Преждевременные похороны: филантропы, беллетристы, визионеры

 

Мертвый без гроба не живет.

А. С. Пушкин. Гробовщик, 1830

 

Страх погребения заживо принято считать одной из базовых фобий человеческой психики. В медико‑психиатрической литературе для его обозначения используется термин «тафофобия» (от греч. τάφος – гроб и φόβος – страх), включаемый в ряд других названий, указывающих на схожие психические расстройства – боязнь закрытого пространства (клаустрофобия), темноты (никтофобия), душных помещений (клитрофобия) и т. д. [Блейхер 1983: 77][459]. С психологической точки зрения существование историй о мнимой смерти и погребении заживо не считается поэтому сколь‑либо удивительным, указывая на страхи, проистекающие из каких‑то глубинных основ человеческой психофизики и в принципе не зависящие непосредственно от социокультурного контекста их трансмиссии[460]. Вопросы начинаются тогда, когда мы отвлекаемся от собственно психиатрической (или психоаналитической) теории. Почему страх перед мнимой смертью и погребением заживо обнаруживает в истории культуры неравномерную – по крайней мере, в количественном отношении – дискурсивную тематизацию? Историко‑культурные исследования последних десятилетий продемонстрировали неординарный всплеск интереса к проблемам тафофобии в европейской культуре второй половины XVIII – первой половины XIX в. Теперь выясняется (или, во всяком случае, создается такое впечатление), что, будучи сравнительно равнодушной на протяжении столетий к страху перед погребением заживо, европейская культура с особенной силой испытывает этот страх начиная примерно с середины XVIII в. Именно с этого времени рассказы о летаргии и заживо погребенных становятся чем‑то вроде коллективной обсессии, будоражившей общественное сознание на протяжении последующего столетия и лишь к концу XIX в. постепенно теряющей свой массовый характер [Patak 1967; Stoessel 1983; Vogl 1986; Helwig 1990 (машинопись); Koch 1990; Milanesi 1991; Stein 1992; Bondeson 2001][461].

Объяснение коллективным страхам вокруг тем мнимой смерти ищется, как правило, в истории медицины, и конкретно – в усложнении медицинских критериев в определении смерти: должно ли считать такими критериями прекращение дыхания, остановку сердца и пульса, окоченение конечностей или первые признаки разложения. Проблемы, с которыми сталкивались врачи XVIII и XIX вв. при установлении смерти, а также технические приемы, которые должны были служить средством спасения мнимоумерших, наиболее подробно на сегодняшний день описаны в новейшем исследовании Яна Бондесона [Bondeson 2001]. Бондесон специально останавливается на именах двух ученых, чьи исследования во многом предопределили медицинские и общественные споры о возможностях безошибочного определения момента смерти. Это – анатом и хирург Якоб (позднее сменивший имя на Жак‑Беньин) Уинслоу (Winslow; 1669–1760), датчанин, работавший в Париже, и французский врач‑терапевт Жан‑Жак Брюйер (Bruhier, 1685–1756). Работы Уинслоу («Morte incertae signae», 1740) и особенно Брюйера («Dissertation sur I’incertitude des signes de la mort», 1742) положили начало полемике, теоретически актуальной, хотя и в ином контексте, вплоть до сегодняшнего дня. Суть этой полемики сводится к основному вопросу: насколько очевиден, а главное, достаточен критерий, позволяющий судить о наступившей смерти организма, и каковы возможности человеческого организма преодолеть то, что мы привычно называем смертью?[462] Медицинским спорам сопутствуют социальные мероприятия. Начиная с 1760‑х гг. в различных странах Европы создаются общества, ставящие своей задачей спасение мнимоумерших от преждевременного погребения и предотвращение врачебных ошибок при констатации смерти (первое из таких обществ создается в 1767 г. Амстердаме; в 1771 г. – в Париже; в 1774 г. – в Лондоне и т. д.) [Thomson 1963: 43–51]. Нелишне отметить, что общественное внимание к проблемам мнимой смерти способствует нетривиальному пониманию и широкому распространению самих понятий «человеколюбие» и «филантропия». Долг человеколюбия обязывает отныне знать о медицинских проблемах в определении смерти и не допускать возможного погребения живых.

Подавляющее большинство исследований, посвященных истории общественных страхов перед мнимой смертью, ограничено европейским материалом и не касается идеологического и культурного контекста России. Между тем первые известия, затрагивающие медицинское обсуждение проблем мнимой смерти, появляются в России уже в 1750‑е гг., т. е. не намного позже, чем в Европе: в основном это наставления по оживлению замерзших, утонувших и задохнувшихся [О произвождении 1755; Показание 1759; Поощрение к опытам 1759]. В 1769 г. в переводе П. Погоретского вышла «История и записки Амстердамского общества в пользу утопших» (СПб.), в 1778 г. – переводное руководство Ф. Гейзлера «Показание главнейших спасительных средств таким людям, которые по внезапным нещастливым случаям лишились жизни» (СПб., 1778); в 1790‑е гг. – в ряду продолжающихся журнальных публикаций о мнимой смерти[463] – выходит целый ряд отдельных брошюр: «Краткое наставление, как воспомоществовать тем, кто от насильственных или внезапных случаев приходят в такое положение, что уже мертвыми кажутся» И. Петерсена (Тобольск, 1792); «Краткое наставление в пользу утопшим, или Способы сохранить жизнь таким, которые по‑видимому кажутся уже мертвыми» Е. Е. Неймейстера (СПб., 1797), «Краткая для народа книжка, содержащая: легкое и удобопонятное наставление, как с утопшими, замерзшими, удавившимися, упадшими в обморок, повесившимися или кажущимися быть мертвыми поступать надлежит там, где нет поблизости врача, для отвращения несчастия, дабы не погребсти их иногда живых» Августа Вицмана (СПб., 1799). В опубликованной в том же 1799 г. под патронажем Вольного экономического общества книге «Деревенское зеркало, или Общенародная книга» две отдельные главы посвящены признакам смерти и опасности преждевременного погребения [Деревенское зеркало 1799: Гл. 75, 76][464]. В 1801 г. к этой уже сравнительно обширной литературе прибавляется монография Иоганна Георга Давида (Егора Егоровича) Еллизена «Врачебные известия о преждевременном погребении мертвых» [Еллизен 1801]. Книге Еллизена было суждено сыграть особую роль в популяризации на русской почве проблем, связанных с установлением верных признаков смерти. Немец родом, получивший медицинское образование и издавший ряд научных трудов в Германии, Еллизен (1756–1830) долгие годы работал в России (в частности – старшим врачом Обуховской больницы в Санкт‑Петербурге), снискав здесь почет в качестве авторитетного фармаколога и проницательного диагноста [Ellisen 1779; Ellisen 1780; Еллизен 1797][465]. Общественная репутация Еллизена определялась, однако, не только его деятельностью в качестве врача, но также активным участием в масонской пропаганде. Ко времени издания книги о мнимоумерших Еллизен был основателем ложи «Трех колонн» (1788); еще через несколько лет он возглавит одну из самых авторитетных масонских лож Петербурга, «Петра к Правде» (1810)[466], а в 1815 г. сделается героем общественных пересудов в связи с обращением к гроссмейстеру Директориальной ложи «Владимира к Порядку» И. В. Бёберу. Письмо Еллизена, призывавшее масонское руководство отказаться от высших иерархических степеней и ограничиться тремя низшими, как вполне удовлетворяющими учению о любви к ближнему, получило широкую огласку и инициировало дискуссию, приведшую в конечном счете к провозглашению новой великой масонской ложи Астреи[467]. По «Условию основания» новой ложи устанавливалось выборное начало в управлении соединенными ложами, а также их равноправие в системе управления и терпимость ко всем религиям, причем особенно подчеркивалось, чтобы «начальники» лож имели «власть творить добро» [Соколовская 1999: 57].

 

Рис. 18. Пробуждение мнимоумершей. Иллюстрация к английскому изданию книги Брюйера «О неопределенности признаков смерти». 1746 г.

 

В 1801 г. все эти дискуссии были в будущем, но для самого Еллизена, последовательно отстаивавшего не ритуально‑спиритуалистическое целесообразие масонства, а необходимость практического «человеколюбия», обращение к проблеме врачебных ошибок в определении смерти едва ли мотивировалось исключительно медицинской теорией. В характерных для масонов призывах «творить добро» вопрос мнимой смерти не мог считаться излишним: в предисловии к книге, обращаясь ко всем «человеколюбивым людям», Еллизен сочувственно цитирует изданную в Гёттингене карманную книжку на 1800 г., вопрошавшую читателя: «Не погребают ли третьей части людей прежде, нежели последует действительная смерть?»: «Ужасное, – отвечает он здесь же, – но при всем том весьма вероятное мнение!» Последующее изложение, содержащее описание 56 случаев мнимой смерти (в результате чахотки, истерии, обморока, угара, потери сознания при значительных кровопотерях и т. д.), а также обширную библиографию вопроса (167 названий), призвано избавить читателя от утешительных сомнений. Кошмар преждевременного погребения грозит всем, пока общество не осознает, что умирание организма совершается не вдруг, а то, что кажется смертью, часто не является таковой с физиологической точки зрения. В обоснование отправного для своей книги положения Еллизен ссылался на «известного по человеколюбию и знаниям своим в физиологии» Франсуа Тьери, «с особливым остроумием» доказавшего, что, «кроме тех случаев, в коих при разрезании знатных кровеносных сосудов и чувствительных ветвей тело умирает, никогда действительная смерть непосредственно не следует за мнимою смертию; но между сею, или концом жизни, и оною всегда человек, смотря по разности болезни, больше или меньше обретается в среднем состоянии, в продолжение коего сокровенная внутренняя жизнь остается, и даже при самой величайшей нечувствительности, во время сильнейших раздражений, может существовать, и что наконец одна начинающаяся гнилость, без других признаков, едва ли может почитаться надежным признаком совершенной смерти» [Еллизен 1801: IX–X (курсив автора. – К. Б.)][468].

Трудно судить, насколько поражало просвещенных читателей книги Еллизена вышеприведенное рассуждение Тьери. Ко времени появления его книги постулат о процессуальности человеческого умирания и обратимости мнимой смерти был уже вполне расхожим. Схожие мысли, которые высказывались именитыми медиками – современниками Еллизена, в историко‑научной ретроспективе восходили уже к Античности. Популярный «Письмовник» Николая Курганова (1793) ссылался в этой связи на Плиния: «Признаки настоящей смерти суть столь недоведомы, что древний Плиний жаловался на то, что все нас в человеке, даже и самая смерть, обманывает. О! чудесе, еже о нас бысть таинство» [Курганов 1793: Ч. 2, 204]. Подразумеваемый в данном случае пассаж из Плиния Старшего содержится в седьмой книге «Естественной истории» (Hist. Nat. VII, 37: 124) в описании случаев, когда уже сопровождаемые на кладбище покойники оживали и приходили в себя. Не все из таких случаев заканчивались счастливо: так, например, страшно погибли консул Ацилий Авиола и претор Луций Ламий, очнувшиеся от смерти подобного обморока в пламени погребального костра, когда спасти их было уже невозможно. В «Государстве» Платона описывается схожий, но счастливо закончившийся случай с солдатом Эром: найденный на десятый день после сражения среди груды мертвых тел, Эр, не подававший признаков жизни, был сочтен мертвым и положен на погребальный костер. Только здесь он пришел в сознание и был спасен. Прокл, уверенно называвший авторами исследований о мнимоумерших «многих из древних», и в их числе Демокрита, выговаривает эпикурейцу Колону, оппоненту Платона, бессмысленность запоздалых разысканий на тему, «каким образом возможно умершему снова ожить». «Ведь смерть, – пересказывает Прокл рассуждения Демокрита из несохранившегося сочинения „О Лиде“, – не была, очевидно, [в этих случаях] угасанием всей телесной жизни, но последняя [лишь] ослабела вследствие какого‑нибудь удара или повреждения, причем связь души в мозгу продолжала держаться на прочных корнях и сердце продолжало еще сохранять искорку жизни в [своей] глубине. И так как [все это] еще оставалось, то достаточно было явиться средству, нужному для оживления, чтобы погасшая было жизнь снова восстановилась»[469]. Не обошли стороной проблему мнимой смерти и классики античной медицины Гален (в сочинении «De locis affectis») и Цельс («De medicina» II, 6, 15), также описавшие ряд случаев, когда пациент по всем признакам мог считаться мертвым, но тем не менее оживал спустя какое‑то время. Гален сообщает со ссылкой на свидетельство Гераклида из Понта о женщине, которая не подавала признаков жизни тридцать дней, пока не пришла в себя. Соглашаясь с тем, что такие случаи возможны, Цельс пишет тем не менее, что врач не может отвергать известные признаки смерти на том основании, что в одном случае из тысячи какой‑то из этих признаков оказался ложным. Сомнения в правильности определения смерти все же иногда служили поводом откладывания погребальной церемонии, насколько мы знаем по сообщению Марка Фабия Квинтилиана [Milanesi 1991: 71–75]. Якоб Уинслоу и Жан‑Жак Брюйер (приводящий в своей книге «О неверности признаков смерти» 181 случай мнимой смерти, из которых 52 случая – примеры погребения заживо, 4 – вскрытия заживо, 53 – примеры оживления покойников в гробах, а 72 – оживления умерших до того, как они были положены в гроб) вернули этим сомнениям научную актуальность, предельно проблематизировав традиционные представления об очевидных признаках смерти. В конце XVIII в. существенную роль в обосновании необходимости учитывать совокупность таких признаков и создании физиологической теории умирания сыграли исследования Ксавьера Биша, опубликованные отдельными монографиями («Anatomie gе́nе́rale», «Recherches physiologiques sur la vie et la mort») в том же 1801 г., что и труд Еллизена. Биша, сформулировавший на основании гистопатоло‑анатомического анализа несовпадение «животной» и «органической» жизни человека, стал автором, окончательно подытожившим теоретические аргументы на предмет неопределенности традиционных признаков смерти, кроме одного – гнилостного разложения телесных тканей. Гарантированное спасение мнимоумерших от погребения Еллизен свяжет с тем же, единственно верным по его мнению, признаком действительной смерти, предпослав своему труду в качестве эпиграфа слова еще одного авторитета современной ему медицины, Кристофа Вильгельма Гуфеланда: «Где нет гнилости, там никто не может быть Судьею между смертью и жизнью».

 

Рис. 19. Воссоединение влюбленных после спасения девушки от преждевременных похорон. Иллюстрация к английскому изданию книги Брюйера «О неопределенности признаков смерти». 1746 г.

 

Имя Гуфеланда упоминается Еллизеном и далее. В научном мире Европы конца XVIII в. Гуфеланд (1762–1836) прославился не только как ревностный поборник спасения мнимоумерших (возможности применения электричества при случаях мнимой смерти была посвящена докторская диссертация Гуфеланда, защищенная в 1783 г.), но и как инициатор строительства первого здания, специально предназначенного к сохранению тел умерших до появления на них признаков разложения. В своей книге Еллизен подробно описывает построенный стараниями Гуфеланда «дом для умерших» (а точнее, «дом для трупов» – Leichenhaus) в Веймаре:

 

Сей дом состоит из большой залы, в которой свободно можно поместить восемь мертвых тел и которая снабдена сквозными трубами для возобновления воздуха, а под полом печными трубами, дабы в зимнее время можно было содержать в оной равномерную теплоту. Близ сей залы находится изба, со стекляными дверьми, где стража, дабы он беспрестанно мог смотреть на мертвые тела, и кухня, для приготовления нужных пособий, когда умерший оживет, как то: бань и проч. Для лучшего удостоверения в малейших признаках жизни <…> велено привязывать нитки ко всем движимым частям, к рукам и ногам, коих малейшее движение узнается по звону колокольчика, к коему привязываются оные нитки [Еллизен 180: 85, 86].

 

Убеждение в необходимости строительства таких домов обстоятельно аргументируется в монографии Гуфеланда «Der Scheintod oder Sammlung der wichtigen Thatsachen und Bemerkungen darüber, in alphabetischer Ordnung» («Мнимая смерть, или Собрание важных фактов и замечаний об этом, в алфавитном порядке», 1808), на долгие годы ставшей одним из наиболее влиятельных трудов в истории проблемы. Ко времени ее выхода сам Гуфеланд, прибавивший к своей славе поборника спасения мнимоумерших авторитет именитого специалиста в самых различных областях медицинского знания, воспринимался современниками как достаточно харизматическая фигура, чтобы усомниться в актуальности его рекомендаций. В начале XIX в. медицинские труды Гуфеланда неоднократно издаются по‑русски [Гуфеланд 1803; Гуфеланд 1816; Гуфеланд 1821; Гуфеланд 1811; Гуфеланд 1812], находя своих читателей отнюдь не только среди врачей. Один из таких читателей, В. А. Жуковский, делает в 1804 г. многочисленные выписки из еще одного (пожалуй, наиболее знаменитого) сочинения Гуфеланда, заложившего основы современной геронтологии, «Макробиотика, или Искусство продления человеческой жизни» (1797) [Канунова 1978: 331–372; Бычков 1887: 49]. Много позже, в 1821 г., Жуковский познакомится с Гуфеландом лично, и это знакомство станет важнейшей темой его берлинского дневника [Лебедева, Янушкевич 2000: 28–29].

Книга Гуфеланда о мнимой смерти не была переведена на русский язык, но у русскоязычного читателя было достаточно возможностей судить как о самой проблеме мнимой смерти, так и об авторизованной немецким врачом идее строительства «домов для мертвых». В глазах Еллизена дом в Веймаре служит примером практического человеколюбия Гуфеланда[470], но повсеместному строительству Leichenhaus’oв в России препятствует недостаток необходимого медицинского персонала, способного нести вахту над трупами и освидетельствовать умерших. Более приемлемым в масштабах обширной империи, по его мнению, было бы неукоснительное соблюдение постановления, запрещающего хоронить покойных до истечения третьих суток – времени, достаточного для появления первых признаков гнилостного разложения [Еллизен 1801: 86–88].

До середины XIX в. авторизованная Гуфеландом идея строительства «домов для умерших» остается предметом медицинских споров и читательского внимания. В ряду продолжающихся публикаций на тему мнимой смерти [Мухин 1805; Орфил 1824 (вторая из этих книг была включена в список рекомендованных академиком А. X. Востоковым к закупке для первой библиотеки на Камчатке); Попыванова 1981: 139] об идее Гуфеланда напомнит швейцарец Генрих Людвиг Аттенгофер, автор первого «Медико‑топографического описания Санкт‑Петербурга» (1817, русский перевод – 1820), предлагавший властям столицы обзавестись кладбищенскими сооружениями, совершенствующими веймаровский проект [Аттенгофер 1820: Отд. 3]. Петербургский Leichenhaus, как представлял его себе швейцарский врач, «должен быть выстроен из камня в виде погреба, об одном ярусе, имеющего с трех сторон открытые окна с железными решетками», по самой середине которого должна стоять печь. Гробы должны быть открыты, а руки умерших прикреплены к ниткам «от удобозвенящего колокольчика, проведенного в соседственную комнату, где должна находиться бдительная стража». «На каждом из здешних трех кладбищ, отстоящих в довольном разстоянии от средины города, построить по одному таковому погребу для мертвых тел, вверив оный надзору местнаго физиката. Имеющияся ныне в некоторых церквах подземелья, для погребения знатных людей, могут быть точно таким же образом устроены». Служителям домов для мертвых Аттенгофер предлагал платить приличное жалованье, а в случае спасения мнимоумершего – давать значительную награду. Не исключено, кстати сказать, что проект Аттенгофера был близок к реализации; известно, что в 1840‑е гг. идею строительства Leichenhaus’ов вынашивал министр внутренних дел граф Л. А. Перовский [П. М. 1894: 469].

Интерес медиков конца XVIII – начала XIX в. к проблеме мнимой смерти до известной степени объясняет сопутствующую ему литературную тематизацию соответствующих сюжетов. К 1820‑м гг. читатели Еллизена и Аттенгофера имели в своем распоряжении уже целый ряд русскоязычных текстов, разнообразящих медицинские опасения на предмет врачебных ошибок в определении смерти языком художественной – по преимуществу авантюрной и сентиментальной – литературы. За год до выхода в свет книги Еллизена проблема мнимой смерти составит сюжет романа Ф. Эмина «Милые и нежные сердца» (Российские сочинения. А*** Э***. М., 1800). В романе, представляющем собою нечто вроде отрывка из дневника и писем, автор вспоминает некую Аннушку, в которую он то ли был, то ли продолжает быть влюбленным, но это воспоминание служит лишь вступлением к повествованию, призванному «поколебать чувства читателей». Само повествование начинается с описания мавзолея, воздвигнутого на могиле, и продолжается рассказом о Клавдии – сыне тех, кто похоронен под мавзолеем. После смерти родителей Клавдия воспитывает некий Евсеон – отец Евгении, в которую Клавдий, натурально, влюбляется. Затем начинается война и Клавдий становится воином; вернувшись с войны, награжденный крестом героя Клавдий наконец женится на Евгении. Счастливые родители ждут ребенка, ребенок рождается, но Евгения неожиданно умирает. Горе Клавдия безгранично: он рыдает и так сильно, по выражению автора, «вопит» над бездыханным телом Евгении, что та так же неожиданно приходит в себя. Оказывается, что это был всего лишь обморок. Все свидетели этой сцены смотрят на супругов с умилением – так, конечно, поступили бы и читатели, все, у кого, по мысли автора, «милые и нежные сердца»[471].

 

Рис. 20. Пробуждение преждевременно похороненной дамы от глубокого сна во время попытки расхитителя гробниц снять кольцо с ее пальца. Иллюстрация к английскому изданию книги Брюйера «О неопределенности признаков смерти». 1746 г.

 

Стремление «поколебать чувства читателей» роднит авторов достаточно многочисленных оригинальных и переводных текстов, появляющихся в русской литературе начала XIX в., так или иначе обыгрывающих тему мнимой смерти. Сентиментальная апелляция к «милым и нежным сердцам» не исключает при этом – или даже прямо подразумевает – леденящие кровь описания запоздалого пробуждения мнимоумерших и их тщетных попыток выбраться из могильных застенков. Такова, между прочим, картина, нарисованная анонимным автором статьи «Мнимоумершие», опубликованной в 1804 г. в московском журнале «Друг просвещения»: «Он пробуждается, открывает глаза, глубокий мрак окружает его, дотрагивается до всего к нему близкого, ощупывает крышку». О реальности жуткой сцены читателю предлагается судить ex silentio: «Сколько известно примеров о живопогребенных, которые самым редким случаем были спасены от ужасной мучительной смерти, и сколько умолчено о таких, которые заживо безвозвратно были зарыты в землю»[472]. В 1808 г. в «Вестнике Европы» публикуется рассказ о монахе, случайно оставшемся в склепе, где похоронили его друга. К ужасу монаха, похороненный очнулся и сел в своем гробу. Позже их обоих находят на полу склепа[473]. В 1810 г. в том же «Вестнике Европы» публикуется анонимный рассказ «Викторина Ольмон», публикации которого предпослано редакторское примечание о достоверности излагаемых в нем событий[474]. События, о которых повествуется в рассказе, сентиментально‑драматичны и авантюрны одновременно: сын и дочь старинных приятелей, Сезана и Ольмона, влюблены друг в друга и собираются жениться, но вынужденно разлучены отъездом молодого Сезана в Америку. Через некоторое время до дочери Ольмона, Викторины, доходит весть, что ее возлюбленный погиб в кровопролитном сражении на границах Пенсильвании. Безутешная Викторина, покоряясь воле любящего отца, выходит замуж, рожает детей, но через некоторое время узнает, что ее нареченный жив. Потрясенная известием, Викторина тает на глазах: «силы ее мало‑помалу истощились, и тайная скорбь привела ее к гробу; она кончила дни в самой цветущей юности». Возвратившийся из Америки Сезан узнает о кончине своей невесты в канун ее погребения: снедаемый желанием ее видеть, он упрашивает могильщика тайно открыть гроб Викторины. Рыдания и причитания над открытым гробом оказывают свое воздействие: Викторина пробуждается, а Ольмон принуждает могильщика сохранить происшедшее в тайне. Убежденная Ольмоном в том, что смерть – достаточный повод нарушить супружеский обет, Викторина выходит замуж за своего спасителя. Только мысль об оставленных детях мешает ей быть окончательно счастливой. После пяти лет совместной жизни Ольмон и Викторина посещают кладбище, на котором некогда она была погребена. Посещение оказывается для любовников злополучным: у могилы Викторины они сталкиваются с ее законным мужем, скорбящим над надгробным памятником. Бывший муж затевает судебную тяжбу в парламенте и выигрывает ее в свою пользу. Итог повести печален. Не в силах изменить решения суда, но не желая вернуться в бывшему мужу, Викторина уединяется в монастыре: «Там воспитывала она своих детей и в тишине проливала слезы».

Приведенные выше тексты характерны для литературной традиции, контаминирующей сентиментальную нравоучительность с авантюрной интригой. Интерес к сюжетам, обыгрывающим мнимую смерть и возвращение мнимоумерших к жизни, кажется в этом контексте прежде всего созвучным общедискурсивным предпочтениям эпохи «постпросвещения», педалирующей «власть чувств», но еще не забывшей о законах приключенческого повествования. Апелляция к «милым и нежным сердцам» сочетается в приведенных примерах с хитросплетениями сюжетного построения и увлекательностью изложения, но замысловатая логика сюжета не исключает пафоса сентиментальной дидактики. Замечательно, что медицинская литература, обсуждающая проблемы мнимой смерти, в этом смысле не слишком отличается от литературы научно неспециализированной: примеры, призванные проиллюстрировать необходимость общественной филантропии в деле спасения мнимоумерших, как правило, представляют собою сентиментально‑дидактические обработки литературных и фольклорно‑легендарных сюжетов. Именно таковы, в частности, примеры, которые приводит в своей книге Еллизен. Большинство из них могли бы составить сюжет развернутого повествования и дать пищу литературному воображению. Один из примеров, приводимых Еллизеном, воспроизводит, в частности, сюжет вышеупомянутой истории Викторины Ольмон, другой – известную с XVI в. легенду о смерти супруги бургомистра Рейхмута, очнувшейся в склепе после того, как бедный могильщик решил снять с рук похороненной им бургомистерши драгоценные кольца. В 1813 г. эта легенда составит основу авантюрно‑сентиментального рассказа, написанного датским поэтом Адамом Эленшлегером (в 1816 г. сочинение Эленшлегера было опубликовано на русском языке в «Вестнике Европы» с подзаголовком «Исторический анекдот»)[475]. Замечательно, что в апелляции к читательскому «человеколюбию» тот же Еллизен не находит лучшего способа, чем начать свою книгу с двухстраничного описания поведения человека, очнувшегося в могиле. Масштабность филантропических намерений автора оправдывает беспощадность воображаемой сцены, призванной «поразить ужасом и скорбию» даже «самые нечувствительные сердца»:

 

Он чувствует себя стесненна между досками, кои не допускают его простирать рук своих; он вздыхает, плачет, просит, томится, осязает одр свой, но вместо мягких перин обретает хладное днище тесной и мрачной своей темницы. Он силится переменить положение свое, но в то самое время одолевает его стремление ядовитых паров от близлежащих трупов. Туг начинает он чувствовать бедствие свое и познавать, что его сочли за мертвого и предали погребению. Ужасная будущая участь представляется ему совокупно с настоящим бедственным положением. Между тем воздух сгущается, силы напрягаются, грудь поднимается с тяжким дыханием, лицо рдеет, кровь стремится ко всем отверстиям, тоска усугубляется, он рвет на себе волосы, терзает тело свое и плавает в крови и нечистоте. В сие время, напрягая последние свои силы, поднимает голову, простирает руки к Творцу веков и просит его о ускорении смерти; напоследок в сих ужасных страданиях умирает [Еллизен 1801: V–VI].

 

Научная актуальность медицинских споров на предмет мнимой смерти в конце XVIII – начале XIX в. всецело подчинена пропаганде спасения мнимоумерших и, очевидно, диктуется апелляцией к идеологическим приоритетам практической филантропии. Научно‑медицинская тематизация мнимой смерти обнаруживает, однако, не только сюжетно‑стилистическую близость к литературе, но и общую с ней идеологическую мотивацию. Известно, в частности, что тот же Гуфеланд на заре своей научной карьеры регулярно общался с ведущими писателями и философами своего времени. Он знаком с И. Кантом, И. Г. Фихте, Ф. Шиллером, Ф. Шлегелем, Ф. В. Й. Шеллингом, Г. К. Лихтенбергом, является участником писательских встреч организованного И. В. Гёте в 1792 г. «Пятничного общества» (Freitagsgesellschaft). Автор предисловия к недавнему переизданию трактата Гуфеланда Герхард Кёпф подчеркивает, что связь с писателями и литературой была в данном случае решающей и в отношении самой карьеры Гуфеланда, получению им первой профессуры в Йене (1793), опубликованию первых научных работ и т. д. [Hufeland 1986: 7]. Неизвестно, в какой степени интерес Гуфеланда к теме мнимоумерших диктовался его литературным и философским окружением, но определенно можно утверждать, что он не был для этого окружения безразличен. В том же 1792 г., когда Гуфеланд посещает собрания «Пятничного общества», Фридрих Гёльдерлин в письме к Людвигу Нойферу пишет: «Здесь все носятся с ужасной историей о Шубарте в могиле» – и просит своего адресата рассказать об этой истории подробнее, имея в виду слухи, сопровождавшие смерть знаменитого оппозиционера и литератора Кристиана Фридриха Даниэля Шубарта (1739–1791), якобы похороненного заживо [Гёльдерлин 1988: 303]. Замечательно, что скепсис в отношении этих слухов раздается из того же литературного лагеря; в то время как в обществе циркулирует леденящая душу история о Шубарте, Иоганн Фридрих Хауг сатирически высмеивает расхожие страхи в стихотворении «Необходимая предусмотрительность» (Nötige Vorsicht).

Общественный и собственно научный «спрос» на сюжеты о мнимоумерших было бы поэтому если не неверно, то во всяком случае явно недостаточно объяснять исключительно инновациями медицинского знания. Вослед Филиппу Арьесу часто повторяется, что интерес к мнимой смерти в эпоху Просвещения вызван кардинальным изменением отношения к самой смерти. До этого, как полагал Арьес, «люди, какими мы их видим в истории, никогда по‑настоящему не знали страха смерти». Страх перед мнимой смертью выразил в данном случае «аффектацию научной объективности», «страстное желание развенчать миф» о бессмертии и вместе с тем был созвучен просветительской обсессии перед неконтролируемой сексуальностью, и прежде всего мастурбацией [Арьес 1992: 338–339]. В общем виде тезис Арьеса, как показала замечательная работа Макманнерса, не находит возражений и может быть принят [McManners 1981]. Астрономия Коперника, анатомия Везалия, открытия Гарвея в исследовании системы кровообращения, Борелли – в исследовании двигательного аппарата, механистическая философия Декарта и Ламетри – все это, конечно, в той или иной степени способствовало «децентрализации» и «разволшебствлению» антропологической картины мира. Столкновение церковной и научной идеологии осложнило, а точнее – парадоксализовало традиционные представления о смерти: обнадеживающая догматика христианства контрастирует отныне с отрезвляющим научным скепсисом. В такой «переходной» ситуации веры/неверия страхи перед мнимой смертью, по остроумному замечанию Доминика Гросса, предстают своего рода позитивистским эрзацем надежд на бессмертие: «Вера в мнимую смерть охраняет от мысли в необратимости смерти»[476].

Инициированные Арьесом наблюдения на предмет аксиологических различий в репрезентации и рецепции смерти предполагают, однако, не только диахроническую (общемировоззренческую и общеситуативную), но и синхронную (контекстуально‑дискурсивную) детализацию. Важно оговориться при этом, что психологический страх быть заживо погребенным и общественный интерес к проблемам мнимой смерти отнюдь не одно и то же. Очевидно, например, что истолкование литературных текстов XVIII–XIX вв., касающихся мнимой смерти, продиктованное убеждением в том, что именно Просвещение «открыло» подлинный страх смерти, мало согласуется с наличием текстов, обыгрывавших схожие сюжеты задолго до эпохи Просвещения. Соответствующие тексты, однако, многочисленны и традиционны уже для греческого романа, использующего не только мотив мнимой смерти и преждевременного погребения, но и часто сопутствующий ему в европейской литературе XVIII–XIX вв. мотив спасения мнимоумершей грабителями гробницы. В романе «Харией и Каллироя» греческого автора Харитона (II в. н. э.) описывается спасение мнимоумершей Каллирои, уже погребенной в склепе (куда она попадает из‑за чрезмерной ревности своего мужа Хариея, так сильно ударившего ее кулаком в живот, что она потеряла сознание и была признана умершей). Из склепа Каллирою освобождают пираты, которые, впрочем, извлекают из этого освобождения выгоду, продав спасенную ими девушку в рабство[477]. В другом романе того же времени – в «Эфесцах» Ксенофона Эфесского главная героиня сама лишает себя жизни, чтобы не быть отданной замуж за ненавистного ей жениха. Героиня проглатывает яд, но его действия хватает только на то, чтобы ее сочли мертвой и она оказалась в склепе. Отсюда ее вызволяют залезшие в склеп грабители. В романе неизвестного автора «Аполлоний, король Тирский» (III в. н. э.) читаем, как супругу Аполлония сочли мертвой и начали готовить к погребальному костру, но она «воскресла», когда ее тело стали натирать маслами и мазями[478].

В качестве литературного и фольклорного мотива рассказы о мнимоумерших встречаются также в текстах Средневековья и Возрождения. Таков, например, анекдот о французском короле Луи IX (1244), который однажды был якобы так ослаблен поносом, что врачи посчитали его умершим и уже объявили об этом во всеуслышание, но он вдруг выказал признаки жизни и благополучно «ожил». В благодарность Богу Луи снарядил отряд крестоносцев и отправил его в Египет [Wagner 1982: 17]. Схожая история рассказывается о Франческо Петрарке (1340–1374), пролежавшем однажды в смерти подобном обмороке двадцать часов, но вовремя очнувшемся и избежавшем преждевременного погребения. Мотив врачебной ошибки в определении смерти подтолкнул автора на создание еще одной легендарной истории, связываемой с именем Андреа Везалия (1514–1564). Везалий, знаменитый ученый, хирург и автор анатомического атласа («De humani corporis fabrica»), был якобы приговорен испанской инквизицией к смерти за то, что вскрыл тело своего пациента – знатного гранда, не удостоверившись в его смерти. Когда вскрытие было произведено, оказалось, что сердце «умершего» пациента все еще билось, это дало повод родственникам обвинить Везалия в убийстве. Везалия спасло заступничество короля Филиппа II, но, чтобы замолить свой грех, он был вынужден отправиться в паломничество на Святую землю[479]. Наконец, сразу три сюжета с оживлением мнимоумершей находим в «Декамероне» (по одному из них, рыцарь вскрывает гробницу, чтобы поцеловать свою возлюбленную; дотрагиваясь до ее груди, он чувствует, что у нее бьется сердце).