Зубоврачебная история. Стоматологические сюжеты в русской культуре

 

Зубные болезни бывают иногда столь долги и столь жестоки, что причиняют упорное бессоние, сильную лихорадку, бред, воспаление, опухоли, чирии, гнилость костей, корчи и обмороки.

Самюэль Огюст Тиссо. Наставление народу в рассуждении его здоровья, 1781

 

Если размышлять о зубах в мировом масштабе, то получаются весьма обнадеживающие цифры.

Вадим Шефнер. Записки зубовладельца, 1967

 

В изданных в 1901 году и многократно переиздававшихся впоследствии «Записках врача» В. В. Вересаев делился стоматологическим наблюдением, которое можно счесть парадоксальным:

 

В прежние времена, – писал Вересаев, – зубы были нужны человеку для разгрызания, разрывания и пережевывания твердой, жесткой пищи, имевшей умеренную температуру. Теперь человек ест пищу мягкую, очень горячую и очень холодную; для такой пищи нужны какие‑то совершенно иные зубы, прежние для нее не годятся. За это говорит то ужасающее количество гнилых зубов, которые мы находим у культурных народов. Дикие племена, стоящие вне всякой культуры, имеют сильно развитые челюсти и крепкие, здоровые зубы; у народов полуцивилизованных число людей с гнилыми зубами колеблется между 5–25 процентами, тогда как у народов высшей культуры костоедою зубов поражено более 80 процентов. Что это такое? Живой орган, гниющий и распадающийся у живого человека! И это не как исключение, а как правило с очень незначительными исключениями [Вересаев 1985: 341–342].

 

Рассуждение Вересаева было достаточно решительным, чтобы озадачить современного ему читателя пугающей закономерностью темных сторон цивилизации и прогресса. Достижения культуры, как это следовало из приводимых автором цифр, обязывают представителей «культурных народов» к немалой плате – утрате природной красоты и подразумеваемой неизбежности зубной боли. Основания для возражения появятся позже: полученные к началу 1920‑х годов результаты рентгенологических исследований зубов пятисот древнеегипетских мумий из пирамид в Гизе (2750–2620 до н. э.) показали, что количество поврежденных зубов – наличие зубных камней, следов кариеса и гнойных воспалений (альвеолярных абсцессов) – значительно превышает такие же явления у современных европейцев. С другой стороны – и в этом пункте Вересаев оставался убедительным, – те же ученые отмечали, что зубные заболевания чаще всего встречались у мумий из царского дома и аристократов, тогда как у бедных жителей, питавшихся исключительно сырой, растительной пищей, такие заболевания наблюдались крайне редко [Михайловский 1929: 236, со ссылкой на исследования Элиота Смита (Smith 1923)].

Последующие исследования скорректировали и осложнили соответствующие выводы, заставляя с большей осторожностью судить о диетологической, социальной и, в частности, этногенетической детерминации зубных болезней. Признание самих этих факторов, сказывающихся на здоровье зубов у населения планеты, не меняет сравнительно общей картины стоматологического прошлого: в ретроспективе известной нам культурной истории ее сопровождают жалобы на зубную боль и попытки справиться с ней теми или иными способами. История зубоврачевания, как и история медицины в целом, предстает с этой точки зрения иллюстративной к самым разным аспектам общественной и индивидуальной жизни, культурному, социальному, технологическому и эмоциональному опыту. Более того: успехи стоматологии последних десятилетий позволяют, пожалуй, даже более рельефно, чем другие примеры в истории медицины, видеть сопутствующие им изменения практик культурной и социальной репрезентации[573]. Правило это общее: меняющиеся во времени болезни так или иначе определяют и меняют представления о самом обществе. Так, если в изображении автора «Записок врача» современная культура есть культура людей с плохими зубами, то интересно задуматься над тем, что должно было произойти не только в технологии, но и в обществе, чтобы такое положение изменилось. Собственно физиологические (устранение боли) и эстетические обстоятельства не выступают при этом как само собой разумеющиеся. Человек мирился с зубной болью на протяжении тысячелетий, а представление о внешней красоте зубов исторически и культурно менялось. То, что кажется естественным для общества, одобряющего белые зубы и «американскую улыбку», выглядит странным там, где практикуется ритуальное выбивание, спиливание, инкрустация или чернение зубов (здесь, отвлекаясь от экзотической Японии и Индокитая [Fukagawa 2002: 97–102], уместно вспомнить, что такие различия наблюдаются не только в пространстве, но и во времени: отмеченный еще в середине XVII века среди московских модниц обычай чернить зубы продержался в некоторых местах России – в частности, в Белозерском и Торопецком уездах – вплоть до начала XIX века) [Щепанская 2005: 279–283][574]. Да и сама улыбка, обнажающая зубы, оказывается на поверку не столь уж давним достоянием европейского и американского культурного обихода: так, например, выставленный в 1787 году на парижском Салоне автопортрет белозубо улыбающейся красавицы Элизабет Виже‑Лебрюн с дочерью вызвал скандал и неодобрительные пересуды о «непристойности» подобного изображения [Jones 2005: 97–100].

Люди небезразличны к боли и своему внешнему виду – но в том и в другом случае такое небезразличие культурно и социально опосредовано[575]. Как и в других областях социализации медицинского знания, практики зуболечения демонстрируют не только разнообразие и динамику эстетических предпочтений, но также настоятельность этических и правовых предписаний – как во взаимоотношениях врача и пациента, так и в отношении общества к самой стоматологии [Бернадский, Бернадская 1990; Леус 2006; Данилов 2002]. При учете таких обстоятельств история стоматологии не обязана ограничиваться исключительно историей врачебных инноваций, поскольку и сами эти инновации не свободны от сопутствующего им общекультурного фона, складывающегося из многообразия социальных дискурсов.

Изучение отечественной стоматологии на сегодняшний день представлено работами, акцентирующими по преимуществу институциональную и технологическую историю [Левицкий 1899, 1900; Коварский 1928; Коварский 1929: 63–71; Kowarski 1933; Коварский 1950: 63–64 (О Коварском см.: Лукомский 1954); Евдокимов 1957: 3–11; Кьяндский 1958: 3–15 (републикация: Ученые записки 2007: 46–52); Кац 1963; Троянский 1983; Троянский 1988; Силин; История стоматологии 2007; История стоматологии 2008; История стоматологии 2009; История стоматологии 2010; История стоматологии 2011; Пашков 2011a; Зимин, Орехова, Мусаева 2013]. Более разнообразны исследования, посвященные европейской и американской стоматологии, уделяющие внимание социальным и культурным контекстам меняющихся практик зубоврачевания [Guerini 1909; Taylor 2009; Lufkin 1938; Weinberger 1948; Bremner 1958; Hoffmann‑Axthelm 1981; Woodforde 1983; Ring 1985 (2‑е изд. – 1993); Hillam 1991; Gysel 1997; Nettleton 1992; King 1998; Wynbrandt 2000; Curtis 2002; Hyson 2009; Picard 2009]. Задача, которая меня будет занимать дальше, лежит в русле именно такого подхода. Как изображаются ситуации, связываемые со стоматологическими проблемами, в русской литературе, фольклоре и, шире, русской культуре? Есть ли в этих изображениях свои устойчивые жанры, сюжеты и мотивы? Чем они определяются и что, в свою очередь, определяется ими?

 

1

 

Становление зубоврачебной профессии в России принято связывать с правлением Петра I и самим императором, охотно выступавшим в роли анатома, лекаря и, в частности, зубодера. Уже Иван Голиков, автор фундаментальной для своего времени «Истории деяний Петра Великого» (1788–1789), с опорой на свидетельства современников, писал об особенности его отношения к медицине:

 

Любовь его к сей науке столь далеко простиралась, что он приказывал уведомлять себя, если в госпитале или где‑нибудь в другом месте надлежало анатомить тело или делать какую‑нибудь хирургическую операцию, и когда только время позволяло, редко пропускал такой случай, чтоб не присутствовать при оном, и часто даже помогал операциям. Со временем приобрел он в том столько навыку, что весьма искусно умел анатомить тело, пускать кровь, вырывать зубы и делал то с великой охотою, когда имел удобный случай [Голиков 1838: 225].

 

Отмечая там же, что Петр «вырывал у многих больные зубы с великим искусством», Голиков приводил далее случай, известный по сообщению Якоба Штелина в изданных тремя годами ранее по‑немецки «Подлинных анекдотах о Петре Великом, слышанных из уст знатных особ в Москве и Санкт‑Петербурге» [Stählin 1785: 206. Русский перевод: Любопытные и достопамятные сказания 1786: 187–188]. Со слов кухмистра царя Якоба Фельтена Штелин пересказал историю о том, как Петр по неведению вырвал здоровый зуб у жены своего камердинера А. П. Полубоярова, наказавшего тем самым свою супругу за распутное поведение. По просьбе Полубоярова

 

монарх немедленно пошел с мужем к его жене, у которой ни один зуб не болел. Она должна была сесть и дать осмотреть свои зубы, хотя и утверждала, что у нее все зубы здоровы; но камердинер сказал Государю: – это‑то и несчастье, что она всегда упрямится, когда хотят ей помочь, и говорит будто совсем не чувствует боли; а как скоро лекарь уйдет, то опять начнет стонать и жаловаться. «Хорошо», отвечал Государь, «она не станет уж более стонать; подержи ей только голову и руки». Потом Его Величество, несмотря на ее слезы, удачно вырвал тот зуб, который казался ему больным.

Через несколько дней потом Государь узнал <…> что на самом деле зубы у сей женщины никогда не болели и что муж ее сказал то по злобе. Он позвал к себе камердинера, заставил его признаться в злобном поступке и заплатил ему за оный справедливым наказанием [Голиков 1838: 226, сноска][576].

 

В немецком издании книги Штелина рассказ о случившемся иллюстрировался гравюрой Даниэля Ходовецкого, изобразившего Петра в роли стоматолога, вырывающего зуб у галантной дамы.

Истории о стоматологических пристрастиях Петра Великого обросли со временем отсутствующими у Голикова и Штелина подробностями. В 1824 году Александр Корнилович в статье о частной жизни императора сообщал читателю, что в 1697 году Петр в Амстердаме остановился «у лавки одного шарлатана, который дошел до такого совершенства, что рвал зубы ручкою чайной ложки, концом шпаги и т. п. Государь призвал его к себе, велел ему повторить опыты своего искусства и после нескольких уроков не уступал уже своему учителю» [Корнилович 1824: 46][577]. На следующий год анонимный критик «Отечественных записок» перескажет этот пассаж с тем, чтобы обвинить ее автора в оскорблении императора. Опыты Петра в зубодергании, во мнении критика, надлежит понимать провиденциально: это не причуда, но государственно необходимое деяние:

 

Подобные описания (не упоминая уже о том, сколь неприлично и странно говорить, будто бы Петр Великий брал уроки у шарлатан и проч.) – могут дать повод к разным толкам, и так казалось бы нужным объяснить, что Петр это делал не по особенной склонности к анатомии и хирургии, но благодетельствуя человечеству, желая ввести, и первый ввел в Россию такие науки, которые всего менее приятны, но необходимы страждущему человечеству [О Петербургских альманахах 1825: 301–302][578].

 

Рис. 24. Ходовецкий Д. Петр Великий производит удаление зуба. Гравюра. 1785

 

В 1833 году о Петре, выступающем в роли зубного лекаря, читателю в очередной раз напомнил Иван Лажечников, беллетризовавший в романе «Последний Новик» историю о вырванном Петром зубе у жены своего камердинера.

 

– Богом божусь, – вопила женщина, – у меня ничего не болит.

– Что ж ты, Полубояров?.. – сердито вскричал лекарь.

– У страха глаза велики, ваше величество! Поверите ли? всю ночь проохала и простонала белугой, так что семья хоть беги вон, – отвечал стоявший за стулом; потом, обратясь к женщине, ласково сказал: – Чего бояться, дурочка? только махнет батюшка Петр Алексеевич своею легкою ручкою, так болесть, как с гуся вода.

– Злодей! окаянный! полно издеваться надо мною! – проговорила, всхлипывая, женщина.

– Ну, видно, с ней добром не сделаешься, – прервал Петр I, в котором мы узнали лекаря, – подержи ее за голову и руки, и мы справимся.

Камердинер спешил выполнить волю государя с необыкновенным усердием и ловкостию.

– Говори же, баба, который зуб у тебя болит? – продолжал государь, разевая ей силою рот.

– Ваше царское величество… ваше пре… восходительство… помилосердуйте… у меня зубки все здоровехоньки… я изволила вам докладывать…

– Не дурачься, баба! а то, знаешь меня?

– Воля ваша, рвите, какой благоугодно! – отвечала полумертвая от испуга женщина. <…>

– А, а! вижу сам! вот этот! – сказал Петр с удовольствием, ярко отливавшимся на его лице, и выдернул мастерски зуб, который казался ему поврежденным более других [Лажечников 1839: 164–165][579].

 

По контексту романа анекдотическое (не для жены Полубоярова) событие Лажечников символически соотносил с деятельностью Петра‑полководца, предварив саму главку с описанием зубоврачебной операции («Зубной лекарь») панегирическим эпиграфом: «И города берет, как зубы рвет» [Лажечников: 163]. Шокировавшая современников склонность Петра к медицинским наукам, и к стоматологии в частности, оборачивается отныне метафорами, связывающими сам радикализм петровских преобразований с брутальной решительностью Петра‑анатома, хирурга и естествоиспытателя[580].

 

2

 

В собрании Кунсткамеры сохранилась коробка с зубами, удаленными Петром у разных лиц, а в мемориальном собрании Кабинета Петра Великого – принадлежавшие царю стоматологические инструменты [Петр и Голландия 1996: 157. Илл. 239, 265][581]. При Петре официальный лексикон пополнился и словами, определявшими профессию зубного врача, или дантиста[582]. Петр в данном случае следовал примеру Европы, и в частности Франции, где в 1699 году зубоврачевание было объявлено самостоятельной отраслью медицины силой королевского декрета. Допуск к зубоврачебной практике обязывал дантиста к сдаче профессионального экзамена в специально собранной комиссии врачей. В России такой экзамен первоначально мыслился для выпускников основанных Петром госпитальных школ. В 1729 г. Сенатом был издан закон о запрещении заниматься лечением, удалением и вставлением зубов лицам, не имеющим специального зубоврачебного образования. Изданные в 1810 году для медицинских чиновников «Правила об экзаменах» ввели звание «зубной лекарь» и определяли его право на самостоятельную практику после сдачи экзамена при Медико‑хирургической академии и в университете (в первом своде законов 1832 года зубных лекарей переименовали в зубных врачей, а в законе от 1838 года – в дантистов). В эти же годы, после изданных еще в конце XVIII века книги знаменитого швейцарского врача‑гигиениста Самюэля Огюста Тиссо «Наставления народу в рассуждении его здоровья», содержавшей раздел о зубных болезнях и их лечении, и единственного переводного пособия по уходу за зубами [Наставление народу 1781: 114–120; Зубной врач 1790], появляются и первые отечественные руководства по стоматологии [Соболев 1829; Вагенгейм 1838; cм. также: Невский 1953: 55–57; Панкин 1961: 86–88]. Ситуация с зубоврачебной помощью населению менялась, однако, крайне медленно. Спустя еще пятьдесят лет по всей России числилось менее 400 экзаменованных дантистов[583].

Широкие слои как городского, так и тем более сельского населения продолжали искать помощи от зубной боли у более привычных представителей зубоврачебного ремесла – цирюльников, банщиков, знатоков заговоров и травников. Старинные рукописные тексты с лекарственными рецептами, датируемые XVII–XVIII веками, – «Травники», «Зеленики», «Зелейники», – рекомендуют при зубной боли использовать настойки трав и корней «ужик» (или «узик»), «одолень», «воронье око», в которых современные фармацевты опознают дикий калган (Potentilla erecta), кувшинку (Nuphar lutea), заячью траву (Lythrum salicaria) и воронец (Paris quadrifolia) [Супотницкий 2010; cм. также: Флоринский 1879; Лахтин 1911; Действующий травник 1998: 414–479; Древнерусский лечебник 1977; Коткова 1991: 173–195]. С той же целью использовались отвары из дубовой коры (богатой дубильными веществами и действительно обладающей противовоспалительными и противогнилостными свойствами). Критически настроенный к народным суевериям Иван Сахаров – составитель первого в отечественной науке обобщающего собрания «Сказаний русского народа» (1836) – негодующе писал о простодушном доверии народа к знахарям, лечащим зубы прикосновением пальца после того, как этим пальцем был убит крот:

 

Лечение зубов прикосновением пальца будто зависит от таинственного обряда. Знахари ловят для сего зверька крота и умерщвляют его указательным пальцем правой руки, без всякого орудия, приговаривая шепотом следующий наговор:

«Кротик, ты кротик! Я пальцем своим из тебя всю кровь испускаю и им больные зубы излечаю».

Когда призывают знахарей лечить зубы, они этот указательный палец кладут на больные зубы и читают шепотом приведенный наговор [Сахаров 1836: 153–154].

 

Лечебный эффект в этих случаях достигается, как поясняет Сахаров, конечно, не пальцем и не словами, а тем, что знахари предварительно смазывают палец какими‑нибудь наркотическими мазями, а также последующим полосканием рта кислым уксусом, способствующим «притуплению возвысившейся раздражительности» [Сахаров 1836: 154].

Насколько точен Сахаров в пересказе приводимого им заговора – неясно: во многих случаях приводимые им сведения полны домыслов и фантазий [Познанский 1917: 11–12; Топорков 2010: 140–151]. Но в целом манипуляции с телом убитого крота в народной медицине славян действительно известны: его кровью пользовались при заговаривании ран и опухолей, желудочной боли; лапки крота использовали в качестве оберега от болезней и сглаза и т. д [Гура 1999: 684–685]. Не исключено поэтому, что какие‑то основания у Сахарова для упоминания о кроте при лечении зубной боли тоже были. Более привычными способами народного зубоврачевания служило заговаривание корки хлеба, кусочка мяса, луковицы, соли, срезанных лошадиных бородавок, дерева, воска, серы или вообще, как сообщали информанты, «чего‑нибудь», что потом клалось на больной зуб и сопровождалось заговором. Большинство известных заговоров от зубной боли строится на сравнении зубов больного и мертвого: как у мертвого зубы не болят – пусть так не болят они и у живого.

 

Был я у Адама в дому, видел усопшего в гробу. Как у усопшего кости не ныли, не мозжили, не болели, так чтоб у раба Божьего (имя) зубы не ныли, не мозжили, не болели;

Спрашиваю я у мертвого Лазаря: «Десны не болят ли, зубы не ноют?» – «У мертвого Лазаря зубы не болят, десны не ноют и щеки не ломит». Так бы у раба Божьего зубы не болели, десны не ныли, щеки не ломило, во веки веков;

В чистом поле лежит мертвое тело к западу лицом, к востоку хребтом. Не шевелит ни руками, ни ногами, ни буйной головой. Не болят у него зубы, не щемят щеки. Так бы и у тебя, раба Божья, не болели бы зубы, не щемили бы щеки [Русские заговоры и заклинания 1998: 235, 239, 240–241; cр.: Русские заговоры 2010].

 

Иногда зубную боль «переселяли» в какое‑нибудь животное – зайца, кошку, крота, быка, корову, овцу, барана [Майков 1869: 453, 455]. Интересно, что, в отличие от европейской народной культуры, в русской традиционной медицине не получило широкого распространения известное уже по античным источникам поверье о том, что зубная боль вызывается засевшим в зубе червем, которого надо изгнать [Gerabek 1999: 1–6]. В тех редких случаях, где оно засвидетельствовано, оно отчасти объясняется тем, что иногда при зубной боли использовали окуривание полости рта сжигаемыми на углях семенами черной белены («куриной слепоты»), содержащими болеутоляющие алкалоиды (гиосциамин, атропин и скополамин); сплюнутая после такого окуривания слюна сворачивалась и производила впечатление маленьких червячков.

В Центральной и Северной России традиционным покровителем зубоврачевания полагался святой священномученик Антипий (или Антипа, епископ Пергамский, ум. в 92 г., упоминается в Апокалипсисе (2: 13: «там, где престол Сатаны <…> умерщвлен верный свидетель Мой Антипа»), память святого празднуется 11 апреля и 11 августа)[584]. Зубы самого святого считались особо целительной реликвией. Один из них – оправленный в серебро зуб – находился во владении Ивана Грозного. Позднее эта реликвия перешла к царю Алексею Михайловичу. Известно также, что в 1646 году по дороге в церковь Св. Антипия он купил в дар храму две вотивные пластинки в виде зуба, использовавшиеся как привески к иконам [Райан 2006: 316, 343]. Заговоры с обращением к Антипию сохранялись в практике народного врачевания вплоть до середины XX века:

 

Антипий праведный, утишь зубну ломоту;

Я попрошу и помолюсь: «Зубной бог Антип, дай слов рабе Божьей <…> зубных, мясных, костяных». Чтоб у рабы Божьей не болели зубы, не тускнули щеки, ни в какие часы и минуты, ни по утренней заре, ни по вечерней, ни по полуденной. Ни по полуночной, отныне и до веку и во веки веков;

Антип зубной, исцелитель мой, исцели мне зубы, оставь одни губы [Русские заговоры и заклинания 1998: 241–242, 245].

 

Заговаривающий зубную боль или сам болящий мог обращаться за исцелением, впрочем, и к другим почитаемым святым и местночтимым святыням: «специализация» в этих случаях варьировала в зависимости от устойчивости традиции. Заговорные тексты, бытовавшие в Олонецкой губернии, указывают на святых Зосиму и Савватия[585]. В южных областях России, Белоруссии и на Украине, помимо Антипия, в той же роли чаще других выступали «зубовой целитель» святой Антоний [Майков 1872: 125; Сборник малороссийских заклинаний 1874: 7; Ветухов 1907: 270, 275; Русские заговоры и заклинания 1998: 242], святые бессребреники Козьма и Дамиан [Памятники отреченной русской литературы 1863: 356; Ветухов 1907: 278, 495]. Тем же даром был наделен соловецкий игумен Иринарх (ум. 1628). Посмертное почитание Иринарха подчеркивает именно эту сторону его чудотворных деяний:

 

…отец наш Иринарх кроткий, иже благодать от Бога приял зубную целити болезнь, и доныне, по своей блаженней кончине непрестанно целбы творя, чюдодействует (книга «Сад спасения», начало XVIII в.) [Панченко 2011: 399–407; http://www.pravenc.ru/text/ 673965.html].

 

Русское население Сибири искало такой помощи у гробницы святителя Софрония, епископа Иркутского (в миру Стефан Кристалевский; 1704–1771). По широко распространенному поверью, считалось, что «щепки» от гроба Софрония (мощи которого до 1932 года сохранялись в Тихвинской церкви Иркутска) «помогают от всех болезней, в особенности – от сильной зубной боли» [Виноградов 1915: 421; см. также: Попов 1903: 265][586]. В рассказах о преподобном Тихоне Калужском (ум. 1492), также оставившем о себе память как о легендарном врачевателе, «утишающем болезни» (само имя Тихон в фольклорной традиции «этимологически» истолковывалось как «тих он») [Альтман 1976: 297; cм. также: Черепанова 1983: 72], исцеление зубной боли даруется молитвой и маслом из лампадки перед его иконой:

 

Иеродиакон Тихоновой пустыни П. <…> рассказал и о себе следующее.

В конце 1865 года, при поступлении его в обитель, у него разболелся зуб. Что было делать? В это время настоятеля монастыря и духовника старца Ефрема в обители не было, и он отправился за советом к другому духовнику, который посоветовал ему выдернуть зуб, что и было исполнено. Возвратившийся настоятель увидел его с подвязанной щекой, сделал ему замечание и сказал: «Лучше бы взять дубку!» То же сказал и старец Ефрем. Не понимая, о каком дубе идет речь, и полагая, что говорят о дубовом настое, от которого часто останавливается зубная боль, отец иеродиакон не обратил на это особого внимания. Но вскоре разболелся у него другой зуб, и он опять решил прибегнуть к крайнему средству – выдернуть больной зуб, и отправился к старцу за благословением.

Старец строго укорил его за непослушание и невнимание к его словам и объяснил, что больные зубы излечиваются прикладыванием к ним частички дуба, в котором подвизался преподобный Тихон, и что это испытано старцем на себе уже не один раз.

Так как время было вечернее, да к тому же на улице было снежно и холодно, отец П. не пошел к часовне у дуба, но остановился на мысли: надо просить помощи у Преподобного. После вечерни, дождавшись, пока ушла вся братия, он подошел к иконе Преподобного <…> сотворил поклон перед нею, затем взял масла из лампады и помазал левую щеку, где болели зубы.

Вернувшись в келлию, он прилег на постель, молясь Богу, чтобы Он, по молитвам угодника Своего, преподобного Тихона, скорого в бедах и болезнях помощника, избавил его от зубной боли. «В этом молитвенном состоянии, – вспоминал отец П., – впал я в забвение, в какую‑то приятную дремоту. Минут десять продолжалось это. Потом я встал уже без боли и с того времени, по милости Божией, спокоен… Больной зуб вскоре раскололся, и одну половину я, с благословения, дал вынуть, что исполнено было без малейшей боли, хотя корень был очень длинен [Преподобный Тихон Калужский 2006: 106–107].

 

Молитва Тихону, как можно судить по этому рассказу, служит не только более действенным лечением, чем хирургическое удаление зуба, но и наилучшим наркозом. В народных практиках врачевания устойчивым способом лечения при зубной боли, помимо (или в дополнение) молитв и заговоров, служило ритуальное использование почитаемых каменных крестов (в этих случаях такие кресты могли отбиваться по краям, а отбитые кусочки служили для лечебного прикуса); теми же целебными свойствами наделялись чтимые камни‑«следовики» и священные деревья [Яшкина (Панченко) 1998: 352][587].

К услугам тех, кто умел заговаривать зубную боль, прибегали не только сельские жители и не только представители низших слоев населения. Народная традиция в этих случаях могла дополняться магическими манипуляциями заимствованного и литературно‑романтического характера, как об этом можно судить, например, по «Воспоминаниям» барона Андрея Дельвига за 1828 год, упоминающего в них о некоем поляке, облегчавшем зубную боль с помощью чудодейственного перстня и однажды помогшем таким образом жене его дяди, поэта и лицейского друга Пушкина, Антона Дельвига:

 

Мицкевич (тот самый, знаменитый поэт) уверил Дельвигов, что есть какой‑то поляк, живущий в Петербурге, который имеет способность уничтожать зубную боль. Послали меня за ним. Я застал его за игрою в карты. Но он, узнав о причине моего приезда, сейчас бросил игру, переоделся и с перстнем на пальце направился со мною на извозчике. <…> С появлением поляка, высокого и полного мужчины, утишилась зубная боль у жены Дельвига, что сейчас же приписали действию перстня и магической силе того, кто его имел на пальце [Дельвиг 1930: 107][588].

 

Случаи такого врачевания были, впрочем, для городских жителей скорее исключением. Зубные страдальцы в Петербурге, Москве и других сравнительно крупных городах обращались в это время уже, как правило, за помощью к дантистам. Вплоть до организации земской медицины деревенскую и городскую историю зубоврачебной помощи в России в целом можно считать вообще разными историями [Троянский, Белолапоткова 1991: 79–80; Пашков 2011b]. В Петербурге и Москве медицинские нововведения в области стоматологии дают о себе знать прежде всего печатными сообщениями о работающих в них врачах‑иностранцах. Начиная с середины 1750‑х годов объявления о зубоврачебных услугах регулярно появляются в столичных газетах, создавая и поддерживая в глазах населения восприятие зубоврачебной практики на фоне рекламы со стороны самих зубных врачей. Зубные врачи несравнимо чаще, чем представители других медицинских профессий, извещают публику о своих врачебных достижениях, но потому же вольно или невольно способствуют поддержанию давней – идущей от площадей и ярмарок средневековой Европы – репутации зубных врачей как хвастунов, обманщиков и авантюристов.

По правилам, утвержденным сенатскими указами 1721 и 1729 годов, приезжавшим в Россию врачам‑иностранцам право врачебной практики предоставлялось после экзамена («освидетельствования») и вручения им аттестата Медицинской канцелярии (а с 1763 года – сменившей ее Медицинской коллегии). Получить такой аттестат решались далеко не все приезжающие, а публикующаяся ими реклама нередко подвергалась опровержению со стороны Медицинской канцелярии. Так, например, опубликованное в № 10 «Санкт‑Петербургских ведомостей» за 1757 год объявление о приезде в столицу «искусного и при многих дворах апробированного зубного лекаря» уже в следующем, 11‑м номере сопровождается предостережением Медицинской канцелярии, «чтоб приехавшего сюда недавно зубного лекаря <…> канцелярия не знает и не экзаменовала и к лечению зубных болезней позволения ему не давала, никто к себе, в силу приказов, прежде опубликованных о неэкзаменованных лекарях не призывал, дабы вместо желаемой пользы не получить какого вреда» [Мирский 1996: 88–89]. Но и те, кто такой экзамен сдавал, также далеко не сразу удостаиваются общественного доверия. Приехавший в Россию в середине 1750‑х годов французский дантист Яков (Жак) Клере (Jacques Clairet), учившийся у лучших дантистов Франции – Пьера Фошара, автора фундаментального для своего времени труда «Хирург‑дантист» («Le Chirurgien Dentiste», 1728)[589] и Этьена Бурде (1722–1789)[590], – получив после долгих проволочек официальное разрешение на занятие зубоврачебной практикой, в 1763 году спешит дать объявление, в котором оправдывается от возводимых на него подозрений:

 

Некоторые злонамеренные люди рассеяли обидный слух против чести практикующаго здесь французскаго медика, котораго благоразумие довольно известно, почему он принужден был искать себе защищения Государственной Медицинской коллегии, которая по освидетельствовании его рецепта учинила о том следующее при сем рассуждение и свидетельство, так что ложное оное порицание должно помянутым клеветникам приносить только стыд и раскаяние, если они только то чувствовать могут.

Копия со свидетельства конторы Государственной Медицинской коллегии. Понеже состоящий здесь практикующий доктор француз де Клер представлял, что он Ея Высокородию госпоже Алсуфьевой по болезни ея из партикулярной аптеки аптекаря Казимира Мейера по рецепту своему октября 20‑го числа с. г. прописывал потребные медикаменты, а здесь разглашается, якобы в том рецепте было нечто писано неприлично, для того оный оригинальный рецепт и с онаго рецепта взятая из той аптеки копия мною и бывшими в конторе Государственной Медицинской коллегии господами докторами Скиадом, Эразмусом и Ашем рассмотрены, и никаких противных и сумнительных лекарств по тому рецепту не усмотрено, а единственно прописаны они по следующим тогда у оной госпожи болезням. В чем ему, доктору де Клеру, сие свидетельство за прописанием нашим дано.

Декабря 9‑го дня 1763 г. Василий Гевит, барон П. Аш, Георгий Скиада, Иоганн Фридрих Эразмус.

 

Позднее, в 1770–1780‑х годах, в «Московских ведомостях» публикуются объявления Клере:

 

Приехавший недавно из С.‑Петербурга придворный зубной лекарь Яков Клере, живущий против Печатнаго двора в доме его высокографскаго сиятельства обер‑камергера и разных орденов кавалера графа Петра Борисовича Шереметева, вынимает зубы искусным и легким способом, кривые поправляет, вместо оных вставляет новые, черные белит и лечит во рту всякую болезнь, фистулу и скорбут; для содержания зубов в чистоте делает зубные порошки, також и полоскательную воду для мытья десен во рту; притом имеет лекарства здоровыя и приятныя для рта. Он, Клере, бывает дома с полуночи до 9 часов, а после полудня до 4 часов. При сем сей зубной лекарь объявляет, если кому он понадобится, чтобы те присылали за ним свою карету (1770).

Клере, придворный зубной мастер, выдергивает зубы с великим искусством; фальшивые зубы вставливает подобными натуральным; вылечивает все болезни, бываемыя во рту, как‑то флюсы, улсеры и цинготную; продает полоскание его композиции для укрепления десен и порошок для выбеливания зубов. Живет он, Клере, на Петровке, в приходе Рождества, в Воронцовом доме (1782).

 

Не страдали скромностью и другие зубные врачи, имевшие практику в столичных городах, предлагая пациентам не только хирургические, но также одонтологические и медикаментозные способы лечения. Некоторые из них могут поразить сегодня своей оригинальностью. Так, практиковавший в Санкт‑Петербурге немец Генрих (Андрей Гаврилович) Бахерахт рекламировал в 1765 году якобы открытый им метод лечения зубной боли с помощью магнитов:

 

Магнитную силу от зубной боли нашел я столь надежною, что мне об оной не осталось уже никакого сомнения. Сие средство показалось мне сперва весьма слабым потому, что я действие оного понять не мог, чего ради не намерен я был чинить опытов, однако к тому почти был принужден, будучи позван к некоторой женщине, одержимой жестокой зубной болью. У ней гнил зуб, ничто мук ее не облегчало, и я не знал ей дать другого совета, как чтоб она тот зуб велела вырвать; токмо упомянутая женщина, несмотря на жестокость болезни, на то не склонялась. Я взял, наконец, сделанный искусством магнит и, оный приложив к ее зубу, держал несколько минут, после чего, к крайнему моему удивлению, боль ее менее чем в полчаса миновала.

Сей опыт чинил я и над другими людьми и нашел, что во всех родах зубной боли магнит совершенное имеет действие. А как многие весьма страждут оною болезнью, то сим объявляю, что если у кого зубы будут болеть, чтобы пожаловали ко мне пользоваться моим лечением в сей их болезни безденежно по утрам в восьмом часу, а живу я по Мойке в четвертом доме от нового моста.

Как надобно, чтобы больной во время прикладывания магнита лицом был обращен к северу, то я, дабы точно знать, где север, употребляю всегда компас. Прикладываю один или несколько раз магнит к больному зубу или велю самому страждущему, что еще и лучше, оный прикладывать северным полюсом. Все чувствовали при том небольшую боль, после великий холод и стук в зубе, а наконец зуб совсем онемел, и боль прекращалась. По сие время я ни одного еще не видел больного, у которого бы после тот же зуб опять заболел [Санкт‑Петербургские ведомости 1765][591].

 

В том же году Медицинская коллегия сделала Бахерахту выговор за то, что он «оными магнитами торговал, продавая их чрезвычайною ценою» [Энциклопедический словарь 1891: 210][592]. Работавший в 1770‑х годах в Москве француз Франсуа Дюбрейль (François Dubreuil, в тогдашнем русском написании: дю Брюи) также извещал о многообразии своих услуг и имеющихся у него лекарствах от зубной боли:

 

Господин дю Брюи, зубной лекарь, привилегированный от Государственной Медицинской коллегии, приехал недавно в Москву и предлагает свои услуги в рассуждении того, что вообще касается до здоровья и чистоты рта. Он чистит зубы, белит, укрепляет, если они качаются, выдергивает их, разводит, равняет и вставливает поддельные. У него же находятся капли, от которых черные зубы становятся белыми, очищаются десны, утверждаются качающиеся зубы, десны от цинги вылечиваются и шишки сгоняются. Словом, у него находится все, что потребно к содержанию здороваго и приятнаго рта, и лекарства от зубной боли.

 

Практиковавший там же в 1780‑х годах итальянец Антонио Кампиони давал объявление, что «для прекращения зубной болезни имеет химический камень, с помощью которого, положа на больной зуб и подержав минут 5–6, не растворяя рта, оная болезнь минуется; цена оному камню 50 коп.», а его коллега по фамилии Януш предлагал к продаже «капли или состав от зубной боли; надобно одну только каплю положить на больной зуб; цена 1 руб.» [Левицкий 1899 № 1: 1–11].

Зубоврачебные услуги находили своих клиентов. Швейцарский врач Генрих Аттенгофер, работавший в Санкт‑Петербурге с 1808 по 1815 год, отмечал в составленном им первом медико‑топографическом описании российской столицы, что состояние зубов у ее жителей плачевно:

 

Здесь увидишь не только беззубых старушек, но и беззубых молодых дам. Девицы, едва достигшие полного возраста, украшенные всеми прелестями, лишаются сего совершенства, в коем другие народы полагают столь высокую цену [Аттенгофер 1820. Ранее вышло немецкоязычное издание: Attenhofer 1817].