знала барынька холёная, чем бы ещё потешиться?

- Скажешь тоже, барынька холёная, - с горечью сказала Альбертина. - У меня была задержка с грациозностью, в школе меня затравили подружки, а мама отправилась покорять Вондерленд. И мне было непонятно, как жить дальше. Ну вот и приучилась. Тебе не понять, ты рано созрела, весь мир был твой...

- Мой?! - Биркин-Клатч аж поперхнулась от возмущения. - Алечка, солнышко, да ты хоть помнишь, как я за тобой в интернате таскалась? А ты меня за пшено держала? Потому что ты породистая, из хорошей семьи, а я...

Через пару минут поняши уже рыдали друг у друга в объятьях.

- Ты виновата... - всхлипывала Ловицкая, облизывая Беккино ухо.

- Это ты первая начала... - отзывалась Бекки, нежно покусывая Альбертинину щёчку.

Второй раз был не хуже предыдущего. Даже лучше, потому что поняши не торопились, медленно и с удовольствием насыщаясь друг другом.

- Ну вот, наконец-то, - удовлетворённо заключила Бекки, устраиваясь на соломенной подстилке. - Всегда тебя хотела, - призналась она. - Но ты же Ловицкая, а я - шалава, выскочка. Я думала: если ты до меня всё-таки снизойдёшь, то в этакой манере... как ходят на могилку к издохшему котегу... А ты, оказывается, та-акой огонёчек, - она поощрительно боднула бочок подруги.

- А я думала, что ты трахаешься - как копыта о коврик вытираешь, - съехидничала Панюню.

- И так бывает, - признала подруга. - Некоторым именно это и нужно, - добавила она. - Да, кстати. Я, кажется, твоего Мартина Алексеевича пришибла. Прости. Он мешался.

- Холку мне грызть мешал? - уточнила Альбертина.

- Ну да, - не стала скрывать Бекки. - Бросился на тебя сверху и не давал укусить. Хороший у тебя челядин, преданный. Я его копытами отпинала. Рёбра точно сломала. И внутренности, наверное, отбила. И шею слегка прокусила... Нехорошо, в общем, получилось. Если помрёт - заплачу.

- Заплатишь. Натурой, - шутейно пригрозила Панюню, мечтательно улыбаясь.

- Натурой? Тебе? Да ты у меня ещё пощады просить будешь, - посулила Бекки.

- Никогда! - заявила Панюню и для убедительности быстро и жарко облизала ноздри подруги. Бекки вознаградила её поцелуем. Альбертина ощутила на мордочке подруги вкус собственных соков.

- Ой, извини, - сказала она чуть виновато. - Я, кажись, это самое... обкончала тебя немножечко.

- Немножечко? Да ты меня залила как из брандспойта, - проворчала Бекки, похотливо облизываясь. - Давно ни с кем не валялась, что ли?

- Уже неделю, - вздохнула Панюню, снова вспомнив про Наташку.

- Непорядок. Это мы поправим, - посулила Бекки, подвигаясь поближе к подруге с недвусмысленными намерениями.

- Бекки, - взмолилась Альбертина, - давай я хоть посплю? Если хочешь, ночью продолжим, я вся твоя. Но сейчас меня копыта не держат.

- Пожалуй, можно, - подумав, согласилась Биркин-Клатч, потягиваясь. - Правда, у меня на эту ночь были планы. Запала на меня одна тётка из мэрии, - не стесняясь, призналась она. - Ну да и хрен бы с ней. Это у меня чисто заработок.

- А может, нас как-то совместить? - вдруг выпалила Панюню, тихо охреневая от собственного бесстыдства.

- Ууупс! - Бекки слегонца поперхнулась. - Ты это, того... не торопи события. И тётка так себе, старая коро... не особо страстная.

- А Молли тоже не особо страстная была? - Альбертина не успела прикусить язычок, как из неё это выскочило.

- Молли? Молли - ураган. Вот только она сперва нежничала, а потом всё вымя мне изгрызла, - наябедничала Бекки. - Я думала, соски мне оторвёт. Она на этой теме реально ебанутая.

Панюню издала тот самый звук, из-за которого и получила своё прозвище.

- Так вот чего она от мамы гуляла... - задумчиво протянула она. - Мама вымя бережёт. Оно у неё очень подтянутое, - завершила она мысль, а про себя решила, что надо будет предупредить Гермиону, чтобы не позволяла Молли извращаться и берегла сисюши.

- Ох, скобейда я дефолтная! - Бекки стукнула себя путовым суставом по лбу. - Я чего пришла-то... Ты про маму свою уже знаешь?

- Нет, - Бекки настороженно подняла ушки. - А что случилось?

- Вот и я хотела бы знать что, - сказала Бекки. - В общем, по моим сведениям, Мирра Ловицкая теперь кавалерка ордена Золотой Узды. С псалиями, - добавила она многозначительно.

- Ни-фи-гассе! - оценила Альбертина новость. - Вот так прямо с псалиями? За какие заслуги?

- Потому и с псалиями, что никто не знает. Но, по-моему, это как-то связано с нашей темой. Ну, с тораборцами, - подруга понизила голос. - То ли они о чём-то договорились, то ли ещё чего. Ведь это я их нашла. И вывела на Мирру. А теперь я, выходит, не при делах?

- Чего же ты хочешь? - Панюню пошевелила бёдрами, устраиваясь поудобнее.

- Я хочу присутствовать при официальном награждении. Это будет в Понивилле, в День Эквестрии. Меня, конечно, не позовут. Но ты, как родственница, имеешь право на персональное приглашение. А такие приглашения обычно выписывают на два лица.

Тут-то Альбертина и почувствовала себя использованной.

К её удивлению, чувство было далеко не таким противным, как она себе навоображала. Самолюбие оно не ранило, даже не царапнуло, а приятно почесало. В конце концов, подумалось ей, использовать можно только того, кто что-то может. И это её устраивало - о да, ещё бы.

- Сделаем, - сказала она самым деловым и независимым тоном, какой только смогла изобразить. - Если будешь и дальше стараться, как сегодня.

Биркин-Клатч фыркнула, потом ещё раз и наконец разоржалась во весь голос.

- Ну ты и нахалка... - начала она.

Отворилась дверь, и высунула мордочку услужающая бобриха.

- Госпожа, - осторожно сказала она. - Мартин Алексеевич подыхает. Его на кухню или куда?

- Пойду посмотрю, - почему-то решила Альбертина и встала.

Мартин Алексеевич лежал в соседней комнате, свернувшись клубком.

По одной только позе было понятно, что помочь ему уже ничем нельзя.

Когда появилась хозяйка, старый лемур поднял глаза, и поняше стало неуютно: не было в них ни обычного мутного обожания, ни чистой преданности. Похоже, долгая агония выбила из старика няш. Панюню о таком читала, но видела это впервые.

- Ты когда-то забрала у меня жизнь и дала новую, - сказал лемур спокойно, без преклонения, но и без злобы. - Обе кончились, и я не вижу разницы большой. И то, и другое... - тут он закашлялся, забулькал, потом внезапно блеванул кровью. На полу образовалось некрасивое пятно, которое смотрелось логичным завершением высказывания. - Никто не виноват, - выговорил он, собравшись с силами. - Этот мир придуман не нами. Хочу сказать тому, кто его придумал: ты не очень старался... - голова старика дёрнулась, глаза остановились.

Панюню посмотрела на мертвеца с сожалением: к Мартину Алексеевичу она успела привыкнуть. Воспитывать нового слугу такого уровня требовало времени и усилий. Впрочем, любая челядь рано или поздно приходит в негодность. А вообще, внезапно поняла она, пора бы ей и в самом деле начать новую жизнь.

- На кухню его, - сказала она бобрихе. - И забей Наташку.

Глава 41, в которой наш непутёвый герой неожиданно встречается с неким знакомцем, отчего впадает в беспокойство

Ноября 312 года от Х.