В небесной бездне будет великое

Багровое светило, именем Сагил.

Рабби Абен‑Эзра  

 

Над мертвой сушею громады волн безгласных,

В которых вздрогнул мир и навсегда угас,

Встают в безмерности, где вечен каждый час;

И рдеющий Сагил, из недр ночей ужасных,

Вперяет в глубину окровавленный глаз.

 

Над беспредельностью, безмолвием объятой,

Над косной пропасти глухим небытием,

Мрача завесы туч и водный окоем,

Сагил, угрюмый шар, пустынный соглядатай,

Раскрыв кровавый глаз, вселенским грезит сном.

 

Любви, отчаянья, слез, гнева, вдохновений,

Всего, что радует, как драгоценный бред,

Ни неба, ни земли, ни жизни больше нет.

Над давним маревом забытых сновидений

Сагила рдяный глаз льет кровянистый свет.

 

1939

 

Генрих Гейне

 

 

Чайльд Гарольд

 

Крепкий, черный, челн просторный

Мрачно режет лоно вод.

В нем с угрюмой, тихой думой

Стража смертная плывет.

Бледный ликом, в сне великом,

Недвижим лежит поэт.

Голубые, как живые,

Смотрят очи в горний свет.

Словно жалкий клич русалки,

Звонко стонет глубина.

Это волны, скорбью полны,

Мерно плещут вкруг челна.

 

<1931>

 

Царь Давид

 

Угасает мирно царь,

Ибо знает: как и встарь,

Самовластье на престоле

Будет чернь держать в неволе.

 

Раб, как лошадь или бык,

К вечной упряжи привык,

И сломает шею мигом

Не смирившийся под игом.

 

Соломону царь Давид,

Умирая, говорит:

«Кстати, вспомни, для начала,

Иоава, генерала.

 

Этот храбрый генерал

Много лет мне докучал,

Но ни разу злого гада

Не пощупал я как надо.

 

Ты, мой милый сын, умен,

Веришь в бога и силен,

И твое святое право

Уничтожить Иоава».

 

<1931>

 

Николоз Бараташвили

 

 

Сумерки на Мтацминде

 

Моя Мтацминда, гора святая! О, как прекрасны,

Как нелюдимы и полны думы твои откосы,

Когда их тихо оденет небо в живые росы

И дышат негой летучий ветер и вечер ясный!

 

Какая тайна тогда объемлет и дол окрестный и небосвод!

Какие дали тогда чаруют того, кто смотрит с твоих высот!

Ковер долины повит цветами, как драгоценный престольный плат,

И фимиамом благодаренья к тебе клубится их аромат.

 

Я помню время, былое время, когда, унылый,

Я пробирался среди утесов, над сонным лугом,

И тихий вечер со мной был ласков и был мне другом,

Как я, печальный, как я, безмолвный и сердцу милый.

 

Как вся природа в минуты эти была устала и хороша!

О небо, небо, твой образ вечный запечатленным хранит душа;

Чуть я увижу кусок лазури, к тебе мгновенно летят мечты,

Но погибают в пути воздушном, не достигая до высоты.

 

Я забываю темницу мира, к тебе взирая.

К тебе стремлюсь я из этой жизни, для сердца тесной…

Расстаться с прахом, взнестись высоко, в обитель рая…

Но непостижен тому, кто смертен, закон небесный.

 

Я над стремниной стоял, задумчив, любуясь небом, там, надо мной.

Был вечер мая, кругом – ущелья дышали тенью и тишиной.

И лишь порою чуть слышный ветер отрадно веял в небес тиши.

Вечерний воздух свое безмолвье сливал с печалью моей души.

 

Гора живая, то в блеске смеха, то в ризе слезной,

Какую радость и утешенье ты даришь взгляду!

Усталым душам, в часы печали, ты шлешь отраду,

Друг вековечный сердец замкнутых, немой и грозный!

 

Всё было тихо. Сгущался сумрак. Лучи померкли и синева.

Вслед за луною, томясь влюбленно, звезда спешила, лишь ей жива.

Как тихо светит душа младая, молитвой жаркой утомлена,

Так в темном небе туманным диском, струя сиянье, плыла луна.

 

И этот вечер, мтацминдский вечер, был мой когда‑то!

О край заветный, я помню, помню, какие думы

Ты мне навеял, как озарил ты мой дух угрюмый!

Великим счастьем, тобою данным, душа богата.

 

О тихий вечер, о вечер чудный, ты вечно светел в моей судьбе!

Когда нет силы бороться с горем, я, беззащитный, зову к тебе,

И ты спасаешь, ты шлешь надежду томленью сердца, тоске ума,

Что встанет солнце, что будет утро, что озарится ночная тьма.

 

1937

 

Мерани

 

Мчит, несет меня без пути‑следа мой Мерани.

Вслед доносится злое карканье, окрик враний.

Мчись, Мерани мой, несдержим твой скач и упрям,

Размечи мою думу черную всем ветрам!

 

Рассекай вихри, разрезай волны, над горной кручей смелее лети.

Скачи быстрее, чтоб легче были нетерпеливому дни пути.

Не ведай страха, мой конь крылатый, презирай бури, презирай зной,

Лети, не станет просить пощады самозабвенный наездник твой.

 

Печали мало, если я брошу мою отчизну, моих друзей,

Если забуду семью и кровных, и нежный голос милой моей, –

Где ночь настигнет, где свет застанет – пусть там и будет родимый дом.

О, лишь бы верным поведать звездам, чтó в темном сердце горит моем!

 

Вверить сердца стон, вверить прах любви волнам шумным

И крылам твоим восхитительным и безумным!

Мчись, Мерани мой, несдержим твой скач и упрям,

Размечи мою думу черную всем ветрам!

 

Пусть не усну я в земле отчизны среди старинных могильных плит,

Пусть дорогая мои останки слезой печальной не окропит;

Мне черный ворон выроет яму в краю безвестном, в пустых полях,

И вихрь бездомный с плачем и воем песком засыплет мой бедный прах.

 

Не слезы милой – дожди и росы мне в час прощальный омоют грудь,

Не вздохи близких – орлиный клекот меня проводит в последний путь.

 

Несись, Мерани, мой конь крылатый, умчимся вместе за грань судьбы!

Твой всадник не был пленником рока и с ним, как прежде, жаждет борьбы!

 

Пусть погибну я, роком проклятый, им сраженный, –

Меч о меч, как враг, буду биться с ним, непреклонный.

Мчись, Мерани мой, несдержим твой скач и упрям,

Размечи мою думу черную всем ветрам!

 

Нет, не исчезнет душевный трепет того, кто ведал, что обречен,

И в диких высях твой след, Мерани, пребудет вечно для всех времен:

Твоей дорогой мой брат грядущий проскачет, смелый, быстрей меня

И, поравнявшись с судьбиной черной, смеясь обгонит ее коня.

 

Мчит, несет меня без пути‑следа мой Мерани.

Вслед доносится злое карканье, окрик враний.

Мчись, Мерани мой, несдержим твой скач и упрям,

Размечи мою думу черную всем ветрам!

 

1937

 

Фридрих Шиллер

 

 

К Радости

 

Радость, чудный отблеск рая,

Дочерь милая богам,

Мы вступаем, неземная,

Огнехмельные, в твой храм.

Власть твоя связует свято

Всё, что в мире врозь живет:

Каждый в каждом видит брата

Там, где веет твой полет.

 

Хор

Обнимитесь, миллионы!

В поцелуе слейся, свет!

Братья, над шатром планет

Есть отец, к сынам склоненный.

 

Кто изведал жребий ясный

С другом встретиться как друг,

Кто подругой горд прекрасной,

Влейся весело в наш круг!

Кто своей, в земных просторах,

Душу назвал хоть одну!

Кто не мог, – с тоской во взорах

Пусть отыдет в тишину!

 

Хор

Всё, что дышит в бездне зримой,

Будь союзом дружных сил!

Это – путь к огням светил,

Где царит Непостижимый.

 

Радость все уста земные

Из грудей Природы пьют;

К ней и добрые, и злые

Легким следом притекут.

В ней – и гроздья, и лобзанья,

Друг, в беде неколебим;

Утоляет червь алканья,

Бога видит херувим.

 

Хор

Вы простерлись, миллионы?

Ты творца провидишь, свет?

Там он, над шатром планет,

Миру ставящий законы.

 

Радость, двигатель всесущий

Нескончаемых веков,

Радость, маятник, ведущий

Ход космических часов,

Из семян, из мглы небесной

Манит солнца и цветы,

Мчит миры среди безвестной

Звездочетам пустоты.

 

Хор

Как миры, за нею следом,

Мчатся огненным дождем,

Бодро, братья, в путь идем,

Как герой идет к победам!

 

В ярком зеркале познанья

Нас ее улыбка ждет.

Путь ее на холм венчанья

Страстотерпца приведет.

В лучезарных высях веры

Водружая знамена,

Светит в смертные пещеры

В сонме ангелов она.

 

Хор

Претерпите, миллионы!

Уготован лучший свет!

Где‑то над шатром планет

Властный бог воздаст за стоны.

 

Не нужна богам отплата;

Счастлив, кто подобен им.

Опечаленного брата

К ликованью приобщим.

Месть и ненависть отложим,

Смертный недруг будь прощен,

Сожаленьем не тревожим

И слезой не отягчен.

 

Хор

Должникам своим забудем!

Примирен да будет свет!

Братья, над шатром планет

Судит бог, как здесь мы судим.

 

Брызжут радостью бокалы:

В пене гроздьев золотой

Черплют кротость каннибалы,

Храбрость – падшие душой.

Братья, встаньте, лейте брагу

Круговую до краев!

Выше искристую влагу:

Этот ковш – отцу миров!

 

Хор

Вторя гимнам сил бесплотных,

Хорам звездных голосов,

Этот ковш – отцу миров

Над шатром планет несчетных!

 

Непреклонность в тяжкой муке,

Помощь скорбному в нужде,

Верность клятвенной поруке,

Правда в дружбе и вражде,

Гордость мужа перед троном

И бестрепетность сердец,

Смерть неправедным законам,

Делу правому венец!

 

Хор

Станьте в круг кольцом железным

И клянитесь, братья, в том

Этим золотым вином,

Судией клянитесь звездным!

 

1937

 

Перстень Поликрата

 

Он на дворце стоял высоком,

Он озирал довольным оком

Порабощенный им Самос.

«Здесь всё – мое, – гордыни полон,

К царю Египта речь повел он: –

Не дивно ль рок меня вознес?»

 

«Твой жребий знаменит и славен!

Все те, которым был ты равен,

Склонили пред тобой главу.

Но их отмститель жив поныне;

Пока он дышит на чужбине,

Тебя счастливым не зову».

 

Царь не успел докончить речи,

Как из Милета, с поля сечи,

Гонец тирану предстает:

«Пусть жертв восходит дым обильный,

И пусть чело твое, всесильный,

Венец лавровый обовьет!

 

Твой враг сражен копьем нещадным;

Меня с известьем шлет отрадным

Твой полководец Полидор».

И он в бадье, от крови красной,

Подносит князю дар ужасный.

Князь узнает померкший взор.

 

Царь отступает с содроганьем.

«Не верь судьбы очарованьям, –

Он молвит, омрачен и тих. –

Плывет в обманчивой лазури –

Как знать, добыча первой бури –

Удача кораблей твоих».

 

Но, прерывая речь владыки,

Толпы ликующие клики

Гремят от взморья до небес.

Сокровищ чужеземных полный,

К родному брегу пенит волны

Судов тысячествольный лес.

 

Дается диву гость державный:

«Сегодня ты счастливец явный,

Но счастье ветрено всегда.

Критян воинственных отряды

Тебе грозить разгромом рады;

Они уж близятся сюда».

 

Он не успел домолвить слова,

Как с моря клич несется снова,

И весть стоустая слышна:

«Победа! Враг опасный сломлен,

Флот Крита бурею разгромлен.

Забыта, кончена война!»

 

Гость внемлет, трепетом объятый:

«Не спорю, ты счастлив трикраты!

Но жребий наш сокрыт во мгле.

Мне страшно зависти незримых;

Блаженств, ничем не омрачимых,

Никто не ведал на земле.

 

Немало дней я прожил славных,

Во всех моих делах державных

Я помощь неба находил;

Но у меня был отпрыск милый,

И он погиб, он взят могилой,

Я счастью долг свой уплатил.

 

И ты, да избежишь печали,

Моли, чтоб боги примешали

Страданье к радостям твоим.

Нет, ни один еще беспечно

Не отошел из тех, кто вечно

Богами был благотворим.

 

А если безучастны боги,

То внемли голосу тревоги

И призови несчастье сам;

И из всего, чем ты владеешь,

То, что всем сердцем ты лелеешь,

Возьми и в жертву брось волнам!»

 

И тот, смущенный страхом тоже:

«Мне этот перстень мой дороже

Всего, чем этот остров полн.

Его эринниям назначу,

Чтоб искупить свою удачу».

И мечет перстень в бездну волн.

 

И вот наутро, с солнцем рано,

Рыбак приветствует тирана,

Приходит, весело смеясь:

«Сегодня рыба мне попалась,

Какой на свете не встречалось;

Прими ее в подарок, князь».

 

Но вот уже, под общий говор,

Спешит ошеломленный повар,

Глаза испуганно раскрыв:

«Князь, перстень, что ты в море кинул,

Я из утробы рыбьей вынул.

О, беспредельно ты счастлив!»

 

Гость подымается, смятенный:

«Мне страшен этот дом блаженный,

Отныне дружба наша – прах.

Тебе куют погибель боги,

Я прочь бегу с твоей дороги».

Сказал и отплыл второпях.

 

1937

 

Саят‑Нова

 

 

610.

 

Ты ярче сбруи золотой в своих камнях, красавица.

Хранимы ты и милый твой на небесах, красавица.

Ты соловью дала язык, ты рай в цветах, красавица,

Но розе – месяц жить, а ты живешь в веках, красавица.

 

Хвалить тебя – конца не знать, всего не перечесть добра:

Убранство стен твоих – парча, ковер чудеснее ковра,

И каждый гвоздик – золотой, и доски сплошь из серебра,

Ты – трон павлиний, что воздвиг великий шах, красавица.

 

Ты Искандеров царский лал, жемчужин вереница ты,

Саморедчайшего зерна чистейшая частица ты;

Когда выходишь ты гулять, не различаешь лица ты,

Тебе пред сильными земли неведом страх, красавица.

 

Возможно Соломонов ум ума превысить глубиной,

Возможно дорогой наряд заткать жемчужною волной,

Быть можно гурией в раю, быть можно солнцем и луной, –

Ты превосходишь всё, что есть в земных краях, красавица.

 

Тебя одел небесный снег, ты пахнешь, как весна, мой друг,

Кто сядет рядом, – опален, ты так чудес полна, мой друг.

Саят‑Нова еще живет, зачем же ты грустна, мой друг?

Пусть я умру, а ты живи, оплачь мой прах, красавица.

 

1938

 

611.

 

Я был в Абаше, я весь мир прошел до края, нежная,

Тебе подобной нет нигде, ты отблеск рая, нежная,

Ведь на тебе и холст простой – ткань парчевáя, нежная,

Недаром все творят хвалу, тебя встречая, нежная.

 

Ты – дивный жемчуг. Счастлив тот, кому судьба купить тебя.

Не пожалеет, кто найдет, но горе – обронить тебя.

Увы, в блаженном свете та, чей жребий был родить тебя;

Живи она, была б у ней, как ты, – вторая, нежная.

 

Ты драгоценна вся насквозь, твоя сверкает красота,

Волна твоих густых волос янтарной нитью повита.

Глаза – два кубка золотых, граненых чашечек чета,

Ресницы – строем острых стрел разят, пронзая, нежная.

 

Лицо твое, – сказал бы перс, – второе солнце и луна.

Окутав шалью тонкий стан, ты золотом оплетена.

Художник выронил перо, рука виденьем сражена.

Восстав, ты – Раш, а сев, – затмишь блеск попугая, нежная.

 

Но не таков Саят‑Нова, чтоб на песке воздвигнуть дом.

Чего ты хочешь от меня, – как в сердце вычитать твоем?

Ты вся – огонь, твой плащ – огонь, – как воевать с таким огнем?

На ткань индийскую твою легла другая, нежная.

 

1938

 

612.

 

Я болен от любви к тебе, – о злом недуге плачу.

От горя я совсем зачах и вот в испуге плачу.

Как озабоченный векил, о всей округе плачу.

 

Изгнанник, потерявший дом, я по лачуге плачу.

Куда пойти, к кому воззвать, какой поможет властелин!

Когда бы врач Лохман воскрес, помог бы мне лишь он один.

На мой рассудок посмотри, я сам над ним не господин.

Разлив унес мое бревно – по легком струге плачу.

 

Сгорело сердце от любви, его не исцелят теперь.

Ограды нет, и нет плетня, на что мне этот сад теперь!

Остался лук без тетивы, на что такой снаряд теперь!

Стрелу о камень я разбил и по кольчуге плачу.

 

Напрасно я вожу пером, в чернилах словно влаги нет.

Всех слов не высказать зараз, как вечной мудрости завет.

Как в затонувший монастырь, к моей душе потерян след.

Ушел мой пастырь, о грехе в сердечной туге плачу.

 

В селе ты первый старшина, в столице ты султан и хан,

В саду ты роза и жасмин, в горах ты молодой шушан.

Сама убей Саят‑Нову, он будет счастлив, бездыхан.

Себя не жаль мне, жаль народ: о нем, о друге, плачу.

 

1938

 

Данте

 

 

613. Ад. Из песни XXII

 

Мы шли с десятком бесов; вот уж в милом

Сообществе! Но в церкви, говорят,

Почет святым, а в кабачке – кутилам.

 

Лишь на смолу я обращал свой взгляд,

Чтоб видеть свойства этой котловины

И что за люди там внутри горят.

 

Как мореходам знак дают дельфины,

Чтоб те успели уберечь свой струг,

И над волнами изгибают спины, –

 

Так иногда, для облегченья мук,

Иной всплывал, лопатки выставляя,

И, молнии быстрей, скрывался вдруг.

 

И как во рву, расположась вдоль края,

Торчат лягушки рыльцем из воды,

Брюшко и лапки ниже укрывая, –

 

Так грешники торчали в две гряды,

Но, увидав, что Борода крадется,

Ныряли в кипь, спасаясь от беды.

 

Один – как вспомню, сердце ужаснется –

Заждался; так одна лягушка, всплыв,

Нырнет назад, другая остается.

 

Собачий Зуд, всех ближе, зацепив

Багром за космы, слипшиеся туго,

Втащил его, как выдру, на обрыв.

 

Я помнил прозвища всего их круга:

С тех пор, как их избрали, я в пути

Следил, как бесы кликали друг друга.

 

«Эй, Рыжий, забирай его, когти, –

Наперебой проклятые кричали, –

Так, чтоб ему и шкуры не найти!»

 

И я сказал: «Учитель мой, нельзя ли

Узнать, кто этот жалкий лиходей,

Которого враги к рукам прибрали?»

 

Мой вождь к нему подвинулся плотней,

И тот сказал, в ответ на обращенье:

«Я был наваррец. Матерью моей

 

Я отдан был вельможе в услуженье,

Затем что мой отец был дрянь и голь,

Себя сгубивший и свое именье.

 

Меня приблизил добрый мой король,

Тебальд; я взятки брал, достигнув власти,

И вот плачусь, окунут в эту смоль».

 

Тут Боров, у которого из пасти

Торчали бивни, как у кабана,

Одним из них стал рвать его на части.

 

Увидели коты, что мышь вкусна;

Но Борода, обвив его руками,

Сказал: «Оставьте, помощь не нужна».

 

1938

 

 

А. И. Оношкович‑Яцына

 

Редьярд Киплинг

 

 

Томлинсон

 

На Берклей‑сквере Томлинсон скончался в два часа.

Явился Призрак и схватил его за волоса,

Схватил его за волоса, чтоб далеко нести,

И он услышал шум воды, шум Млечного Пути;

Шум Млечного Пути затих, рассеялся в ночи,

Они стояли у Ворот, где Петр хранит ключи.

«Восстань, восстань же, Томлинсон, и говори скорей,

Какие добрые дела ты сделал для людей,

Творил ли добрые дела для ближних ты иль нет?»

И стала голая душа белее, чем скелет.

 

«О, – так сказал он, – у меня был друг любимый там,

И если б был он здесь сейчас, он отвечал бы вам».

– «Что ты любил своих друзей – прекрасная черта,

Но только здесь не Берклей‑сквер, а Райские врата.

Хоть с ложа вызван твой друг сюда – не скажет он ничего.

Ведь каждый на гонках бежит за себя, а не двое за одного».

И Томлинсон взглянул вокруг, но выигрыш был небольшой,

Смеялись звезды в высоте над голой его душой,

А буря мировых пространств его бичами жгла,

И начал Томлинсон рассказ про добрые дела.

«О, это читал я, – он сказал, – а это был голос молвы,

А это я думал, что думал другой про графа из Москвы».

Столпились стаи добрых душ, совсем как голубки,

И загремел ключами Петр от гнева и тоски.

«Ты читал, ты слыхал, ты думал, – он рек, – но толку в сказе нет!

Во имя плоти, что ты имел, о делах твоих дай ответ!»

И Томлинсон взглянул вперед, потом взглянул назад, –

Был сзади мрак, а впереди – створки небесных врат.

«Я так ощущал, я так заключил, а это слышал потом,

А так писали, что кто‑то писал о грубом норвежце одном».

– «Ты читал, заключал, ощущал, добро! Но в райской тишине,

Среди высоких, ясных звезд, не место болтовне.

О, не тому, кто у друзей взял речи напрокат

И в долг у ближних все дела, от бога ждать наград.

Ступай, ступай к Владыке зла, ты мраку обречен,

Да будет вера Берклей‑сквера с тобою, Томлинсон!»

… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …

 

Его от солнца к солнцу вниз та же рука несла

До пояса Печальных звезд, близ Адского жерла.

Одни как молоко белы, другие красны как кровь,

Иным от черного греха не загореться вновь.

Держат ли путь, изменяют ли путь, никто не отметит никак,

Горящих во тьме и замерзших давно, поглотил их Великий мрак,

А буря мировых пространств леденила насквозь его,

И он стремился на Адский огонь, как на свет очага своего.

Дьявол сидел среди толпы погибших темных сил,

И Томлинсона он поймал и дальше не пустил.

«Не знаешь, видно, ты, – он рек, – цены на уголь, брат,

Что, пропуск у меня не взяв, ты лезешь прямо в Ад.

С родом Адама я в близком родстве, не презирай меня,

Я дрался с богом из‑за него с первого же дня.

Садись, садись сюда на шлак и расскажи скорей,

Что злого, пока еще был жив, ты сделал для людей».

И Томлинсон взглянул наверх и увидел в глубокой мгле

Кроваво‑красное чрево звезды, терзаемой в адском жерле.

И Томлинсон взглянул к ногам, пылало внизу светло

Терзаемой в адском жерле звезды молочное чело.

«Я любил одну женщину, – он сказал, – от нее пошла вся беда,

Она бы вам рассказала всё, если вызвать ее сюда».

– «Что ты вкушал запретный плод – прекрасная черта,

Но только здесь не Берклей‑сквер, но Адские врата.

Хоть мы и свистнули ее, и она пришла, любя,

Но каждый в грехе, совершенном вдвоем, отвечает сам за себя».

И буря мировых пространств его бичами жгла,

И начал Томлинсон рассказ про скверные дела:

«Раз я смеялся над силой любви, дважды – над смертным концом,

Трижды давал я богу пинков, чтобы прослыть храбрецом».

На кипящую душу Дьявол подул и поставил остыть слегка:

«Неужели свой уголь потрачу я на безмозглого дурака?

Гроша не стоит шутка твоя, и нелепы твои дела!

Я не стану своих джентльменов будить, охраняющих вертела».

И Томлинсон взглянул вперед, потом взглянул назад:

Легион бездомных душ в тоске толпился близ Адских врат.

«Это я слышал, – сказал Томлинсон, – за границею прошлый год,

А это в бельгийской книге прочел покойный французский лорд».

– «Ты читал, ты слышал, ты знал, добро! Но начни сначала рассказ –

Из гордыни очей, из желаний плотских согрешил ли ты хоть раз?»

За решетку схватился Томлинсон и завопил: «Пусти!

Мне кажется, я чужую жену сбил с праведного пути!»

Дьявол громко захохотал и жару в топки поддал.

«Ты в книге прочел этот грех?» – он спросил, и Томлинсон молвил: «Да!»

А Дьявол на ногти себе подул, и явился взвод дьяволят:

«Пускай замолчит этот ноющий вор, что украл человечий наряд.

Просейте его между звезд, чтоб узнать, что стóит этот урод,

Если он вправду отродье земли, то в упадке Адамов род».

В аду малыши – совсем голыши, от жары им легко пропасть,

Льют потоки слез, что малый рост не дает грешить им всласть, –

По угольям гнали душу они и рылись в ней без конца.

Так дети шарят в вороньем гнезде или в шкатулке отца.

В клочьях они привели его, как после игр и драк,

Крича: «Он душу потерял, не знаем, где и как!

Мы просеяли много газет и книг, и ураган речей,

И много душ, у которых он крал, но нет в нем души своей.

Мы качали его, мы терзали его, мы прожгли его насквозь,

И если зубы и ногти не врут, души у него не нашлось».

Дьявол главу склонил на грудь и начал воркотню:

«С родом Адама я в близком родстве, я ли его прогоню?

Мы лежим глубоко, мы лежим далеко, но когда он останется тут,

Мои джентльмены, что так горды, совсем меня засмеют.

Скажут, что я – хозяин плохой, что мой дом – общежитье старух,

И уж, конечно, не стоит того какой‑то никчемный дух».

И Дьявол глядел, как отрепья души пытались в огонь пролезть,

О милосердьи думал он, но берег свое имя и честь:

«Я, пожалуй, могу не жалеть углей и жарить тебя всегда,

Если сам до кражи додумался ты?» – и Томлинсон молвил: «Да!»

И Дьявол тогда облегченно вздохнул, и мысль его стала светла:

«Душа блохи у него, – он сказал, – но я вижу в ней корни зла.

Будь я один здесь властелин, я бы впустил его,

Но Гордыни закон изнутри силен, и он сильней моего.

Где сидят проклятые Разум и Честь, – при каждом Блудница и Жрец,

Бываю там я редко сам, тебе же там конец.

Ты не дух, – он сказал, – и ты не гном, ты не книга, и ты не зверь,

Не позорь же доброй славы людей, воплотись еще раз теперь.

С родом Адама я в близком родстве, не стал бы тебя я гнать,

Но припаси получше грехов, когда придешь опять.

Ступай отсюда! Черный конь заждался твоей души.

Сегодня они закопают твой гроб. Не опоздай! Спеши!

Живи на земле и уст не смыкай, не закрывай очей

И отнеси Сынам Земли мудрость моих речей:

Что каждый грех, совершенный двумя, и тому и другому вменен,

И… бог, что ты вычитал из книг, да будет с тобой, Томлинсон!»

 

1922

 

Пыль. (Пехотные колонны)

 

День – ночь – день – ночь – мы идем по Африке,

День – ^Ночь – день – ночь – всё по той же Африке –

(Пыль – пыль – пыль – пыль – от шагающих сапог!)

Отпуска нет на войне!

 

Восемь – шесть – двенадцать – пять – двадцать миль на этот раз,

Три – двенадцать – двадцать две – восемнадцать миль вчера –

(Пыль – пыль – пыль – пыль – от шагающих сапог!)

Отпуска нет на войне!

 

Брось – брось – брось – брось – видеть то, что впереди.

(Пыль – пыль – пыль – пыль – от шагающих сапог!)

Все – все – все – все – от нее сойдут с ума,

И отпуска нет на войне!

 

Ты – ты – ты – ты – пробуй думать о другом,

Бог – мой – дай – сил – обезуметь не совсем!

(Пыль – пыль – пыль – пыль – от шагающих сапог!)

Отпуска нет на войне!

 

Счет – счет – счет – счет – пулям в кушаке веди,

Чуть – сон – взял – верх – задние тебя сомнут,

(Пыль – пыль – пыль – пыль – от шагающих сапог!)

Отпуска нет на войне!

 

Для – нас – всё – вздор – голод, жажда, длинный путь,

Но – нет – нет – нет – хуже, чем всегда одно –

Пыль – пыль – пыль – пыль – от шагающих сапог,

И отпуска нет на войне!

 

Днем – все – мы – тут – и не так уж тяжело,

Но – чуть – лег – мрак – снова только каблуки.

(Пыль – пыль – пыль – пыль – от шагающих сапог!)

Отпуска нет на войне!

 

Я – шел – сквозь – ад – шесть недель, и я клянусь,

Там – нет – ни – тьмы – ни жаровен, ни чертей,

Но – пыль – пыль – пыль – пыль – от шагающих сапог,

И отпуска нет на войне!

 

1922

 

Александр Чавчавадзе

 

 

Мухамбази

 

Открывает март свой весенний сад,

Что закрыт стоял столько дней подряд,

Страстью нежною целый мир объят,

Полной радостью все сердца горят.

Ты, что волею сладких чувств богат,

Всласть любовию насладись, мой брат.

 

Вы, чей светел был горделивый взор,

Что вы в горестный облеклись убор?

Или час судьбы так суров и скор?

 

Ароматами напоив простор,

Вам несет весна многоцветный клад.

Ты, что волею сладких чувств богат,

Всласть любовию насладись, мой брат.

 

Замела зима всякий след весны,

Отцвели цветы, и стволы черны,

Но придет пора, и они должны

Принести плоды, что, как мед, сочны.

Этот бег времен повторим стократ.

Ты, что волею сладких чувств богат,

Всласть любовию насладись, мой брат.

 

Верь незыблемо в торжество чудес,

И опять придет синева небес,

Сладколикая будет роза цвесть;

Коль шипов ее перетерпишь месть,

Дерзновения обретешь в них яд,

Ты, что волею сладких чувств богат,

Всласть любовию насладись, мой брат.

 

Если розою изукрашен луг,

Не томись вдали, не броди вокруг,

Сразу сердце ей подари, мой друг.

Если смерть тебя не похитит вдруг,

Ты своей судьбы прочитаешь взгляд!

Ты, что волею сладких чувств богат,

Всласть любовию насладись, мой брат.

 

1940

 

 

Б. К. Лившиц

 

Артюр Рембо

 

 

Ролан

 

1

Нет рассудительных людей в семнадцать лет!

Июнь. Вечерний час. В стаканах лимонады.

Шумливые кафе. Кричаще‑яркий свет.

Вы направляетесь под липы эспланады.

 

Они теперь в цвету и запахом томят.

Вам хочется дремать блаженно и лениво.

Прохладный ветерок доносит аромат

И виноградных лоз и мюнхенского пива.

2

Вот замечаете сквозь ветку над собой

Обрывок голубой тряпицы, с неумело

Приколотой к нему мизерною звездой,

Дрожащей, маленькой и совершенно белой.

 

Июнь! Семнадцать лет! Сильнее крепких вин

Пьянит такая ночь… Как будто бы спросонок,

Вы смотрите вокруг, шатаетесь один,

А поцелуй у губ трепещет, как мышонок.

3

В сороковой роман мечта уносит вас…

Вдруг – в свете фонаря, – прервав виденья ваши,

Проходит девушка, закутанная в газ,

Под сенью страшного воротника папаши,

 

И, находя, что так растерянно, как вы,

Смешно бежать за ней без видимой причины,

Оглядывает вас… И замерли, увы,

На трепетных губах все ваши каватины.

4

Вы влюблены в нее. До августа она

Внимает весело восторженным сонетам.

Друзья ушли от вас: влюбленность им смешна.

Но вдруг… ее письмо с насмешливым ответом.

 

В тот вечер… вас опять влекут толпа и свет…

Вы входите в кафе, спросивши лимонаду…

Нет рассудительных людей в семнадцать лет

Среди шлифующих усердно эспланаду!

 

1910

 

Ощущение

 

В сапфире сумерек пойду я вдоль межи,

Ступая по траве подошвою босою.

Лицо исколют мне колосья спелой ржи,

И придорожный куст обдаст меня росою.

 

Не буду говорить и думать ни о чем –

Пусть бесконечная любовь владеет мною –

И побреду, куда глаза глядят, путем

Природы – счастлив с ней, как с женщиной земною.

 

1910

 

Тристан Корбьер

 

 

Скверный пейзаж

 

Песок и прах. Волна хрипит и тает,

Как дальний звон. Волна. Еще волна.

 

Зловонное болото, где глотает

Больших червей голодная луна.

 

Здесь медленно варится лихорадка,

Изнемогает бледный огонек,

 

Колдует заяц и трепещет сладко

В гнилой траве, готовый наутек.

 

На волчьем солнце расстилает прачка

Белье умерших – грязное тряпье,

И, все грибы за вечер перепачкав

 

Холодной слизью, вечное свое

Несчастие оплакивают жабы

Размеренно‑лирическим «когда бы».

 

1910

 

Виктор Гюго

 

 

Надпись на экземпляре

«Божественной комедии»

 

Однажды вечером, переходя дорогу,

Я встретил путника: он в консульскую тогу,

Казалось, был одет; в лучах последних дня

Он замер призраком и, бросив на меня

Блестящий взор, чья глубь, я чувствовал, бездонна,

Сказал мне: «Знаешь ли, я был во время оно

Высокой, горизонт заполнившей горой;

Затем, преодолев сей пленной жизни строй,

По лестнице существ пройдя еще ступень, я

Священным дубом стал; в час жертвоприношенья

Я шумы странные струил в немую синь;

Потом родился львом, мечтал среди пустынь,

И ночи сумрачной я слал свой рев из прерий;

Теперь – я человек; я – Данте Алигьери».

 

<1934>

 

Шарль Бодлер

 

 

Идеал

 

Нет, ни красотками с зализанных картинок –

Столетья пошлого разлитый всюду яд! –

Ни ножкой, втиснутой в шнурованный ботинок,

Ни ручкой с веером меня не соблазнят.

 

Пускай восторженно поет свои хлорозы,

Больничной красотой прельщаясь, Гаварни.

Противны мне его чахоточные розы:

Мой красный идеал никак им не сродни!

 

Нет, сердцу моему, повисшему над бездной,

Лишь, леди Макбет, вы близки душой железной,

Вы, воплощенная Эсхилова мечта,

 

Да ты, о Ночь, пленить еще способна взор мой,

Дочь Микеланджело, обязанная формой

Титанам, лишь тобой насытившим уста!

 

<1934>

 

Поль Верлен

 

 

622.

 

В трактирах пьяный гул, на тротуарах грязь,

В промозглом воздухе платанов голых вязь,

Скрипучий омнибус, чьи грузные колеса

Враждуют с кузовом, сидящим как‑то косо

И в ночь вперяющим два тусклых фонаря,

Рабочие, гурьбой бредущие, куря

У полицейского под носом носогрейки,

Дырявых крыш капель, осклизлые скамейки,

Канавы, полные навозом через край, –

Вот какова она, моя дорога в рай!

 

<1934>

 

Поль Валери

 

 

Погибшее вино

 

Когда я пролил в океан –

Не жертва ли небытию? –

Под небом позабытых стран

Вина душистую струю,

 

Кто мной тогда руководил?

Быть может, голос вещуна,

Иль, думая о крови, лил

Я драгоценный ток вина?

 

Но, розоватым вспыхнув дымом,

Законам непоколебимым

Своей прозрачности верна,

 

Уже трезвея в пьяной пене,

На воздух подняла волна

Непостижимый рой видений.

 

<1934>

 

Шарль Вильдрак

 

 

Песнь пехотинца

 

Я хотел бы на дороге

Старым быть каменотесом;

Он сидит на солнцепеке

И булыжники дробит,

Широко расставив ноги.

 

Кроме этого труда,

Нет с него иного спроса.

В полдень, удаляясь в тень,

Он съедает корку хлеба.

 

__________

 

Знаю я глубокий лог,

Где укрылась в дикой чаще

Старая каменоломня,

Позабытая людьми.

 

Там и солнца луч не светит,

Не накрапывает дождик,

Там залетная лишь птица

Вопрошает тишину.

 

Это – древняя морщина

На лице земли суровом,

Небом проклятая щель.

Съежившись под ежевикой,

Я хотел бы там лежать!

 

__________

 

Я хотел бы быть слепцом

Что стоит у входа в церковь:

Звучной ночью окружен,

Он поет, в себе лелея

Время, плещущее в нем,

Как под сводом чистый воздух,

 

Потому что он на берег

Выброшен рекой угрюмой,

И его уж не увлечь

Мутной ненависти волнам.

 

___________

 

Я хотел бы быть солдатом,

Нап