Немецкие «родоначальники» аналитической философии языка

Фритц Маутнер (1849-1923) считается основоположником той традиции в философии языка, которая оказала влияние на Л. Витгенштейна и через него на становление того направления аналитической философии, которое нацелено на исследование естественного языка [161, 495; 133, 80].[32] Его ключевыми трудами в области философии языка являются трехтомная работа «Статьи к критике языка» (1901 - 1902), содержащая более двух тысяч страниц; статьи «Адъективный мир», «Субстантивный мир» и «Вербальный мир», включенные в трехтомный «Философский словарь – новые статьи к критике языка» (1910-1911); статья «Критика языка», вошедшая в третье издание «Словаря», в которой подробно исследуются отношения между языком и мышлением; эссе «Язык» (1907), посвященное проблемам взаимоотношения языка и этнической психологии, а также вышедшая посмертно работа «Три картины мира» (1925).

Характеризуя маутнеровский проект «критики языка» в целом, можно сказать, что он нацелен на исследование языка в качестве инструмента познания и отражает позицию радикального скептицизма относительно возможности познания мира именно в силу обусловленности последнего языком. Вывод, которым Маутнер заканчивает первый том своих критических исследований языка, заключается в следующем: «Таким образом, именно язык сочиняет для нас стихи и думает, обманывает нас на некоторой высоте Фата Морганой истины или познания мира, отпускает нас на крутейшем склоне и кричит нам: "Я был плохим вожатым! Освобождайся от меня!"» [60, 713]. Отсюда в качестве «высшей цели самоосвобождения» возникает задача освободиться от языка. Выполнить эту задачу призвана философия, которая должна стать критикой познания, и в этом качестве прежде всего – критикой языка.

Понимание критики языка как фундамента теории познания связано с отождествлением Маутнером мышления и языка. Лишь изучая язык, можно до известной степени понять сущность мышления. Как он считает, «если бы мы обладали историей языка [...], то в ней мы имели бы также историю человеческого мышления или, скорее, историю различных способов мышления народа. Идеалом такой истории способов мышления народа была бы, в принципе, история человеческой души или человеческого мозга» [60, 639]. Однако такой проект – только желаемое, поэтому свои усилия Маутнер сосредоточивает на синхронном анализе языка. В поле его внимания попадают такие вопросы, как отношение между мышлением и языком, психология языка, законы его возникновения и функционирования, грамматика и логика, отношение языка и мышления к действительности и т.д. Поскольку затронутый им круг проблем необычайно широк, то мы реконструируем и рассмотрим только те его аргументы, которые объясняют его скептическое отношение к языку как средству познания.

Концепция языка как индивидуальной деятельности. Характеризуя в целом представления Маутнера о механизмах функционирования языка, можно сказать, что он понимает язык как индивидуальную деятельность по производству речевых актов на основании памяти. Основной постулат его концепции гласит, что «речь или мышление есть деятельность» [60, 517]. Это означает, что бытие языка состоит единственно в его использовании – не находя употребления, он умирает. Язык есть совокупность отдельных речевых актов, он существует только на протяжении речи, разговора, т.е. только в настоящем, которое приобретает в маутнеровской концепции характер длительности.

Отсюда следует, что такие понятия как «язык вообще» или даже «конкретный язык» являются лишь вводящими в заблуждение абстракциями [60, 18, ср. 184]. Эти абстакции вызывают представление о том, что язык есть нечто материальное, существующее само по себе, тогда как на самом деле он обретает свою действительность «в воздухе. В народе, между людьми» в момент говорения [60, 19].

Стремясь подчеркнуть эту важнейшую особенность языка, Маутнер предлагает отказаться от понятия «язык» и заменить его на слово, обозначающее деятельность, на глагол «говорить» [60, 16]. Итак, язык не есть некая субстанция: «язык – не предмет потребления, также не инструмент, он вообще не является предметом, он есть не что иное, как использование. Язык есть использование языка» [60, 24].

Данное определение является фоноцентричным, из него следует, что язык есть прежде всего устная речь: «Конкретный язык – есть всегда только произнесенное слово» [60, 62]. Все остальные его формы – письмо, язык жестов, искусственный язык глухонемых и т.д. – являются производными от устной речи [60, 4, 213]. Такое представление подготавливает вывод о том, что «действительны только языки индивидуумов» [60, 185], что основной формой существования языка является идиолект. Идиолекты людей, принадлежащих к одному и тому же языковому сообществу, образуют отдельный этнический язык. Однако в силу того, что этнические языки существуют во времени и при этом постоянно видоизменяются, то говорить о том, что они в качестве родного языка являются «общими» для некоей группы людей можно лишь в том смысле, в каком допустимо говорить об общем «горизонте» – «не существует двух людей с одинаковым горизонтом, каждый есть центр своего собственного (горизонта – М. С.)» [60, 19].

Совместный горизонт ограничивает пространство этнического языка, функционирующего на базе объединенных в группы относительно самостоятельных идиолектов, как пространство единой языковой «общественной игры» (Gesellschaftsspiel). Эта игра проходит по определенным правилам (Regeln), причем любое правило «становится тем более обязательным, чем больше игроков ему подчиняется» [60, 25]. Правила игры – логические, грамматические, синтаксические «суть признаки языка, они находятся в известной степени в самом языке» [60, 11], но актуализируются только в ходе межличностного общения. Как утверждает Маутнер, язык есть «социальная действительность» [60, 18, ср. 27, 29]; не может существовать язык «у одного единственного» человека, для того, чтобы он возник необходимо наличие, как минимум, двух партнеров [60, 29]. Тем самым он задолго до Витгенштейна оспаривает возможность существования «частного языка» и отстаивает его интерсубъективную и диалогичную природу.

Итак, язык есть совокупность происходящих по определенным правилам речевых актов – или, по словам Маутнера, «движений», производящих звуки или языковые знаки, обладающие значением. Значение звуки получают благодаря связанным с ними представлениям, хранящимся в памяти, наличие которой является условием возможности языка: «Язык всегда есть движение звука, который является знаком какого-либо унаследованного или приобретенного воспоминания» [60, 199, ср. 16 - 17; ср. 61, 10].

Здесь важно отметить, что Маутнер различает индивидуальную и коллективную память. Именно индивидуальная память выступает как психологическое условие возможности языка; коллективная память – есть сам передаваемый по традиции язык: «Язык есть не что иное, как воспоминание, сумма воспоминаний человеческого рода» [60, 89, ср. 212, 663; ср. также 61, 263]. Причем, «очевидно, что перекрываются культура и язык народа. Язык есть вернейшее зеркальное отражение культуры [...]; язык есть сумма знаков памяти этой действительности» [60, 185]. Будучи коллективной памятью народа, язык представляет собой одновременно «общность или единство мировоззрения» [60, 25].

Язык как система объективного духа. Понимание языка как мировоззрения говорящего на нем сообщества приводит к интерпретации его как субъективно-объективного образования. Как пишет Маутнер: «Язык не является созданием объективного духа. Собственно, дух есть субъективное в человеке. В действительности факт, который грандиозно выступает как объективный дух, есть не что иное как зависимость отдельного человека от языка, унаследованного им от сменяющей друг друга массы предков и имеющего для него потребительскую ценность только потому, что он находится в совместной собственности всех соплеменников» [60, 24].

В качестве объективного духа язык приобретает статус властной инстанции по отношению к индивидууму: поскольку он есть «социальная сила, то он властвует над мыслями отдельных людей» [60, 42, ср. 151]. Господство языка имеет многообразные проявления: во-первых, он «предоставляет опыту взрослого средство для примерной группировки и сообщения своих представлений» [60, 72], т.е., выражаясь современным языком, формирует лингвистическую компетентность индивидуума. Во-вторых, язык формирует представления о действительности, которые, к сожалению, зачастую оказываются неверными, как, например, в случае, когда из наличия слова «deus» заключают о существовании бога [60, 173 - 174]. В-третьих, язык регулирует межличностные отношения в обществе и формирует поведение и взгляды людей. Яркими примерами этого являются, согласно Маутнеру, этика и эстетика, которые не только генетически представляют собой чисто «социальные явления», но, в сущности, оказываются особыми формами языка [60, 30 - 32].

Свойство языка воздействовать на индивидуальное сознание, в свою очередь, предполагает у человека как врожденную «способность к языку» [60, 4; ср. 61, 701 - 707], т.е. то, что сегодня благодаря Н. Хомскому связывают с понятием коммуникативной компетентности,[33] так и способность к обучению [60, 73 и далее; ср. 61, 268 и далее]. Язык, таким образом, базируется на некотором материальном Apriori, к которому помимо данных способностей относится особое психо-биологическое строение человеческого организма. Последнее отвечает за его врожденную предрасположенность к определенным способам восприятия действительности и видам деятельности, или, говоря словами Маутнера, за «диспозицию» [61, 701]. Как он полагает, именно «наследование физических и духовных свойств объясняет нам простейшим образом наличие априорных понятий и различие априорности у животных и людей, у различных народов и различных индивидуумов» [61, 704]. Специфической для человеческого рода оказывается диспозиция к таким формам восприятия, как пространство, время и причинность.

Критика имеющихся понятий о языке. С позиций своей концепции, согласно которой язык реализуется в виде обеспечиваемого памятью функционального единства артикуляции, представлений и проч., возможного на базе материального Apriori, Маутнер подвергает критике распространенные в его время представления о языке. Прежде всего, язык нельзя рассматривать как «произведение искусства», поскольку он не является творением одного единственного автора, а представляет собой общественный продукт [60, 26 и далее].

Кроме того, несостоятельна интерпретация языка как «организма», т.к. он не обладает субстанциальным, т.е. автономным и независимым от человека бытием [60, 28].

Также бессмысленны попытки логиков редуцировать язык к искусственному языку исчисления понятий. Суммируя возражения Маутнера по этому поводу, можно реконструировать три основных аргумента, на которые он опирается. Первый заключается в признании самой логики, «что наше естественное мышление работает с неясными, неопределенными и субъективными словами. Поэтому на протяжении тысячелетий она стремится к мышлению на основе математически точных слов, которые она называет понятиями» [60, 649 - 650]. Однако, как полагает Маутнер, «такое неестественное и сверхприродное мышление не существует в мире действительностей. Мы не имеем никаких других понятий, помимо наших бедных слов; они, хотя и стали отшлифованы тоньше и острее от поколения к поколению, но чистыми понятиями не будут никогда». На этом основании он заключает, что «логика – не наука, потому что ее предмет, понятия, есть только идеал» [Там же].

Вторым важнейшим аргументом против возможности создания универсального искусственного языка является тот факт, что каждый народ имеет свою картину действительности, и эти различные картины полностью не сводимы друг к другу: «различное внимание различных народов упорядочило каталог мира (Weltkatalog), и не только его или классификацию вещей, но также строение предложения или понимание отношений между вещами, исходя из различных точек зрения» [62, 445].

Третьим препятствием на пути создания символического языка является то, что логика сама нуждается в метаязыке, которым может быть только естественный язык: «Без такого возврата (Rückbeziehung) к языку любое логическое исчисление немыслимо уже потому, что знаки в логике часто имеют другой смысл, чем в математике, и эти различия можно прояснить только при помощи языковых примеров» [Там же].

Взаимоотношение языка и мышления. Ведущийся в науке спор о соотношении языка и мышления является, по мнению Маутнера, по большей части спором о словах, поскольку имеющиеся знания не позволяют пока дать ни точные дефиниции мышления, ни языка [60, 191, ср. 178, 226]. В результате, в зависимости от определения мышления можно утверждать либо, что оно обходится без языка, либо, наоборот, что оно невозможно без него. Сам Маутнер, однако, склонен отождествлять язык и мышление: «Неправда, что есть мышление без языка, т.е. без слов. Или правильнее: нет вообще никакого мышления, а только язык» [60, 176; ср. 61, 661].

Согласно ему, «мышление и речь соединяются в понятии памяти» [60, 202]. Память каким-либо образом должна себя манифестировать, иначе невозможно было бы судить о ее существовании, и языковые знаки, прежде всего, артикулированные звуки, являются ее проявлением. Мышление по своей сущности есть «внутреннее сравнение знаков памяти» [60, 199], т.е. слов и понятий. Таким образом, язык как демонстрация памяти состоит из следующих слагаемых: «мышление плюс звуковой знак» [60, 214].

Характеризуя мышление, Маутнер говорит о двух его формах: рассудке и разуме, существенно отличающихся друг от друга. Рассудок он связывает, с одной стороны, с инстинктивной деятельностью организма, такой, например, как дыхание, и определяет его как «огромную сумму всех рефлексивных движений, которые наблюдаются уже у низших животных» [60, 638]. Деятельность рассудка направлена на приспособление организма к окружающей среде [60, 181] и на ориентацию в конкретной ситуации [61, 712]. Она непосредственно связана с деятельностью органов чувств и изначально служит для интерпретации предоставляемого ими материала: даже «простейшее зрение, слышание и т.д. являются, как мы теперь знаем, работой рассудка, истолкованием раздражений, которые только благодаря рассудку становятся ощущениями» [60, 181].

Другая сторона рассудочного познания состоит в том, что оно есть «непосредственное, осуществляющееся в данный момент познание внешнего мира» [61, 676]. Отличительной особенностью мыслительной деятельности рассудка является то, что она может протекать без языка и нуждается в нем только для выражения результатов: «Доязыковое мышление есть наблюдение, постепенное собирание сходств, внимание, тренировка памяти, которая продолжается до тех пор, пока новое знакомство не вызовет потребность закрепить его в знаке» [60, 217]. Способность человеческого рассудка обходиться при выполнении своих операций без языка Маутнер объясняет тем, что «эти деятельности рассудка бесконечно тренировались с тех пор, как на земле существуют организмы, и благодаря этому стали автоматическими» [60, 181].

В отличие от рассудка разум представляет собой «так называемое суждение или заключение посредством понятий, игру слов, так называемое мышление» [60, 644, ср. 649]. Другими словами, «дискурсивное мышление всегда идентично с языком» [60, 316; ср. 61, 679]. Сущность разумного познания сводится к тому, что оно есть «субъективная функция ориентации посредством понятий» [61, 712]. Существенным признаком разумного познания является его обусловленность языком: оно всегда протекает на основе запечатленных в нем воспоминаний [61, 676]. Как унаследованный, так и приобретенный опыт отдельных индивидуумов, народов и всего человечества превращаются в настоящее Apriori, определяющее характер познания [61, 701, ср. 714]. В этом месте Маутнер полемизирует с Кантом, предложившим теорию «чистого разума». Маутнеровский разум не является «чистым» и универсальным, а в силу его обусловленности языком всегда оказывается связанным с чувственным опытом, конкретным и особенным.

С качественными отличиями рассудка и разума коррелируют различия в выполняемых ими функциях. К сфере деятельности рассудка относятся точные и естественные науки. По мнению Маутнера, геометрические и алгебраические операции, механические вычисления и физические наблюдения, включая постановку и организацию эксперимента, – преимущественно дело рассудка, а не разума [60, 654 - 647]. Данное представление основано на убеждении в том, что «числа – не понятия», что «для чисел, по крайней мере, самых доступных, не требуются совсем никакие слова» [60, 646]. Также и «буквы алгебры и геометрии суть собственные имена и собственные имена опять же не являются понятиями» [60, 647].

С рассудочной деятельностью Маутнер связывает возможность научного прогресса: «Все, что хочет стать наукой, должно быть воспринято посредством чувств и истолковано посредством рассудка. Слова ничему не помогают» [60, 648]. Роль языка в научном познании мира сводится к лишь тому, что он как память, как традиция гарантирует непрерывность передачи и накопления знаний. Отсюда следует также, что сам язык оказывается воплощением познания, даже самим знанием, несмотря на то, что он не способен его производить.

Физиономические особенности языка и его отношение к действительности. Одним из важнейших свойств языка является его связь с опытом, благодаря которой он становится «материалистичным», «чувственным», «психическим», «антропоморфным» [60, 235, 237]. Это приводит к тому, что он не в состоянии адекватно описать внешний мир, так что этот «мир в себе» оказывается принципиально непознаваемым: «Наш образ мира субъективен от своей нижней ступени, где мы можем только метафорически назвать ощущения языком, вплоть до тончайших абстракций мышления» [60, 416 и далее].

Среди доводов, обосновывающих скептицизм Маутнера относительно возможностей познания мира, выделим прежде всего следующие:

Во-первых, связь языка с чувственностью человека. Сенсуалистское понимание языка в концентрированном виде можно выразить формулой: «В языке не может быть ничего, чего не было бы в материале, доставляемом органами чувств». Именно такого взгляда придерживается Маутнер [60, 634]. Язык в этом случае понимается как своеобразная ответная реакция человека на внешние воздействия, как средство, служащее для приспособления к окружающей среде и ориентации в ней. Он оказывается своего рода мостом, связывающим чувственный опыт человека и внешнюю действительность.

При отображении действительности языком происходит ее искажение, обусловленное специфическим строением человеческого организма. Прежде всего это связано с тем, что органы чувств, благодаря которым человек получает информацию о мире, представляют собой «случайный» продукт эволюции. Понятие случайности здесь следует понимать в том смысле, что допускается возможность того, что органы чувств могли сформироваться по-иному или имели бы другие пороги восприимчивости, в результате чего человек обладал бы другой картиной действительности. Например, Маутнер рассуждает о том, что человек не способен воспринимать радиоактивность или электрические волны [60, 252, 378 и далее], что его восприятие действительности отличается от восприятия ее другими живыми организмами [60, 330].

Это приводит его к убеждению в том, что «бесконечность движений действительности может дойти до нас только через узкие ворота наших случайных органов чувств, что все, что не может пройти через эти ворота, должно оставаться снаружи, что мы должны ориентироваться в нашем окружении при помощи наших пяти или шести случайных органов чувств (Zufallssinne)» [60, 35]. В этом случае «наше познание мира есть ничто иное, как упорядоченная сумма того, что вошло в наше мышление и речь через наши случайные органы чувств» [61, 396]. Окончательный вывод Маутнера заключается в том, что человек всегда воспринимает только доступный ему ограниченный срез действительности.

Во-вторых, сомнение в возможностях языка адекватно описывать мир вызывает его принципиальная метафоричность. Метафору можно обнаружить уже на стадии «элементарного процесса апперцепции» [61, 462]. Ее функция состоит в переводе неязыкового в языковое, в переводе чувственных ощущений в артикулированные звуки, обладающие значением: «Язык, таким образом, осуществляет перевод из одной группы органов чувств в другую, и уже поэтому ясно, что человек своим языком не может выразить или описать непосредственное ощущение» [61, 659]. Отсюда следует, что «мы можем построить наш человеческий мир явлений только метафорически» [60, 302; ср. 61, 29]. Как справедливо заметил Й. Килиан по поводу концепции метафоры у Маутнера: «Посредством метафоры человек приносит мир в язык».[34]

В-третьих, скепсис относительно познаваемости мира оправдывает то обстоятельство, что человек в своем языке организовывает мир «в соответствии со своим интересом» [60, 77, ср. 634; 62, 230]. Это приводит либо к тому, что в сферу его внимания попадают различные области действительности, либо к тому, что он рассматривает их под разными углами зрения. О том, что прагматика действия представляет собой важный фактор познания, свидетельствуют, в частности, картины мира, создаваемые этническими языками. По словам Маутнера, они представляют собой различные «ситуации интереса».

В-четвертых, язык есть память, каждое его слово, по сути, является знаком воспоминаний [60, 419]. Маутнеровское определение языка как «суммы уже-известного и уже-виденного»[35] исключает возможность прямого доступа языка к действительности.

В-пятых, связанное с языком познание как социальный феномен [60, 30 - 31] всегда вписано в систему жизненных отношений людей и обладает историческим характером. Маутнер подчеркивает, что основывающееся на памяти знание «есть вера, есть традиция» [60, 36]. Поэтому «существуют различные привычки мышления, так же, как есть различные привычки говорить» [60, 638].

В-шестых, языковые знаки служат не для обозначения конкретных вещей, а для обозначения свойств, состояний, процессов и отношений вещей друг к другу [60, 74]. Отсюда видно, что Маутнер придерживается номиналистической точки зрения, согласно которой язык отображает не действительную структуру мира, а систему представлений о нем. Как он считает, только с наивных догматических позиций понятийного реализма можно думать, что познание полностью соответствует действительности, что мышление адекватно ее отображает.[36]

По собственному признанию Маутнера, развиваемое им учение можно обозначить как «nominalismus redivivus» [62, 611]. В отличие от схоластического номинализма оно исходит из того, что базис для формирования образа мира предоставляют «случайные» органы чувств, и учитывает исторический характер языка.

Доказывая правоту своей номиналистической точки зрения, Маутнер разрабатывает следующую схему: в основе формирования представлений о мире лежат три когнитивные категории – существительное, прилагательное и глагол, которым соответствуют три образа мира – «субстантивный», «адъективный» и «вербальный» [61, 9]. «Адъективный мир» – это мир непосредственного чувственного восприятия [62, 18]. Это «точечный» или дискретный мир отрывочных впечатлений, который является генетически первичным по отношению к субстантивному и вербальному мирам. Поскольку все чувственные данные являются по своей природе адъективными, то можно заключить, что «адъективная» картина мира коррелирует с существующей независимо от человека внешней действительностью. Свое отражение эта картина находит прежде всего в разговорном языке: в описании свойств и качеств («холодный», «острый». «красный»), в высказывании ценностных суждений («хороший», «полезный»).

В «вербальном мире» происходит упорядочивание адъективного мира за счет связывания отдельных чувственных ощущений друг с другом. Вербальный мир представляет собой мир причинности, целей, намерений, желаний, целерациональных действий и т.д. [61, 26; ср. 63, 360]. В отличие от адъективного мира пассивного восприятия, это мир, руководимый волей, мир движения, становления, изменений и конструирования отношений. Язык этого мира – преимущественно язык объяснения.

    «Субстантивный мир» образуется в результате «удвоения» языком адъективного мира за счет субстантивирования прилагательных, описывающих чувственные восприятия [61, 27]. Это тот же самый адъективный мир, «понятый еще раз с позиций гипотезы о вещности (Dinglichkeit)» [62, 17]. Субстантивный мир – это статичный мир пространства и бытия, «мнимый», не существующий в реальности, а возникающий за счет проекции присущих языку пространственных отношений вовне. Субстантивный мир – это и мир персонифицированных сил и причин первобытного человека и мир вещей человека современного [61, 54 и далее]. Примерами субстантивного мира являются прежде всего мифология и метафизика.[37]

Из вышесказанного следует, что адъективный мир – это мир опыта, субстантивный мир – мир бытия, и вербальный мир – мир становления. Причем все три мира представляют собой различные картины одной и той же внешней реальности, которые образуются в зависимости от того, на что направлено внимание познающего субъекта [63, 364]. За любой вещью-символом мира человеческого опыта стоит, таким образом, реальная, но непознаваемая «вещь-в-себе».

С точки зрения языка данным картинам мира можно найти соответствия в виде языка искусства (для адъективного мира), языка мистики (для субстантивного) и языка науки (для вербального), которые должны взаимно дополнять друг друга [63, 366].

    С точки зрения познания с ними коррелируют три науки: онтология – с субстантивным миром [61, 77 и далее], естественные науки и, прежде всего, физика – с адъективным [61, 55, 74], физиология, задача которой, по мнению Маутнера, состоит в исследовании возможности истинного познания при помощи субстантивных и адъективных наук – с вербальным. Здесь важно отметить, что поскольку предметом изучения каждой из выделенных наук является один и тот же мир, то «три наших науки, наука субстантива, адъектива и вербума – онтология, физика и физиология – не различаются между собой по их предметам» [61, 82]. Различие между ними состоит в способах организации и интерпретации материала.

Характер и основные принципы человеческого познания. Критический анализ особенностей языка и связанного с ним познания приводит Маутнера к следующему выводу: «Наше наблюдение не может выйти за границы мира явлений, познание должно остановиться перед действительностью и навечно передать действительность вере [...] Все, что мы наблюдаем, собираем и упорядочиваем под названием наука, всегда есть только мир явлений» [60, 679 - 680]. Другими словами, имеющийся у человечества образ мира представляет собой «чистый символ» [60, 691].

Характерными чертами человеческого познания оказываются его «антропоморфность», «условность», «обусловленность традицией» [60, 31]. Поскольку мир человеческого знания представляет собой структуру, существующую параллельно внешнему миру, не имеющую к нему прямого отношения и являющуюся всего лишь его субъективным отражением, то он функционирует по собственным законам, которые человек привносит в природу.

Так, законы естественных и гуманитарных наук Маутнер считает «социальным явлением, естественными правилами общественной игры человеческого познания мира, они суть поэтика fable convenue или знания» [60, 35]. Всеобщность научных законов объясняется тем, что «наши пять или шесть случайных органов чувств благодаря наследственности являются одинаковыми у всех людей» [60, 35, ср. 417]. Это допущение обосновывает также «общность или социальный характер мышления» или объективность, под которой в данном случае понимается общезначимость познания.

Несмотря на то, что познание неспособно проникнуть за границу мира явлений, оно сохраняет в качестве своей необходимой предпосылки понятие о внешнем мире, существующем независимо от людей. Маутнер характеризует его как «мироконституирующее» (weltbauende) [60, 181 - 182]. Особенность данного принципа познания состоит в том, что допущение существования внешней реальности воспринимается всеми в качестве само собой разумеющейся очевидности, хотя при этом оно не является доказанным. Уверенность в существовании внешнего мира возникает вследствие того, что оно «непрерывно доказывается» в ходе «бесконечных экспериментов» по его практическому освоению.

Следующим фундаментальным принципом, методологически обосновывающим процесс познания, является понятие причинности. Представляя собой важнейший познавательный инструмент, оно также является не строго доказанным положением, а скорее гипотезой, интуицией, убеждением, верой: «Древнейшая вера человечества, вера в действительный мир, совпадает с другим древним положением веры, которое мы пытаемся выдвинуть для науки: с верой в причинность, с верой в связь причины и следствия в природе» [60, 682, ср. 676 - 677]. Мир воспринимается человеком в целом как некое единство, он упорядочен посредством временных и причинно-следственных связей. Взаимосвязь между представлением о внешнем мире и организующей его причинностью можно проинтерпретировать следующим образом: поскольку уже «в основу самого простого восприятия действительности положена гипотеза причинности» [60, 237], то «понятие действительности есть образ для причины чувственных ощущений» [60, 676].

То, что причинность является необходимым принципом познания, доказывает, по мнению Маутнера, материалистический и антропоморфный характер последнего. К данному выводу он приходит, пытаясь вслед за Д. Юмом дать психологическое обоснование причинности. Согласно ему, понятие причины могло возникнуть благодаря индукции, т.е. либо вследствие того, что «человек воспринял свою собственную волю в качестве реального основания своих действий и метафорически перенес это понятие как реальное основание на внешний мир», либо в силу того, что «человек ощутил одну мысль как основание познания другой и снова привнес это представление метафорически в действительность» [61, 703].

Еще одним важным принципом познания является понятие истины, которое, несмотря на неспособность науки к постижению истин, выступает в качестве регулятивной идеи: «Мы не обладаем истинным познанием, но мы знаем точно, что есть истина, без которой познание не имеет никакой ценности» [60, 693]. Сохраняя понятие истины в своей теории познания, Маутнер значительно модернизирует его. Поскольку мир явлений, который творит наука, и реальный мир-в-себе противостоят друг другу как две параллельные структуры, то классическая теория истины, базирующаяся на соответствии «речей и вещей», утрачивает свое значение. Поэтому «не остается ничего иного, как рассматривать истину в виде согласованности наших идей и предложений друг с другом, как формальную истину» [60, 694]. Таким образом, в качестве критерия истины здесь выдвигается требование формальной непротиворечивости системы знания. Помимо этого, Маутнер отмечает еще один аспект истины: «Объективную истину можно искать только в языке, она есть не что иное, как общепринятое использование языка» [60, 695]. Данное утверждение можно проинтерпретировать в том смысле, что решение об истинности высказывания принимается на основе консенсуса. Тем самым он вносит свой вклад в разработку теории истины как консенсуса.

Задачи познания по отношению к мышлению и языку. Центральным объектом критики познания Маутнера является естественный язык. Его функции разнообразны и разнонаправлены: с одной стороны, он является активным инструментом познания, но при этом уводит познание прочь от истины; с другой - аккумулирует и транслирует знания, но всегда дает лишь картину действительности, не совпадающую с самой действительностью, причем данный разрыв оказывается непреодолимым. Это вызывает амбивалентное отношение к языку: он «является нам в зависимости от нашей точки зрения полезным или вредным; полезным, если мы хотим с его помощью ориентироваться в знании мира, которое получаем одновременно с языком; вредным, как только нас переполняет тоска из-за невозможности выйти за пределы этой ориентации к объективному познанию» [60, 80].

Однако в ограниченности познания виноват не язык, который, согласно Маутнеру, сам не производит знаний, а продуцирующее знания мышление. «Мышление есть то, что, как плохое платье, плохо подходит действительному миру; язык отличается от мышления также мало, как материал, из которого сшита юбка, отличается от юбки. Если юбка плохо сидит, то виноват не материал» [60, 193]. Поскольку «погрешностями страдает отношение между мышлением и действительностью, а не между языком и мышлением» [60, 193 - 194, ср. 209], то «нужно возводить мост не между языком и мышлением, а между мышлением и действительностью». Таким образом, на повестку дня выступает задача исследования мышления, которой должна заняться психология.

Одной из ведущих и традиционно сохраняющихся философских проблем психологии является проблема отношения души и тела. Эта проблема имеет также важное значение для теории познания, поскольку ее решение смогло бы прояснить взаимосвязь между миром человеческих представлений и миром-в-себе. Решение данного вопроса до сих пор не было найдено, а поиск его затруднялся, как считает Маутнер, тем, что психология не сумела разработать соответствующую терминологию для описания внутренних душевных процессов. Обыденный язык, которым она пользуется, не позволяет адекватно отразить ни результаты самонаблюдений, ни других психологических экспериментов [60, 236, ср. 320 и далее]. Только критика языка могла бы, по его мнению, помочь заложить начальный фундамент для будущей психологии.

В качестве капитуляции перед властью языка Маутнер расценивает использование концепции «параллелелизма» для объяснения проблемы отношения души и тела. В силу своей неспособности объяснить «то единство, которое существует между действительным миром как нашим психологическим переживанием и работой познания как нашей психологической жизнью», она ведет к «удвоению мира» и рассматривает его или как жизнь, или как переживание [60, 240, ср. 250 и далее; а также 278 - 279]. Другими словами, вместо того, чтобы исследовать взаимоотношения между телом и душой или между мозгом и мышлением, параллелелизм возвращает к полусхоластическому дуализму – он вынуждает признавать существование двух непересекающихся миров – материального и духовного, «которые в принципе являются идентичными» [60, 250].

Сам Маутнер склоняется к натуралистическому толкованию процессов мышления и речи. Он пишет: «Если бы мы могли объяснить наше мышление на основании психологии мозга, то мы сделали бы наш дух механистическим. Мы этого не можем, но такое механистическое мировоззрение было бы по крайней мере ясным и логичным в смысле нашего материалистического языка. Однако нашему языку, нашему мышлению, нашей сущности противоречит то, что причины, которые нам неизвестны и которые мы просто не в состоянии материалистически осмыслить, мы называем духовными силами» [60, 636]. В другом месте он утверждает, что «духовное в языке, значение звуков слова, является психологическим только постольку, поскольку под психологией мы понимаем все еще неизвестную нам физиологию мозга» [61, 7]. Тем самым он предвосхищает эпоху нейро-физиологических исследований мозга, нацеленных на объяснение феномена значения.[38]

Язык между герменевтикой и прагматикой. В качестве основных антропологических характеристик человека, тематизируемых Маутнером, является его целенаправленная активность и укорененность в определенной культурно-исторической ситуации: «только благодаря своим устремленным в будущее целям и своим направленным в прошлое воспоминаниям» [60, 670] человек связан с миром. Обе эти его родовые особенности находят свое отражение как в языке, так и в обусловленном им мышлении. Это позволяет утверждать, что язык и мышление существуют одновременно в двух измерениях: герменевтическом и прагматическом. По словам Маутнера: «Наше мышление есть непостижимый посредник между нашим восприятием мира и нашим действием» [60, 648].