Из новогреческих народных песен

 

 

447.

 

Отчего ты, сердце, ноешь,

Отчего болишь ты, сердце?

– Оттого, что край родимый

Терпит иго иноверца,

Оттого, что о свободе

Между нами нет помину,

Оттого, что наши братья

Рать сбирают на чужбину –

И стоит над всей страною

Тучей черною кручина:

Муж прощается с женою,

Мать с слезами крестит сына,

И на месте, где прощались

Сестры с братьями, рыдая,

Никогда не брызнет снова

В поле зелень молодая.

 

 

448.

 

«Белокурая голубка!

Отвори мне дверь в твой дом…»

– «Но скажи сперва мне – кто ты?

Я впущу тебя потом…»

 

«Под окном ждала, бывало,

Ты меня в вечерний час,

И к устам твоим устами

Прикасался я не раз…

 

Я к тебе вернулся снова

Из‑за дальних, чуждых гор…»

– «Я впущу тебя, но прежде

Опиши, каков мой двор».

 

«Пред крыльцом твоим, на солнце,

Зреет куща белых роз,

На дворе твоем зеленом

Виноградных много лоз…»

 

«Кто тебе сказал об этом?

Я не верю ничему…

Нет, хитрец, скажи мне прежде,

Что стоит в моем дому?»

 

«В спальне лампа золотая

Блещет в сумраке ночном

Каждый раз, когда одежды

Ты снимаешь перед сном…»

 

«Лжешь, хитрец! Тебе – я вижу –

Незнаком в светлицу путь…

Рассказал тебе о доме

Из соседей кто‑нибудь…

 

Если точно ты – мой милый,

Об одном спрошу теперь:

Расскажи мои приметы, –

Я сейчас открою дверь».

 

«На плече твоем и щечке

Два родимые пятна,

А меж персями твоими

Блещут звезды и луна…»

 

«Эй, служанки, двери настежь

Торопитесь отворять

И цветами увенчайте

Нашу брачную кровать».

 

<1868>

 

Из сербских народных песен

 

 

449. Совет Вилы [2]

 

На горе стояла рано утром Вила,

Облакам румяным Вила говорила:

 

«Вы куда летите и где были прежде?

Что с собой несете в пурпурной одежде?»

 

«Мы в стране индейской были‑побывали,

Где под жарким солнцем холода не знали,

 

Где благоуханья вечные курятся,

Где в земле алмазы царские родятся,

 

Где, волной целуем, взорам недоступный,

Под песком таится в море жемчуг крупный.

 

Индию покинув, мы несем оттуда

Людям три подарка дорогих, три чуда.

 

Первый дар – сердечко просто золотое,

Хоть и ярко блещет золото литое;

 

Дар второй – корона: нестерпим для глаза

На короне этой дивный блеск алмаза;

 

Третий дар – колечко – дорогой, заветный,

На кольце играет жемчуг самоцветный.

 

Первый дар – сердечко золотое наше –

Отдадим мы деве, что всех в мире краше.

 

Дар второй – корону – им, как королеву,

Княжеского рода мы украсим деву,

 

А колечко с перлом – нам отдать желанней

Той, кого скромнее нет и постоянней».

 

На горе, обвита утренним туманом,

Отвечала Вила облакам румяным:

 

«Первый дар гречанке вы отдайте: девы

Краше не найдете по свету нигде вы;

 

Дар второй снесите стройной франкистанке:

Знатны они родом, стройны по осанке;

 

А кольцо – славянке… Верьте слову Вилы:

Коль славянка любит – любит до могилы».

 

1877

 

 

В. П. Буренин

 

Виктор Гюго

 

 

450.

 

Когда Тиверий и Нерон

Конями царской колесницы

Народ топтали – и на трон

Садился евнух в багрянице;

Когда мертвей, чем Вавилон,

Был древний Рим и ликовала

В нем гнусных хищников орда –

Грозящий голос Ювенала

Был казнью деспотов тогда.

 

Ты, жалкий цезарь дней иных,

Страшись: и пред твоим престолом

Стоит палач, и грозный стих

Звучит карающим глаголом!

Перед тобой твои рабы

Дрожат, и в суетной гордыне

Ты мыслишь: «Мировой судьбы

Властитель буду я отныне.

Истории, как дивный дар,

Свое я имя завещаю…»

 

Мечта напрасная! Фигляр,

Твое грядущее я знаю:

Нет, никогда, позорный шут,

Бытописания страницы

Великими не назовут

Деянья вора и убийцы!

Своей судьбы презренной, верь,

Не свяжешь ты с судьбой народной

И будешь выброшен за дверь

Истории, как сор негодный!

 

1853

 

Огюст Барбье

 

 

Победитель

Из поэмы «Варшава»

 

Был славный город…

С диким гунном

Промчался я в его стенах

И раздробил огнем чугунным

Твердыни гордые во прах!

Я вскачь коней разгоряченных

Пустил по камням звонким плит,

И трупы женщин обнаженных

Хрустели под шипом копыт!

На прах, где кровь струей бежала,

Я зверски юных дев простер

И с волосатой груди сало

О перси нежные отер!

Я в город ввел пожар… И с ревом

Носился страшный исполин

И языком лизал багровым

Потоки крови меж руин!..

Ура! Я смял мятеж ногами,

Я раздавил его чело!

Позор, наложенный веками,

Я смыл, меж мертвыми телами

В крови купаясь по седло!

Всё кончено! И меч мой ныне

Висит без пользы у бедра;

Хранят разбитые твердыни

Следы огня, следы ядра.

И воют псы худые всюду:

Им крови больше не лизать,

И мох покрыл развалин груду,

И степь кругом!.. О смерть, о мать!

Скажи мне, где теперь я буду

С мечом кровавым пировать?..

 

1867

 

 

К. И. Бабиков

 

Огюст Барбье

 

 

Лев

 

I

Я видел, как скакал и прыгал предо мной

В великом городе по звонкой мостовой

Три дня народный лев, великим полон гневом.

Я видел, как потом, с раскрытым страшно зевом,

Он бил себя хвостом и гриву разметал,

Как каждый нерв его от ярости дрожал,

Как раскалялся глаз, как жилы раздувались,

Как грозно он рычал, как когти простирались,

Как он утих потом среди толпы густой,

Там, где неслась картечь и дым пороховой –

У Луврского дворца… Облитый кровью алой,

Он тяжело дышал, от битвы той усталый;

Открыта пасть была, и красен был язык…

Гигантским телом он на бортах там приник

И завалил тогда своим величьем рыжим

Весь трон, повергнутый взволнованным Парижем.

 

II

Потом нечаянно я видел: без числа

Толпа под сень его униженно ползла;

Я видел: карлики, которых заставляли

Дрожать его шаги, ручонки простирали –

И, бледные еще, его целуя шерсть,

Ласкаяся к нему, твердили нагло лесть,

И, лапы облизав и пав перед порогом,

Назвали львом его, царем и полубогом.

Когда ж, пресыщено и кровью и хвалой,

Надеясь потрясти последней грязи слой,

Проснувшись, чудище хотело кончить дело,

Когда, раскрыв свой зев и шевельнувши тело

И гриву жесткую – и встало, и пошло,

И мощно головой своею потрясло,

И, с гривой по ветру, по‑царски зарычало –

Так цепь намордника могучий зев сковала!

 

1865

 

 

Ф. Н. Берг

 

Ханс Кристиан Андерсен

 

 

453. Говорят, говорят…

 

Вот за чайным столом дамы чинно сидят

И без умолку всё говорят,

Говорят, говорят…

Тут про шелк и про банты идет разговор,

Там над ближним суровый звучит приговор,

Та старается ручку свою показать,

Эта хочет творенья свои прочитать –

Но куда! беспрестанно кругом говорят,

Про политику, бал и про модный наряд

Говорят, говорят…

Нежный юноша робко словечко ввернет,

В разговоре он редко участье берет –

Не философ – краснеет и больше молчит.

«Как к вам это идет!» – вдруг одна говорит,

Он и пуще того – похвала невпопад!

А кругом говорят,

Говорят, говорят…

Про театр… Но уж тут и кричат, и пищат,

И без умолку всё говорят,

Говорят, говорят…

В окна темная ночь к ним глядит со двора,

И давно по домам разъезжаться пора…

Разъезжаться начнут, и уж тут… Боже мой!

Унеси ты меня поскорее домой!

На прощанье хоть ночь у дверей простоят

И без умолку всё говорят,

Говорят, говорят…

 

<1860>

 

Сумерки

 

Небо серей и серей становилось,

Пыль дождевая стояла в холодных туманах.

Однообразно тянулась дорога –

Вереск один лишь темнел, пропадая в тумане,

И волновался, как море;

А можжевельник, как остров зеленый, вздымался,

Радуя взор утомленный:

Так мореплаватель рад, увидав средь воды беспредельной

Зелень плавучую – травы морские.

Тяжко взрывают песок колесо и подкова,

Вереск трещит, ударяясь в железные оси.

Девочка гонит навстречу овец по дороге,

Тихо поет она чудные гимны

Давида, царя‑псалмопевца…

А брат ее крошка идет, как утенок болтаясь,

Надув свои щечки и светлые глазки раскрывши,

Он свищет в зеленую дудку.

За ними же, трудно ступая,

Бледная женщина низко согнулась,

Несет на спине колыбельку,

И так бесконечно печальна!

И я не могу разобрать хорошенько –

Дождь омочил ее щеки худые

Или из глаз замигавших закапали крупные слезы.

Дождик всё чаще и чаще… Закутала девочка братца

И всё свою песенку тянет.

Кто они? Что за великое горе

Бедную душу наполнило дикою скорбью?

Детям его не понять – да и лучше:

Пусть распевают!

Боже! Заблещет ли новое солнце,

Или всё тем же рыданьям и стонам

Будут внимать безответно

Ночи сырые угрюмой, печальной пустыни?..

 

<1862>

 

 

Д. Е. Мин

 

Данте

 

 

455. Ад. Из песни V

 

Я был в краю, где смолкнул свет лучей,

Где воздух воет, как в час бури море,

Когда сразятся ветры средь зыбей.

 

Подземный вихрь, бушуя на просторе,

С толпою душ кружится в царстве мглы:

Разя, вращая, умножает горе.

 

Когда ж примчит к окраине скалы,

Со всех сторон тут плач, и стон, и крики,

На промысел божественный хулы.

 

И я узнал, что казни столь великой

Обречены плотские те слепцы,

Что разум свой затмили страстью дикой,

 

И как густой станицею скворцы

Летят, когда зимы приходит время,

Так буйный ветр несет во все концы,

 

Туда, сюда, вниз, кверху, злое племя;

Найти покой надежды все прошли,

Не облегчается страданий бремя!

 

И как, крича печально, журавли

Несутся в небе длинною чертою,

Так поднята тем ветром от земли

 

Толпа теней, и нет конца их вою.

И я спросил: «Какой ужасный грех

Казнится здесь под темнотой ночною?»

 

И мне учитель: «Первая из тех,

О коих ты желаешь знать, когда‑то

Владычица земных наречий всех,

 

Так сладострастием была объята,

Что, скрыть желая срам свой от граждан,

Решилась быть потворницей разврата.

 

Семирамиду видишь сквозь туман:

Наследовав от Нина силу власти,

Царила там, где злобствует султан.

 

Другая грудь пронзила в дикой страсти,

Сихею данный позабыв обет;

С ней Клеопатра, жертва сладострастий».

 

Елена здесь, причина стольких бед;

Здесь тот Ахилл, воитель быстроногий,

Что был сражен любовью средь побед;

 

Здесь и Парис, здесь и Тристан, и много

Мне указал и нáзвал он теней,

Низвергнутых в сей мир любовью строгой.

 

Пока мой вождь мне исчислял царей,

И рыцарей, и дев, мне стало больно,

И обморок мрачил мне свет очей.

 

«Поэт, – я начал, – мысль моя невольно

Устремлена к чете, царящей там,

С которой вихрь так мчится произвольно».

 

И он: «Дождись, когда примчатся к нам:

Тогда моли любовью, их ведущей, –

И прилетят они к твоим мольбам».

 

Как скоро к нам принес их ветр ревущий,

Я поднял глас: «Не скрой своей тоски,

Чета теней, коль то велит всесущий!»

 

Как, на призыв желанья, голубки

Летят к гнезду на сладостное лоно,

Простерши крылья, нежны и легки,

 

Так, разлучась с толпою, где Дидона,

Сквозь мрак тлетворный к нам примчались вновь:

Так силен зов сердечного был стона!

 

«О существо, постигшее любовь!

О ты, который здесь во тьме кромешной

Увидел нас, проливших в мире кровь!

 

Когда б господь внимал молитве грешной,

Молили б мы послать тебе покой

За грусть о нашей скорби неутешной.

 

Что скажешь нам? что хочешь знать? открой:

Всё выскажем и выслушаем вскоре,

Пока замолк на время ветра вой.

 

Лежит страна, где я жила на гóре,

У взморья, там, где мира колыбель

Находит По со спутниками в море.

 

Любовь, сердец прекрасных связь и цель,

Моей красой его обворожила,

И я, лишась ее, грущу досель.

 

Любовь любимому любить судила

И так меня с ним страстью увлекла,

Что, видишь, я и здесь не разлюбила.

 

Любовь к одной нас смерти привела;

Того, кем мы убиты, ждут в Каúне!» –

Так нам одна из двух теней рекла.

 

Склонив чело, внимал я о причине

Мучений их, не подымал главы,

Пока мой вождь: «О чем ты мыслишь ныне?»

 

И, дав ответ, я продолжал: «Увы!

Как много сладких дум, какие грезы

Их низвели к мученьям сей толпы?»

 

И к ним потом: «Твоей судьбы угрозы

И горестный, Франческа, твой рассказ

В очах рождают состраданья слезы.

 

Но объясни: томлений в сладкий час

Чрез чтó и как неясные влеченья

Уразуметь страсть научила вас?»

 

И мне она: «Нет большего мученья,

Как о поре счастливой вспоминать

В несчастии: твой вождь того же мненья.

 

Ты хочешь страсти первый корень знать?

Скажу, как тот, который весть печали

И говорит и должен сам рыдать.

 

Однажды мы, в миг счастия, читали,

Как Ланчелот в безумии любил:

Опасности быть вместе мы не знали.

 

Не раз в лице румянца гаснул пыл,

И взор его встречал мой взор беспечный;

Но злой роман в тот миг нас победил,

 

Когда прочли, как поцелуй сердечный

Был приманен улыбкою к устам,

И тот, с кем я уж не расстанусь вечно,

 

Затрепетав, к моим приникнул сам…

Был Галеотто автор книги гнусной!..

В тот день мы дальше не читали там!»

 

Так дух один сказал, меж тем так грустно

Рыдал другой, что в скорби наконец

Я обомлел от повести изустной

 

И пал без чувств, как падает мертвец.

 

1855

 

Франческо Петрарка

 

 

456.

 

Благословляю день, и месяц, и годину,

И час божественный, и чудное мгновенье,

И тот волшебный край, где зрел я, как виденье,

Прекрасные глаза, всех мук моих причину.

 

Благословляю скорбь и первую кручину,

В какую вверг меня Амур в жестоком мщенье,

И страшный лук его, и стрел его язвленье,

И боль сердечных ран, с которой жизнь покину.

 

Благословляю все те нежные названья,

Какими призывал ее к себе, – все стоны,

Все вздохи, слезы все и страстные желанья.

 

Благословляю все сонеты и канцоны,

Ей в честь сложенные, и все мои мечтанья,

В каких явился мне прекрасный образ донны!

 

<1888>

 

Джордж Гордон Байрон

 

 

457.

 

Ах, плачьте, как плакали мы на реках вавилонских!

Отчизна в плену, запустение в храмах сионских!

Ах, плачьте! о камень разбиты Иудины лиры;

В обители бога возносятся гордо кумиры.

 

Где ныне омоем свои истомленные ноги?

Сионские песни смирят ли на сердце тревоги?

По‑прежнему ль лира Иуды наш слух очарует?

По‑прежнему ль сердце от звуков ее возликует?

 

В чужбине скитаться навек осужденное племя,

Где сбросишь на отдых с рамен своих тяжкое бремя?

Есть гнезда у горлиц, нора у лукавой лисицы;

Тебе же, Израиль, остались одни лишь гробницы!

 

<1859>

 

Дон Жуан.

Из песни II

 

Подмытый морем, дикий и пустой,

Весь берег тот с нависшими скалами

Был огражден, как армией, грядой

Подводных скал, иззубренный местами

Заливами (приют от бури злой),

Где вой валов, катящихся рядами,

Смолкал лишь в долгий летний день, когда,

Как в озере, спят в море волн стада.

 

Едва плескал о берег вал безмолвный,

Как пенится шампанское в тиши,

Когда бокал кипит до края полный –

Отрада сердцу, вешний дождь души!

Люблю вина живительные волны,

И против них что хочешь мне пиши,

Я стану петь: «Вина и дев веселья!

И содовой воды потом с похмелья!»

 

Нам, существам разумным, нужен хмель.

Всё в жизни лучшее одно – похмелье!

Богатство, честь, вино, любовь – вот цель

И наших дел и нашего безделья.

Без сока гроздий, пышное досель,

Засохло б древо жизни и веселья.

Напейся ж пьян, читатель дорогой,

И завтра, встав с больною головой,

 

Зови слугу, вели принесть рейнвейна

И содовой воды. Уж много, много лет

Напиток сей я пью благоговейно.

Ничто на свете – ни льдяной шербет,

Ни первый плеск пустынного бассейна,

Ни сам макон, багровый как рассвет,

Так после странствий, битв, любви и скуки

Не утолит, как он, в нас жажды муки.

 

Стремнины скал… Я, кажется, об них

Стал говорить?.. Так точно. Скал вершины,

Как небеса, безмолвны; ветер стих;

Пески не зыблются; молчат пучины.

Всё спит кругом; порой лишь птиц морских

Раздастся крик, да всплещутся дельфины,

Иль зашумит, ударившись о риф,

Немолчных струй чуть видимый прилив.

 

Они гуляют. Дома нет пирата:

Крейсировать пустился он на юг.

А у Гайде ни матери, ни брата –

Одна лишь Зоя делит с ней досуг;

Но, долг служанки исполняя свято,

Она при ней лишь только для услуг:

Плетет ей косы, вести ей приносит

Да за труды себе нарядов просит.

 

Был час, когда садится за холмом

Лазоревым круг солнца раскаленный,

Когда горит в пожаре заревом

Весь мир земной, затихший, усыпленный,

С одной страны обвит полувенцом

Далеких гор, с другой – холодной, сонной

Пучиной вод и розовой зарей

С сверкающей вечернею звездой.

 

По камышкам, в песках сверкавшим ярко,

Они идут вдоль усыпленных вод;

Друг другу руку жмут рукою жаркой

И, между скал найдя прохладный грот,

В мрак гулких зал с кристальной дивной аркой,

Воздвигнутой причудой непогод,

Они вступают и, обнявшись нежно,

Любуются зарею безмятежно.

 

Глядят на небо: там простерт шатер,

Как беспредельный океан пурпурный;

Глядят на волн сверкающих простор:

Там всходит месяц из волны лазурной;

Они друг в друга устремляют взор:

Взор их очей пылает страстью бурной,

И в трепете, при звонком плеске струй,

Они уста смыкают в поцелуй –

 

В горячий, долгий поцелуй, где младость

И пыл любви, как в фокусе одном

Лучи небес, в одну слилися радость,

В тот поцелуй, с чьим пламенем знаком

Лишь только тот, кто ведал жизни сладость,

Когда в нас кровь клокочет кипятком

II каждый пульс как молния трепещет,

И каждый взгляд огнем восторга блещет.

 

Забыв весь мир в порывах огневых,

Они минут блаженства не считали;

Но если б даже и считали их,

Всю сумму чувств они сочли б едва ли

За миг один, и в этот сладкий миг,

Когда они речей не обретали,

Какой‑то демон влек уста к устам,

Как мед душистый пчел влечет к цветам.

 

<1875>

 

Вильям Вордсворт

 

 

Сонет

 

Отшельницам не тесно жить по кельям;

В пещерах жизнь пустыннику легка;

Весь день поэт не сходит с чердака;

Работница поет за рукодельем;

 

Ткач любит стан свой; в Форнер‑Фелльс к ущельям

Пчела с полей летит издалека,

Чтоб утонуть там в чашечке цветка;

И узники живут в тюрьме с весельем.

 

Вот почему так любо мне замкнуть,

В час отдыха, мысль вольную поэта

В размере трудном тесного сонета.

 

Я рад, когда он в сердце чье‑нибудь,

Узнавшее излишней воли бремя,

Прольет отраду, как и мне, на время.

 

<1875>

 

 

А. Н. Апухтин

 

Николаус Ленау

 

 

460.

 

Вечер бурный и дождливый

Гаснет… Всё молчит кругом;

Только грустно шепчут ивы,

Наклоняясь над прудом.

 

Я покинул край счастливый…

Слезы жгучие тоски –

Лейтесь, лейтесь… Плачут ивы,

Ветер клонит тростники.

 

Ты одна сквозь мрак тоскливый

Светишь, друг, мне иногда,

Как сквозь плачущие ивы

Светит вечера звезда.

 

1858

 

Генрих Гейне

 

 

461.

 

Три мудрых царя из полуденных стран

Кричали, шатаясь по свету:

«Скажите, ребята, нам путь в Вифлеем!» –

И шли, не дождавшись ответу.

 

Дороги в тот город не ведал никто,

Цари не смущалися этим:

Звезда золотая их с неба вела

Назло непонятливым детям.

 

Над домом Иосифа стала звезда;

Цари туда тихо вступали;

Теленок ревел там, ребенок кричал,

Святые цари подпевали.

 

1858

 

462.

 

Я каждую ночь тебя вижу во сне

В толпе незнакомых видений;

Приветливо ты улыбаешься мне,

Я плачу, упав на колени.

 

Ты грустно и долго глядишь на меня

И светлой качаешь головкой,

И капают слезы из глаз у меня,

И что‑то твержу я неловко.

 

Ты тихое слово мне шепчешь в ответ,

Ты ветку даешь мне открыто.

Проснулся – и ветки твоей уже нет,

И слово твое позабыто.

 

1858

 

Альфред Мюссе

 

 

Пепите

 

Когда на землю ночь спустилась

И сад твой охватила мгла;

Когда ты с матерью простилась

И уж молиться начала;

 

В тот час, когда, в тревоги света

Смотря усталою душой,

У ночи просишь ты ответа,

И чепчик развязался твой;

 

Когда кругом всё тьмой покрыто,

А в небе теплится звезда, –

Скажи, мой друг, моя Пепита,

О чем ты думаешь тогда?

 

Кто знает детские мечтанья?

Быть может, мысль твоя летит

Туда, где сладки упованья

И где действительность молчит;

 

О героине ли романа,

Тобой оставленной в слезах;

Быть может, о дворцах султана,

О поцелуях, о мужьях;

 

О той, чья страсть тебе открыта

В обмене мыслей молодом;

Быть может, обо мне, Пепита…

Быть может, ровно ни о чем.

 

1865

 

Арман Сюлли‑Прюдом

 

 

Разбитая ваза

 

Ту вазу, где цветок ты сберегала нежный,

Ударом веера толкнула ты небрежно,

И трещина, едва заметная, на ней

Осталась… Но с тех пор прошло не много дней,

Небрежность детская твоя давно забыта,

А вазе уж грозит нежданная беда!

Увял ее цветок; ушла ее вода…

Не тронь ее: она разбита.

Так сердца моего коснулась ты рукой –

Рукою нежной и любимой, –

И с той поры на нем, как от обиды злой,

Остался след неизгладимый.

Оно как прежде бьется и живет,

От всех его страданье скрыто,

Но рана глубока и каждый день растет…

Не тронь его: оно разбито.

 

<1883>

 

 

К. К. Случевский

 

Виктор Гюго

 

 

465.

 

Со дня на день живешь, шумишь под небесами,

По книгам держишь речь с былыми мудрецами –

С Вергилием и Дантом. Ну, а там

Поедешь погулять по избранным местам,

В трактире, посмеясь, готовишься к ночлегу,

А взгляды женщины в вас вносят мысль и негу;

Любимый искренно – безумно любишь сам!

Рад слушать песни птиц, скитаясь по лесам;

Проснешься поутру – семья давно одета;

Она целует вас и ждет от вас привета!

За завтраком журнал, и каждый божий день

С любовью – ненависть, с трудом мешаешь лень!

А там приходит жизнь, жизнь, полная волнений,

В собранья вносишь мысль и ждешь от них решений;

Пред целью близкою, перед игрой судьбы

Мы слабы и сильны, мы деспоты‑рабы.

Волна в семействе волн, дух в вечном колебаньи,

Всё, всё проносится то в смехе, то в рыданьи.

Идешь и пятишься, скользит, скользит нога…

А там загадка – смерть: безмолвна и строга.

 

1857

 

Людвиг Тик

 

 

Ночь

 

Безмолвна ночь; погас восток.

По смолкнувшим полям

Проходит путник, одинок,

И плачется к звездам:

 

«На сердце грусть – болеть ему!

Я одинок брожу;

Откуда я, куда, к чему

По миру прохожу?

 

Вы, звезды‑огонечки

На лоне темной ночки,

Вверяюсь сердцем вам,

Ночных небес звездам!»

 

И вдруг кругом него звучит –

Зашевелилась ночь,

К нему звездами говорит

И гонит горе прочь:

 

«О человек, ты близок нам!

И ты не одинок!

Будь тверд. Поверь, твоим очам

Засветит вновь восток!

 

А до зари, до света

С улыбкою привета

Приилежно будем мы

Светить тебе из тьмы».

 

<1877>

 

 

П. А. Козлов

 

Альфред Мюссе

 

 

Песня Фортунио

 

Названье милой вы хотите,

Друзья, узнать, –

Не в силах я, хоть трон сулите,

Ее назвать.

 

Мы можем петь, что я ревниво

Отдался ей,

Что не светлее летом нива

Ее кудрей.

 

Мое блаженство и отрада

Лишь ей внимать,

И я готов, коль это надо,

Ей жизнь отдать.

 

Увы, любовью безнадежной

Душа полна;

Ее сгубил огонь мятежный,

Болит она.

 

Немая смерть под сень могилы

Меня зовет;

Пускай умру – названье милой

Со мной умрет.

 

 

Джордж Гордон Байрон

 

 

468. Дон Жуан. Из песни IX

 

Герой моей поэмы (ваш он тоже,

Надеюсь я) отправлен в Петроград,

Что создал Петр Великий, силы множа,

Чтоб тьмою не был край его объят.

Хвалить Россию в моде, но за что же?

Мне жаль, что сам Вольтер кадить ей рад;

Но в этом брать пример с него не стану

И деспотизм карать не перестану.

 

Я выступать всегда готов бойцом,

Не только на словах, но и на деле,

За мысль и за свободу. С тяжким злом,

Что рабство создает, мириться мне ли?

Борьбу я увенчаю ль торжеством –

Не ведаю, – навряд достигну цели;

Но всё, что человечество гнетет,

Всегда во мне противника найдет.

 

Я вовсе не намерен льстить народу;

Найдутся демагоги без меня,

Готовые всегда, ему в угоду,

Всё разрушать, толпу к себе маня,

Чтоб властвовать над ней. Зову свободу,

Но к демагогам не пристану я;

Чтоб равные права имели все мы,

Веду борьбу. (Увы, теперь все немы!)

 

Я всяких партий враг, и оттого

Все партии озлоблю, без сомненья;

Но непритворны мнения того,

Кто держится противного теченья.

Ничем не связан я, и никого

Я не боюсь. Пусть, полны озлобленья,

Шакалы рабства поднимают вой, –

В их хоре не раздастся голос мой.

 

С шакалами, что близ руин Эфеса

Стадами мне встречались, я сравнил

Противников свободы и прогресса,

Которым голос лести только мил

(Они без власти не имеют веса);

Но я шакалов этим оскорбил:

Шакалы кормят льва, тогда как эти

Для пауков лишь расставляют сети.

 

Народ, очнись от сна! Не дай себя

Опутать их зловещей паутиной;

Иди вперед, тарантулов губя!

Бояться их не будет уж причины;

Борись со злом, свои права любя!

Когда ж протест раздастся хоть единый?

Теперь одно жужжанье тешит слух

Пчел Аттики и злобных шпанских мух.

 

<1888>

 

 

И. Ф. и А. А. Тхоржевские

 

Пьер‑Жан Беранже

 

 

Бегство музы

8 декабря 1821 г.

 

Брось на время, Муза, лиру

И прочти со мной указ:

В преступленьях – на смех миру –

Обвиняют нынче нас.

Наступает час расправы,

И должны мы дать ответ.

Больше песен нет для славы!

Для любви их больше нет!

Муза! в суд!

Нас зовут,

Нас обоих судьи ждут.

 

Мы идем. Лежит дорога Мимо

Луврского дворца:

Там в дни Фронды воли много

Было песенкам певца[3].

И на оклик часового:

«Кто идет?» – припев звучал:

«Это Франция!» Без слова

Сторож песню пропускал.

Муза! в суд!

Нас зовут,

Нас обоих судьи ждут.

 

На другой конец столицы

Через мост изволь идти.

Буало лежит гробница,

Между прочим, на пути.

Из обители покоя

Что б воскреснуть вдруг ему?!

Верно, автора «Налоя»

Засадили бы в тюрьму!

Муза! в суд

Нас зовут,

Нас обоих судьи ждут.

 

Над Жан‑Жаком суд свершился –

И «Эмиль» сожжен был им;

Но, как феникс, возродился

Он из пепла невредим.

Наши песни – невелички;

Но ведь, Муза, враг хитер:

Он и в них отыщет спички,

Чтоб разжечь опять костер.

Муза! в суд

Нас зовут,

Нас обоих судьи ждут.

 

Вот и зала заседаний…

Что ж ты, Муза? как, бежать

От напудренных созданий?

Ты же любишь их щелкать…

Возвратись: взгляни, вострушка,

Сколько смелости в глупцах,

Взявших весить погремушку

На Фемидиных весах.

Муза! в суд

Нас зовут,

Нас обоих судьи ждут.

 

Но бежит моя буянка…

Я один являюсь в суд.

Угадайте ж, где беглянка

Отыскать могла приют?

С председательской гризеткой,

Смело к столику подсев,

За вином и за котлеткой

Повторяет нараспев:

Муза! в суд

Нас зовут,

Нас обоих судьи ждут.

 

<1893>

 

Невольники и куклы

 

В далекий край на пароходе

Купец рабов перевозил;

Но от кручины по свободе

Мор негров сотнями валил…

Пришлось приняться за леченье…

От скуки и от худобы

Одно лекарство – развлеченье…

Потешьтесь, добрые рабы!

 

И капитан распорядился:

Театр в мгновенье был готов;

Полишинель на нем явился

Для утешения рабов…

Сперва они, должно признаться,

Глядели мрачно, хмуря лбы…

Но вскоре стали улыбаться…

Потешьтесь, добрые рабы!..

 

Вот полицейский выступает,

Грозит он палкой горбуну…

Но сам горбун с ним в бой вступает

И сносит голову ему…

Хохочут зрители как дети –

Их веселит исход борьбы, –

Забыли цепи… всё на свете…

Потешьтесь, добрые рабы!..

 

Явился черт и цветом черным

Рабов симпатию привлек…

Он сразу, с хохотом задорным,

Всех белых кукол в ад увлек…

Увидев в кукольной забаве

Намек на милости судьбы,

Рабы задумались о славе…

Потешьтесь, добрые рабы!..

 

Так, бедных негров забавляя,

Негроторговец груз сберег

И, барыши свои считая,

Себя назвать гуманным мог…

Подобной тактики примеры

С тех пор плодятся как грибы…

К чему, зачем крутые меры?

Потешьтесь, добрые рабы!..

 

<1893>

 

471. Десять тысяч франков [4]

 

Штраф в десять тысяч!.. Боги! да за что же?

В тюрьме квартиры, вижу я, в цене!..

А тут и хлеб становится дороже, –

Ужели впредь поститься надо мне?!

О строгий суд! Нельзя ль хоть малость сбавить?

«Нет, нет, – постись! Тяжка твоя вина:

Ты смел народ на наш же счет забавить –

И десять тысяч выплатишь сполна».

 

Извольте, вот: вот десять тысяч франков…

На что ж, увы, у вас они пойдут?

На пышный гроб для чьих‑нибудь останков?

На приз тому, кто в ход пускает кнут?

Уж вижу я протянутую руку:

В ней держит счет тюремщик за тюрьму…

Он Музу сам отвел туда на муку, –

И – прежде всех – две тысячи ему!..

 

Хочу я сам раздать и остальные…

Как, например, певцов не оделить?

Заржаветь могут арфы покупные;

Настройте их, чтоб век наш восхвалить!..

Я пел не так; вы спойте так, как надо…

За лесть даются деньги и певцам!

Смотрите: вот готовая награда –

Кладу еще две тысячи льстецам.

 

А вот вдали – какие‑то гиганты:

В ливреях все, все знатны на подбор!

Служа из чести, рады эти франты

Нести весь век какой угодно вздор.

Когда ж пирог дадут им за отличье,

То каждый съесть успеет за троих;

Они утроят Франции величье!..

Кладу еще три тысячи для них.

 

А там мелькает, в блеске пышной свиты,

Особый штат блюстителей страны.

Я знаю их: они – иезуиты, –

Свой пай во всем иметь они должны.

Один из них мишенью обвинений

Избрал меня, – и вот уж я в аду!

Ощипан чертом там мой добрый гений…

За подвиг тот три тысячи кладу.

 

Проверим счет, – ведь стоит он проверки:

Тем – две да две, и три да три – другим,

Да, ровно десять тысяч, как по мерке.

Ах, Лафонтен без штрафов был гоним!..

В те времена я б не подвергся риску

Остаться впредь без хлеба и вина…

Ну‑с, а теперь – позвольте мне расписку:

Вот десять тысяч франков вам сполна!

 

<1893>

 

Крестины Вольтера

 

Вся толпа в костел стремится,

Наступает час крестин:

Нынче должен там креститься

Казначея хилый сын[5].

Сам кюре распорядился,

Чтоб звонарь поторопился…

Диги‑дон! диги‑дон!

Льется праздничный трезвон.

 

Денег хватит, по расчету

Дальновидного ксендза,

С тех крестин на позолоту

Всех сосудов за глаза;

Может – если постараться –

И на колокол остаться!..

Диги‑дон! диги‑дон!

Льется праздничный трезвон.

 

Органист – и тот в волненьи,

В ожидании крестин,

И пророчит в умиленьи:

«По отцу пойдет и сын!

Будет старостой в костеле,

Ну, и с нами будет в доле…»

Диги‑дон! диги‑дон!

Льется праздничный трезвон.

 

Крестной матери прекрасной

Шепчет ксендз: «Как хороши

Ваши глазки! Свет их ясный –

Признак ангельской души.

Крестник ангела земного!

Вижу я в тебе святого…»

Диги‑дон! диги‑дон!

Льется праздничный трезвон.

 

А причетник добавляет:

«По уму пойдешь ты в мать,

В мать родную; всякий знает –

Ей ума не занимать!

Строгий нравом, – будешь, малый,

Инквизитором, пожалуй!»

Диги‑дон! диги‑дон!

Льется праздничный трезвон.

 

Вдруг с небес, как привиденье,

Тень насмешника Раблэ

Появилась на мгновенье

Над малюткой Аруэ –

И пошла сама пророчить,

В мудрецы ребенка прочить…

Диги‑дон! диги‑дон!

Льется праздничный трезвон.

 

«Франсуа‑Марией нами

Назван мальчик этот…» Нет!

Под такими именами

Знать его не будет свет;

Но ему – с поместьем пэра –

Слава имя даст Вольтера.

Диги‑дон! диги‑дон!

Льется праздничный трезвон.

 

– Как философ и новатор

Скоро мир он поразит

И как смелый реформатор

Даже Лютера затмит.