И в воздыханьи вечном нет спасенья.

Петрарка  

 

Я заблуждался, добрый Джино; я

Давно и тяжко заблуждался. Жалкой

И суетной мне жизнь казалась, век же

Наш мнился мне особенно нелепым…

Невыносимой речь моя была

Ушам блаженных смертных, если можно

И следует звать человека смертным.

Но из благоухающего рая

Стал слышен изумленный, возмущенный

Смех племени иного. И они

Сказали, что, неловкий неудачник,

Неопытный в усладах, неспособный

К веселью, я считаю жребий свой

Единственный – уделом всех, что все

Несчастны, точно я. И вот средь дыма

Сигар, хрустения бисквитов, крика

Разносчиков напитков и сластей,

Средь движущихся чашек, среди ложек

Мелькающих, блеснул моим глазам

Недолговечный свет газеты. Тотчас

Мне стало ясно общее довольство

И радость жизни смертного. Я понял

Смысл высший и значение земных

Вещей, узнал, что путь людей усыпан

Цветами, что ничто не досаждает

Нам и ничто не огорчает нас

Здесь, на земле. Познал я также разум

И добродетель века моего,

Его науки и труды, его

Высокую ученость. Я увидел,

Как от Марокко до стены Китайской,

От Полюса до Нила, от Бостона

До Гоа все державы, королевства,

Все герцогства бегут не чуя ног

За счастьем и уже его схватили

За гриву дикую или за кончик

Хвоста. Всё это видя, размышляя

И о себе, и о своей огромной

Ошибке давней, устыдился я.

… … … … … … … … … … … … … … …

Один твой друг, о досточтимый Джино,

Маэстро опытный стихосложенья,

Знаток наук, искусства критик тонкий,

Талант, да и мыслитель из таких,

Что были, есть и будут, мне сказал:

«Забудь о чувстве. Никому в наш век,

Который интерес нашел лишь в том,

Что обществу полезно, и который

Лишь экономикой серьезно занят,

До чувства нету дела. Так зачем

Исследовать сердца свои? Не надо

В себе самом искать для песен тему!

Пой о заботах века своего

И о надежде зрелой!» Наставленье,

Столь памятное мне! Я засмеялся,

Когда комичный чем‑то голос этот

Сказал мне слово странное «надежда» –

Похожее на звуки языка,

Забытого в младенчестве. Сейчас

Я возвращаюсь вспять, иду к былому

Иным путем – согласен я с сужденьем,

Что, если хочешь заслужить у века

Хвалу и славу, – не противоречь

Ему, с ним не борись, а повинуйся,

Заискивая: так легко и просто

Окажешься средь звезд. И всё же я,

Стремящийся со страстью к звездам, делать

Предметом песнопений нужды века

Не стану – ведь о них и так всё больше

Заботятся заводы. Но сказать

Хочу я о надежде, той надежде,

Залог которой очевидный боги

Уже нам даровали: новым счастьем

Сияют губы юношей и щеки,

Покрытые густыми волосами.

 

Привет тебе, привет, о первый луч

Грядущего во славе века. Видишь,

Как радуются небо и земля,

Сверкают взоры женские, летает

По балам и пирам героев слава.

Расти, расти для родины, о племя

Могучее. В тени твоих бород

Италия заблещет и Европа,

И наконец весь мир вздохнет спокойно.

И вы, смеясь, привет пошлите, дети,

Родителям колючим и не бойтесь

Слегка при этом поцарапать щеки.

Ликуйте, милые потомки, – вам

Заветный уготован плод – о нем

Давно мечтали: суждено увидеть

Вам, как повсюду воцарится радость,

Как старость будет юности счастливей,

Как в локоны завьется борода,

Которая сейчас короче ногтя.

 

1966

 

 

Д. Г. Бродский

 

Артюр Рембо

 

 

Пьяный корабль

 

Те, что мной управляли, попали впросак:

Их индейская меткость избрала мишенью,

Той порою как я, без нужды в парусах,

Уходил, подчиняясь речному теченью.

 

Вслед за тем, как дала мне понять тишина,

Что уже экипажа не существовало,

Я, голландец, под грузом шелков и зерна

В океан был отброшен порывами шквала.

 

С быстротою планеты, возникшей едва,

То ныряя на дно, то над бездной воспрянув,

Я летел, обгоняя полуострова

По спиралям сменяющихся ураганов.

 

Черт возьми! Это было триумфом погонь!

Девять суток как девять кругов преисподней!

Я бы руганью встретил маячный огонь,

Если б он просиял мне во имя господне!

 

И как детям вкуснее всего в их года

Говорит кислота созревающих яблок,

В мой расшатанный трюм прососалась вода,

Руль со скрепов сорвав, заржавелых и дряблых.

 

С той поры я не чувствовал больше ветров –

Я всецело ушел, окунувшись, назло им,

В композицию великолепнейших строф,

Отдающих озоном и звездным настоем.

 

И вначале была мне поверхность видна,

Где утопленник – набожно подняты брови –

Меж блевотины, желчи и пленок вина

Проплывал, – иногда с ватерлинией вровень,

 

Где сливались, дробились, меняли места

Первозданные ритмы, где в толще прибоя

Ослепительные раздавались цвета,

Пробегая, как пальцы вдоль скважин гобоя.

 

Я знавал небеса гальванической мглы,

Случку моря и туч, и бурунов кипенье,

И я слушал, как солнцу возносит хвалы

Растревоженных зорь среброкрылое пенье.

 

На закате, завидевши солнце вблизи,

Я все пятна на нем сосчитал. Позавидуй!

Я сквозь волны, дрожавшие, как жалюзи,

Любовался прославленною Атлантидой.

 

С наступлением ночи, когда темнота

Становилась торжественнее и священней,

Я вникал в разбивавшиеся о борта

Предсказанья зеленых и желтых свечений.

 

Я следил, как с утесов, напрягших крестцы,

С окровавленных мысов под облачным тентом

В пароксизмах прибоя свисали сосцы,

Истекающие молоком и абсентом.

 

А вы знаете ли? Это я пролетал

Среди хищных цветов, где, как знамя Флориды,

Тяжесть радуги, образовавшей портал,

Выносили гигантские кариатиды.

 

Область крайних болот, тростниковый уют, –

В огуречном рассоле и вспышках метана

С незапамятных лет там лежат и гниют

Плавники баснословного Левиафана.

 

Приближенье спросонья целующих губ,

Ощущенье гипноза в коралловых рощах,

Где, добычу почуя, кидается вглубь

Перепончатых гадов дымящийся росчерк.

 

Я хочу, чтобы детям открылась душа,

Искушенная в глетчерах, рифах и мелях,

В этих дышащих пеньем, поющих дыша,

Плоскогубых и голубобоких макрелях.

 

Где Саргассы развертываются, храня

Сотни мощных каркасов в глубинах бесовских,

Как любимую женщину, брали меня

Воспаленные травы в когтях и присосках.

 

И всегда безутешные – кто их поймет? –

Острова под зевающими небесами,

И раздоры парламентские, и помет

Глупышей, болтунов с голубыми глазами.

 

Так я плавал. И разве не стоил он свеч,

Этот пьяный, безумный мой бег, за которым

Не поспеть – я клянусь! – если ветер чуть свеж,

Ни ганзейцам трехпарусным, ни мониторам.

 

Пусть хоть небо расскажет о дикой игре,

Как с налету я в нем пробивал амбразуры,

Что для добрых поэтов хранят винегрет

Из фурункулов солнца и сопель лазури.

 

Как со свитою черных коньков я вперед

Мчал тем временем, как под дубиной июлей

В огневые воронки стремглав небосвод

Рушил ультрамарин в грозном блеске и гуле.

 

Почему ж я тоскую? Иль берег мне мил?

Парапетов Европы фамильная дрема?

Я, что мог лишь томиться, за тысячу миль

Чуя течку слоновью и тягу Мальштрома.

 

Да, я видел созвездия, чей небосклон

Для скитальцев распахнут, людей обойденных.

Мощь грядущего, птиц золотых миллион,

Здесь ли спишь ты, в ночах ли вот этих бездонных?

 

Впрочем, будет! По‑прежнему солнца горьки,

Исступленны рассветы и луны свирепы, –

Пусть же бури мой кузов дробят на куски,

Распадаются с треском усталые скрепы.

 

Если в воды Европы я всё же войду,

Ведь они мне покажутся лужей простою, –

Я – бумажный кораблик, – со мной не в ладу

Мальчик, полный печали, на корточках стоя.

 

Заступитесь, о волны! Мне, в стольких морях

Побывавшему, – мне, пролетавшему в тучах, –

Плыть пристало ль сквозь флаги любительских яхт

Иль под страшными взорами тюрем плавучих?

 

1928

 

 

А. И. Гитович

 

Ду Фу

 

 

В одиночестве

 

В синем небе кружит

Одинокая хищная птица,

 

А под нею – две чайки

Плывут по реке не спеша.

 

Хищник может легко

За добычею вниз устремиться,

 

Но не знает тревоги

Беспечная чаек душа.

 

Надвигается вечер,

Росой покрывается поле,

 

А паук на ветвях

Паутину плетет и плетет.

 

И законы природы

Близки человеческой доле –

 

Одиноко стою

Среди тысячи дел и забот.

 

1954

 

Отдаюсь своим мыслям

 

На мокрой ветке

Иволга щебечет,

 

И чайка плавает

У островка.

 

Цветы совсем поникли

В этот вечер,

 

И стала неспокойною

Река.

 

Седой старик –

Варю вино из проса.

 

Стучится дождь

У моего окна.

 

Я на судьбу

Не взглядываю косо:

 

В уединенье

Слава не нужна.

 

1954

 

Вечерний холодок

 

Туман укрыл

Деревья на равнине,

 

Вздымает ветер

Темных волн поток.

 

Поблекли краски,

Яркие доныне,

 

Свежее стал

Вечерний холодок.

 

Забили барабаны,

И поспешно

 

Смолк птичий гам

У крепостного рва.

 

Я вспомнил пир,

Когда по лютне нежной

 

Атласные

Скользили рукава.

 

1954

 

Ли Бо

 

 

Думы тихой ночью

 

У самой моей постели

Легла от луны дорожка.

 

А может быть, это иней? –

Я сам хорошо не знаю.

 

Я голову поднимаю –

Гляжу на луну в окошко.

 

Я голову опускаю –

И родину вспоминаю.

 

1956

 

Провожу ночь с другом

 

Забыли мы

Про старые печали –

 

Сто чарок

Жажду утолят едва ли,

 

Ночь благосклонна

К дружеским беседам,

 

А при такой луне

И сон неведом,

 

Пока нам не покажутся,

Усталым,

 

Земля – постелью,

Небо – одеялом.

 

1956

 

С отшельником пью в горах

 

Мы выпиваем вместе –

Я и ты,

 

Нас окружают

Горные цветы.

 

Вторая чарка,

И восьмая чарка,

 

И так мы пьем

До самой темноты.

 

И, захмелев,

Уже хочу я спать,

 

А ты – иди.

Потом придешь опять:

 

Под утро

Лютню принесешь с собою,

 

А с лютнею –

Приятней выпивать.

 

1956

 

Летним днем в горах

 

Так жарко мне –

Лень веером взмахнуть.

 

Но дотяну до ночи

Как‑нибудь.

 

Давно я сбросил

Все свои одежды –

 

Сосновый ветер

Льется мне на грудь.

 

1956

 

Белая цапля

 

Вижу белую цаплю

На тихой осенней реке;

 

Словно иней, слетела

И плавает там, вдалеке.

 

Загрустила душа моя,

Сердце – в глубокой тоске.

 

Одиноко стою

На песчаном пустом островке.

 

1956