Лейтенант, дивизионный штурман ОВРа

В операции «Нева‑2»

 

В декабре 1943 года к нам пришел новый командир дивизиона – старший лейтенант Василий Иванович Латыев. Внешне он был, как говорится, ладно скроенным и крепко сшитым. На груди у Латыева поблескивали золотом и эмалью два ордена Красного Знамени, и уже одно это давало ему право на уважение: в то время такими орденами еще награждали крайне редко. Однако мне познакомиться с комдивом по‑настоящему не пришлось.

– Люблинский, – сказал Василий Иванович на другой день, – все ваши катера ремонтируются в заводе. Личный состав при них, а из офицеров один лишь дивизионный механик, остальные в Отряде зимней обороны. Вы же прохлаждаетесь здесь. Так что собирайтесь и – в помощь механику, главным образом – по вопросам повседневной службы и организации.

Конечно, я и до того частенько бывал на заводе, где личный состав совместно с рабочими ремонтировал корабли. Теперь же я просто жил на заводе, в одной комнате с инженер‑капитан‑лейтенантом Николаем Лазаревичем Казаковым. А за стенкой, рядом, располагались наши моряки – краснофлотцы и старшины.

Порядок действительно пришлось налаживать с азов – с заправки коек и запрета валяться на них в обуви и телогрейках. С того, что дневальный должен иметь божеский вид. Дважды к нам приезжал новый комдив, и оба раза мы с Казаковым получили по «фитилю» за отсутствие должного порядка. Правда, во второй приезд Латыев заметил, что есть сдвиги к лучшему. И вот – еще визит комдива, и он прямо от ворот цеха идет в жилые помещения. Дневальный, как положено, командует: «Смирно!» Тут же выскочил дежурный по дивизиону, доложил как полагается. И впервые мы увидели, как мелькнула улыбка на губах комдива.

На «смирно» выбежал и я из нашей с Казаковым комнатушки. Латыев протянул руку и коротко бросил: «Пошли!» Василий Иванович сразу повернул к нашей двери и здесь озадачил меня:

– Вот что, лейтенант. Отправляйся в штаб ОВРа, к флагманскому штурману. Он тебе объяснит в подробностях, что и как. Придется помочь ему – флагштурман с ног валится, каждую, считай, ночь с конвоем на Рамбов ходит. Понял?

– Не вполне, товарищ комдив.

– Ну, вот когда он объяснит, постигнешь. Ну а из штаба, от флагштурмана, направишься на фабрику «Канат». Знаешь, где она?

– Где‑то на Петровском острове. Примерно знаю.

– Ох уж эти мне лейтенанты! И ничего‑то они не знают, а если и знают, то примерно. Ничего, найдешь. И там разыщешь капитана первого ранга Богдановича. Он укажет, на каком корабле идти. – Комдив посмотрел на меня подозрительно. – А его‑то, надеюсь, знаешь точно?

– Знаю, товарищ комдив. Не только точно, но даже прекрасно: третий год воюю, а все еще в лейтенантах хожу!

– И за какие грехи?

Я вкратце рассказал Латыеву о своих прегрешениях перед Богдановичем.

…29 января 1942 года добрался я из Кронштадта в Ленинград, где не был более полугода. Добрался до дому, поднялся по лестнице и увидел – дверь нашей квартиры оторвана вместе с петлями и прислонена в прихожей так, что войти туда можно никого не беспокоя. Из‑под двери моей комнаты пробивается в прихожую узенькая полоска света. Открываю – в комнате довольно много людей, стоит сумрак от дыма, источаемого «буржуйкой», и еще от «мигасика» – плошки с какой‑то горючей смесью, в которой плавает коптящий фитиль. При свете этого «мигасика» среди людей, заполнивших комнату, я с трудом узнал жену, ее сестру и тещу. Рядом с «буржуйкой» – детская кроватка, в ней лежит моя дочь. Глянул я еще раз на своих близких – огромные глаза на высохших до предела лицах. Кожа у них серовато‑голубоватого оттенка. Тесть мой умер – об этом совершенно спокойно сказала теща.

– Все умрем, – прохрипела она. – Приходил тут твой друг, посылку передавал. Поздно!

Я понял, она говорит про Сашу Мушникова.

Короче, ночного пропуска для хождения по городу у меня не было, и я остался дома. Мы немного поели. Друзья с канлодки «Волга», на которой я служил в начале войны, выделили мне немного консервов, сушеной картошки. А Дима Бурыгин, мой однокашник по училищу, дал свежей салаки, которую моряки наловили подо льдом.

Утром 30 января я отправился на набережную Красного Флота. Там находился отдел кадров ЛенВМБ. Отсюда меня направили на плавбазу «Красная звезда», ошвартованную на Петровской набережной, чуть выше Кировского моста, в штаб ОВРа. Прибыл я на плавбазу, представился капитану 3‑го ранга Богдановичу. Тот показался мне сердитым и чем‑то недовольным. И сразу же спросил, отчего я столь долго добирался, ведь приказ о моем назначении подписан еще 14 января. Я ответил, что мне об этом стало известно лишь двадцать восьмого и в тот же день перед ужином я получил предписание. Так что если учесть, что из Кронштадта в Ленинград пришлось добираться пешком, то прибыл я в самую пору. Богданович ответил, что в подобных случаях положено не оправдываться, а отвечать «есть». Вот и весь мой «грех».

– Узнаю, – засмеялся Латыев.

– Если бы я сделал вывод из замечания!.. Так нет же. Товарищ капитан, тогда еще третьего ранга, проводил занятия по Боевому уставу Морских Сил. И что‑то сказал не так. Ну а я еще в училище основательно изучил наставления, блистал по ним. Разве мог утерпеть? С места, без спроса и субординации, вставил пару слов, при всем‑то комсоставе ОВРа! Богданович посмотрел в мою сторону и ничего не сказал. Ну, а потом со мной «поговорил» комдив: оказывается, ему крепко перепало от Богдановича за то, что своих командиров плохо воспитывает.

Теперь Латыев смеялся от души…

– Не грусти, покажи себя в деле – и он тебя отметит. Я знаю Богдановича! Но ты должен показать, что в его распоряжение прибыл не какой‑то пижон, а настоящий боевой офицер.

 

В штабе ОВРа я зашел к флагманскому штурману капитану 3‑го ранга Вайсману. Он поднялся с койки, мы поздоровались.

– Как тебе, должно быть, известно, идет переброска частей Второй ударной армии на Ораниенбаумский плацдарм, и по этому поводу каждую ночь на южный берег уходят конвои.

Я ответил, что, в общем‑то, конечно, знаю об этом.

– Вот и прекрасно. Но почему ты тут, у меня? – спросил Вайсман и тут же дал ответ: – Дело в том, что флагштурманом с каждым из конвоев хожу только я один. Понимаешь, командиры меняются: капитаны первого ранга то Богданович, то Юрковский, то Визель. Или наш начальник штаба Большов. Так что получается, что все с подменой, а я – без. И так от этого измотался, что даже начальство заметило и приказало определить мне дублера самому. Я подумал и предложил Богдановичу тебя. Он согласился, и ты тут.

– Я‑то тут и понимаю: идем мы вдвоем, раз я дублирую.

– Нет, пойдешь сам. Выход конвоя из Малой Невы, Петровским фарватером. Ты его знаешь достаточно хорошо и, надеюсь, не подкачаешь. – Вайсман достал из ящика стола карту, на которой был обозначен Петровский фарватер, и мы стали внимательно ее рассматривать. – При проводке кораблей используй судовой ход – наиболее глубокие участки фарватера. И будь предельно внимателен – дело ответственное!

Из штаба я направился на фабрику «Канат». На улицах города было не слишком темно: шли машины, правда, с затемненными фарами, громыхали трамваи, в окнах которых светились синие лампочки. На Петровском острове все выглядело по‑иному: тут была полная темень. Не скажу, что темно и пусто, – все время приходилось обгонять колонны красноармейцев, следовавшие в ту же сторону. Бойцы были в валенках, в полушубках. Иногда и меня обгоняли – автомашины, тащившие на прицепе пушки. Что это были за орудия, я не знал, – вот если бы морские!.. У ворот «Каната» я задержался, пропуская какой‑то армейский строй.

Наконец – пирс. Здесь значительно светлее: синие лучи света от нескольких больших ламп падали на причальную стенку, у которой лагом, то есть борт к борту, было ошвартовано три или четыре БТЩ. Выше по течению Малой Невы, все у того же длинного деревянного пирса, стояли тральщики из 17‑го ДТЩ – «Осетр», «Олонка», «Тюлень» и др. На пирсе, под одной из ламп, стояла группа офицеров – капитан 1‑го ранга Богданович, командир дивизиона БТЩ капитан 3‑го ранга Опарин и дивштурман 17‑го дивизиона Савенков. Как положено по службе, я доложился Богдановичу.

– Ты был у Вайсмана и тебе все ясно? – спросил он.

– Так точно, товарищ капитан первого ранга.

– Товарищ Опарин, этот лейтенант пойдет сегодня штурманом конвоя. Устройте его на флагманском корабле.

Вместе с комдивом мы подошли к сходне, по которой поднимались красноармейцы. Дежурный по кораблю увидел начальство и задержал поток армейских товарищей. Мы поднялись по трапу в надстройку и здесь встретили командира корабля.

– Знакомьтесь, товарищи. Штурман конвоя лейтенант Люблинский. Командир Т‑217 капитан‑лейтенант Константин Матвеевич Буздин.

Вдруг откуда‑то появился еще один лейтенант.

– Отлично, – сказал Опарин. – А вот и штурман Буздина.

– Пошли в кают‑компанию, – пригласил всех командир. По пути он ткнул рукой в дверь одной из кают и сказал: – Здесь будешь жить. Ну, а сейчас чайку попьем. – Тут Буздин внимательно оглядел меня, покачал головой: – В ботиночках и фуражечке целую ночь на мостике? Околеешь! Да и шинель ныне не по климату!

В коридоре мы разделись и зашли в кают‑компанию. Чай уже ждал на столе. Минут через двадцать я направился в каюту. Возле ее двери стоял старшина 2‑й статьи. Руки его были заняты какими‑то вещами. Командир корабля, посмотрев на часы, сказал, что ровно через час съемка со швартовых, и посоветовал за это время не только переодеться, но и войти в курс дел. Мы были втроем – штурман корабля, я и баталер, принесший мне теплую одежду: изрядно поношенные сапоги с новыми байковыми портянками, носки, ушанку и совершенно новый костюм из мягкой кожи на собачьем меху.

 

На мостике все было готово к походу. С крупномасштабной навигационной карты, спрятанной под навесом штурманского стола и освещенной электролампой, на меня смотрели до мелочей изученные очертания Невской губы, устье Невы, Морской канал, Большой корабельный фарватер, Урицк, Стрельна, Петергоф, пункт нашего назначения – Ораниенбаум. И конечно, остров Котлин, кронштадтские форты и рейды. Подумалось о том, что сотни раз здесь хожено и перехожено за годы войны и все настолько известно, что кажется, тут можно вести корабль с закрытыми глазами и не наткнуться ни на что, как дома, в хорошо обжитой квартире. А вот Петровский фарватер и Северный – самая сложная часть нашего пути. Сложная оттого, что вплотную очень малые глубины: справа по ходу – Крестовская мель, слева – мель Вольного острова. Конечно, на берегу створы, они обозначают все «колена» фарватера. Но флагштурман говорил и о судовом ходе, наиболее глубокой части фарватера, напомнив, что он не всегда совпадает с направлением этих самых створов. Именно напомнив, ибо я тоже знал о такой особенности – спасибо все тому же флагштурману Вайсману, которого я от самого ледостава и до сей минуты в душе поругивал.

Дело в том, что военная кампания 1943 года досталась нам нелегко. Мы смогли бы отдохнуть лишь тогда, когда катера подняли на стенку и у нас возникла передышка до самого ухода в ОЗО. Но… передышки не получилось: в штабе ОВРа организовали регулярную учебу штурманов по специальности. Конечно, с одной стороны, флаг‑штурман имел непререкаемый авторитет как специалист. Но с другой – мне думалось, что он такой же офицер, как все прочие, только закончивший академию и поэтому глядящий на нас свысока. Но служба есть служба, и на войне – учились, старались, как ни вздыхали… Теперь, оглядываясь назад, я по‑иному оцениваю те занятия: дело в том, что кроме штурманов, закончивших «нормальные» военно‑морские училища, были и такие, которым война выделила на обучение 10 месяцев специальных офицерских курсов «при училище». Для них эта учеба была равнозначна находке клада. Вот почему Вайсман старался вовсю. На одно из последних занятий он привел какого‑то капитана 3‑го ранга из гидрографии флота, и тот целых четыре часа толковал нам про Петровский, Северный и Елагинские фарватеры, про Большой корабельный фарватер, про особенности плавания в Невской губе. Затем последовало еще и семинарское занятие. И волей‑неволей длину участков, их направление и глубину в самых ответственных местах мы знали буквально наизусть. Конечно, я и некоторые мои товарищи, обладатели высшего военно‑морского образования, полагали тогда, что вся эта учеба нужна флагманскому штурману лично, для поднятия своего реноме.

И вот я на мостике Т‑217 и все это вспоминаю – вспоминаю едва ли не каждый метр пути. И думаю, что знаю путь не только я, но и командир БТЩ, и его штурман, также прошедший «академию Вайсмана». В общем, так оно и было, как удалось убедиться тотчас, как только я заглянул под навес штурманского стола: на карте – небольшая табличка с цифрами, поясняющими, как точнее следовать по судовому ходу. Здесь я особенно понял, что учеба нам всем без исключения была на пользу.

Прозвучал сигнал боевой тревоги. Я понял: погрузка закончена, сейчас пойдем. На мостик поднялся командир корабля и, повернувшись ко мне, спросил:

– Ну как, штурман, в такой одежде лучше?

– О чем разговор!

Тут раздалась команда «смирно», наверх, на мостик, поднялся капитан 1‑го ранга Богданович.

– Разрешите обратиться? – спросил я и, когда он кивнул, продолжил: – Разрешите доложить предложения на переход.

Богданович внимательно выслушал меня, посмотрел на карту, задал несколько вопросов, а потом тихо сказал:

– Хорошо. Так и пойдем. Командир, – он обернулся к капитан‑лейтенанту Буздину, – снимайтесь и давайте сигнал кораблям конвоя.

Т‑217 медленно шел вниз по Малой Неве, со скрежетом ломая и раздвигая лед. Остальные корабли тоже снялись со швартовов.

– Командир, передать на корабли: «Следовать точно в кильватер», – приказал Богданович. – И еще – «проверить работу кильватерных огней»…

Первый мой ледовый переход был завершен успешно.

 

Как‑то незаметно я понял, что командир ОВРа капитан 1‑го ранга Богданович зла на меня не имеет. Убедиться в этом возможностей у меня имелось достаточно. Конечно, это пришло не сразу, – вначале я ощущал его присутствие постоянно и почти физически: казалось, хмурый наш начальник каждую минуту глядит через мое плечо – в карты, таблицы, мне в глаза, сверяет мои действия с требованиями момента. Но однажды он поднялся на мостик с веселой улыбкой, подозвал Буздина и спросил:

– Как у вас с компасами?

– Все в порядке, товарищ капитан первого ранга!

– Ну, а ты что скажешь, Люблинский?

– Гирокомпас, его репитеры, главный магнитный проверены…

– И куда указывает стрелка?

– На норд, – ответили мы оба и еще более удивились вопросам командира ОВРа: иначе же и быть не могло!

– Ну, слава богу, что хоть у вас на норд. – Богданович засмеялся. – А то понимаете, что произошло с компасами на Т‑218…

О том, что у соседей было ЧП, мы не слыхали. Но слова командира ОВРа не могли не волновать нас. С другой стороны, будь там что неладно, Абрам Михайлович вряд ли бы смеялся.

– Стрелки компасов на Т‑218 показывают на вест. Вот в чем вопрос – почти по «Гамлету»: жить или не жить…

– Но, товарищ капитан первого ранга, как сказал Чехов устами одного из своих героев, «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!»

– Молодец, Люблинский. А я‑то думал, что у тебя в голове только штурманские дела и… немного ветра. А ты вот классиков цитируешь. На память. – Он снова засмеялся. – Так вот, приходит вчера наш флагштурман Вайсман на БТЩ Т‑218 и видит в одном из корабельных коридоров стенгазету. И в ней крупными буквами заголовок написан: «Стрелка компаса показывает на запад!» Представляете, флагманскому штурману, к тому же выпускнику Военно‑морской академии, вдруг такое. Ну, он и скажи за чаем командиру, что выход сегодня под вопросом. Бедный командир аж в лице сменился: не выполнить боевой приказ, не выйти в море?! «В чем, – спрашивает, – дело?» Ну, Вайсман ему про компас. Тот сразу своего штурмана вызывает, а Вайсман и скажи: «Не спеши, командир. Лучше пойдем со мною, я тебе кое‑что покажу». Ну и показал…

Мы засмеялись, представляя себе ситуацию, сложившуюся на Т‑218… А еще я подумал о том, что вечно суровый Богданович вовсе не лишен чувства юмора.

После этого случая на душе стало легко и на командира ОВРа я стал смотреть по‑иному… Дело шло на лад, как тут было не радоваться. Тем более что конвои продвигались нормально, на Ораниенбаумском плацдарме накапливались силы, и все мы понимали: скоро!

 

Моряки не покидают кораблей!

 

Базовый тральщик, на котором мне предстояло вечером идти в Ораниенбаум, отстаивался в Ленинграде, и я направился по делам в штаб ОВРа. Еще накануне погода испортилась: усилился ветер, над заливом, над городом помчались тучи, посыпались снежные заряды. Я шагал по Петровскому проспекту, ветер трепал полы шинели, срывал с головы фуражку, бросал в лицо пригоршни холодной снежной крупы. Было такое ощущение, что ветер изо всех сил старается выдуть из меня последнее тепло. Но думалось все‑таки об ином – о том, что, несмотря на такую круговерть, конвой вчера вечером ушел. Но вот о том, что от такого‑то ветра может начаться подвижка льда и корабли окажутся затертыми на узком фарватере у немцев на глазах, в голову не приходило.

В штаб ОВРа я прибыл где‑то в начале десятого и сразу понял – обстановка тут тревожная: во льдах остановились сперва тихоходные тральщики 17‑го дивизиона со всеми, разумеется, баржами, которые они вели на буксирах, потом встали БТЩ, и даже флагман Т‑218, единственный, кто был свободен от буксировки, тоже застрял… И тут же немцы открыли огонь по конвою. И хотя кронштадтские форты начали контрбатарейную стрельбу, враг не оставлял корабли в покое. Чуть позднее в штабе получили сообщение о том, что на льду поставлена дымовая завеса, которая должна затруднить действия немцев. Однако едва успели облегченно вздохнуть, как вдруг поступил доклад от одного из постов службы наблюдения и связи:

– Личный состав покидает корабли и сходит на лед!

Я как раз находился у дежурного по штабу – забежал узнать, где может быть командир 17‑го дивизиона тральщиков, когда поступил этот доклад. Через минуту в помещение вошли Богданович и начальник штаба Большов – оба были взволнованы и бледны. Я услыхал, как Богданович говорил:

– Тут какая‑то путаница, этого быть не может! – сделал еще шаг и, обратившись к дежурному, приказал: – Немедленно уточните обстановку!

Ну, а пока в штабе волновались, ибо четкого доклада о том, что же с кораблями, получить не удавалось: плотная дымзавеса укутала их. Сквозь эту завесу БТЩ, тихоходные тральщики и баржи просматривались мутными силуэтами, как, кстати, и встававшие тут и там гейзеры разрывов вражеских снарядов.

К вечеру ветер стих, сжатие льдов прекратилось. Конвой тронулся с места и вскоре благополучно дошел до Ораниенбаума. К этому времени успели разобраться и с тем, что посты СНиС ошиблись.

Позднее флагманский штурман Вайсман рассказывал, что же на самом деле происходило на кораблях в эти трудные часы: люди действительно сходили с тральщиков на лед, но лишь для того, чтобы по приказанию командира конвоя поставить дымовую завесу!

Дымзавеса была поставлена, однако немцы стрельбы не прекращали. Убитых не имелось, но несколько красноармейцев из числа переправляемых на южный берег получили ранения. И еще несколько краснофлотцев и старшин с кораблей, а из офицеров – дивизионный штурман 17‑го ДТЩ капитан‑лейтенант Тимофей Савенков.

И в этот трудный день поставленную задачу конвой выполнил.

 

Н. УЛАНОВ,

юнга‑сигнальщик БМО‑541

Командировка

 

Старший краснофлотец Геннадий Достойнов был крайне недоволен тем, что буквально под самый Новый год – оставалось четыре дня до праздника – его вдруг откомандировали с катера. Да мало того, что откомандировали, – одели в ватные брюки и ватную же куртку, поверх приказали натянуть полушубок, на плечо повесили автомат, на пояс – два запасных диска с патронами и сумку с двумя гранатами‑лимонками. А за спину – вещмешок, в котором кроме смены белья был запас еды на неделю.

Группу собрали в 1‑м флотском экипаже, потом трамваем довезли до стадиона имени Ленина, откуда пешком – на Петровский остров… Достойнов шагал в строю последним, про себя размышляя, к чему такая спешка и вообще к чему все это: единственно, что было известно, так это то, что старший группы получит какие‑то указания в проходной фабрики «Канат». Наконец эта самая проходная, но не успел старший доложить, что положено в таких случаях, как офицер в белом полушубке, встречавший их, приказал:

– Старшему остаться, остальным марш на набережную и там ждать! Группе следовать за бойцом, одетым в маскхалат.

Вот и берег Невки с деревянными причалами – они пришли как раз к тому месту, где было почти совсем темно. И здесь, как увидел Достойнов, были ошвартованы по три, борт к борту, баржи. Большие, неуклюжие деревянные баржи, на каких до войны в Ленинград возили строевой лес и дрова из Карелии. На каждой из них имелась небольшая избушка, с окнами, дверью и трубой, из которой всегда, зимой и летом, почему‑то валил черный дым, который интриговал их, ленинградских ребят. И еще – на каждой барже было по два‑три мельничных колеса. Сейчас их крылья крутил порывистый холодный ветер с залива, они скрипели вовсю, как и насосы для откачки воды. Этот скрип перекрывал легкий гомон, стоявший на берегу и самих баржах: красноармейцы, одетые в такие же полушубки и валенки, как Достойнов и его товарищи, вкатывали на баржи по мосткам пушки на больших колесах с резиновыми шинами. Боец в маскхалате, который привел группу, исчез, оставив краснофлотцев на причале, на самом ветру. Но Достойнову думалось, что тут даже очень хорошо стоять – ветер обдувает разгоряченные лица. И еще о том, что можно бы расстегнуть полушубок, но ведь так и простыть недолго.

Пришедший вскоре старшина распределил краснофлотцев по баржам. Достойнов направился на «свою» вместе с незнакомым парнем. Когда оба устроились на широком топчане в избушке, моряк сообщил, что зовут его Лешей, фамилия – Жуков и что служит он строевым на гвардейском минзаге.

Поговорить не удалось: в избушку вошел сам старшина и, сняв на минутку шапку, приказал приготовиться, ибо буксировка должна начаться минут через пять. Оба сразу же начали протирать автоматы ППШ, затем смазали их. Покончив с этим, застегнули полушубки, надели шапки и, повесив ППШ через правое плечо, дулом вниз, вышли на мороз. И вовремя – к борту баржи, с трудом продвигаясь сквозь крупные льдины, подходил БТЩ, и с его мостика кричали, чтобы на барже принимали бросательный, а за ним буксир. И тут же на палубу шлепнулась легость бросательного конца, прямо к ногам Достойнова, – он наклонился, подхватил линь, вместе с Жуковым вытянул его, а следом и стальной трос на палубу.

И вот БТЩ натянул буксирный трос, за ним в недальний, но трудный путь пошел караван из трех барж, следующих в кильватер друг другу. Достойнов и Жуков устроились на палубе, у щита пушки.

Пока шли рекой, волнений не было никаких. Но вот БТЩ чуть увеличил ход – баржа стала вздрагивать. Оба переглянулись, подбежали к борту. Лед оказался не очень толстым, но корпус баржи был деревянным, и Достойнов заволновался: ткнет льдина в борт – и привет! К тому же их «корабль» не имел стройных обводов, какие есть у настоящих кораблей, – был тупорылым, и лед плохо поддавался ему. Достойнов заволновался еще больше: гляди, лопнет буксирный трос, а там попробуй заведи его в темноте!

С правого борта прошел какой‑то БТЩ, который не имел на буксире никаких барж. Достойнов понял, что тральщик выполняет обязанности ледокола, кроша лед на мелкие куски. Ветер, такой холодный на Неве, здесь совсем залютовал: он бросал в лицо пригоршни колючего снега, поземкой стлавшегося по льду, и гнал высоко в небе темные тучи. Тучи эти закрывали звезды и месяц, становилось еще темнее. И вдруг Достойнов увидел, что бойцы откуда‑то притащили большой лист железа и кладут на него какие‑то палки. Никак костерок развести хотят?

– Мужики, вы что тут делать надумали? – подбежал он к красноармейцам. – Враг рядом, он враз увидит!

– Да что ты, сынок? – удивился один из бойцов. – До немца‑то километров восемь, в глубоком, стал быть, тылу мы от переднего краю… А ты – рядом! – И все красноармейцы засмеялись, дружно и весело.

Пришлось Достойнову пуститься в объяснения, чтобы убедить бойцов. Да, он понимает: на суше, все это и верно, глубокий тыл – за полями, лесами да оврагами. А здесь лед, гладкий, как стол, а видимость хорошая…

– Это все равно как с самолета глядеть! – привел он последний довод, хотя не знал, как видно с самолета, летать за семнадцать с половиной лот жизни не приходилось.

Но довод этот оказался достаточно убедительным, бойцы повздыхали, поругали ветер и мороз, поругали море, на котором все так далеко видно, и спустились в трюм. А Достойнов и Жуков остались наверху.

Снова мимо их каравана прошел «ледокол» БТЩ. И, когда луна на мгновение выглянула из‑за туч, Достойнов глянул за борт и увидел, как далеко расходятся по льду трещины от «ледокола».

– На барже‑е‑е! – крикнули с БТЩ в мегафон. – Приготовиться к повороту‑у‑у!

Достойнов подумал о том, что сейчас надо быть особенно бдительным: один рывок посильнее – и трос оборвется. Он послал Жукова на корму, передать команду на баржи, идущие с ними в одной связке. А сам, уставившись в темень, наблюдал, как потихонечку двинулись влево кильватерные огни на их БТЩ… Застонал деревянный кнехт, поддался буксирный конец. Вот и закончен поворот – это значит, что Лисий Нос по корме, а впереди и справа – Кронштадт. Бегут минуты. Западный ветер зло бьет теперь в правый борт, и поземка перегоняет остатки снега со льда прямо через баржу. Теперь уже все красноармейцы забрались в трюм, на палубе только они с Жуковым, и Достойнову думалось о том, что неплохо бы еще чего на себя надеть: рукавицы давно на руках, уши на шапке опущены и подвязаны под подбородком…

Наконец пятном по правому борту прошел затемненный Кронштадт с его батареями и кораблями, готовыми, если фашисты обнаружат конвой, по первому сигналу открыть огонь по врагу.

Время тянулось медленно. Наконец, Достойнов увидел, как впереди по курсу просматривается берег. Еще немного – конвой достигнет его, а там и войдет в гавань: впереди БТЩ, который тащит их баржи, идет такой же караван, и им в кильватер тоже идут БТЩ с баржами.

Наконец – гавань, причальная стенка. И уже поданы сходни, по которым артиллеристы на руках выкатывают пушки. Тральщик натягивает буксир. К утру, к рассвету, корабли должны быть в Ленинграде, чтобы все начать сначала.

 

Л. ВАЙСМАН,

капитан 3‑го ранга, флагманский штурман ОВРа

Сквозь игольное ушко…

 

Это случилось в ночь на 4 января 1944 года невдалеке от Кронштадта. Конвой уже повернул от Лисьего Носа, когда тысячетонную баржу СБ‑3, которая шла на буксире у одного из тральщиков, оторвало и завертело‑закружило льдами и течением. А затем сдрейфовало за ряжевую преграду, построенную здесь еще в прошлом веке, в годы Крымской войны. И прямо на минное поле, выставленное немецкими самолетами.

Я шел на БТЩ Т‑217, головном корабле конвоя, и доклад о ЧП услыхал в числе первых. Как полагалось в походе, находился я на ходовом мостике. Надо ли говорить о том, что обстановка здесь сразу стала тревожной: СБ‑3 везла технику, боезапас, там находились бойцы. И надо все это спасать нам, Т‑217. Прежде всего, предстояло найти проход в ряжах, подойти к барже, взять ее на буксир, а затем вывести из‑за преграды и доставить к месту назначения.

Само собой разумеется, не стоит и говорить о том, что заходить на неизученное минное поле дело уже само по себе рискованное.

А тут еще, совсем некстати, на память пришли события, случившиеся 1 мая 1943 года. Тогда, сразу после посадки на мель подводной лодки С‑9 и гибели капитан‑лейтенанта Крылова, командованием было принято решение, в котором прямо говорилось, что для лучшего навигационного обеспечения переходов лодок их должен сопровождать флагманский штурман ОВРа. Крылова на должности флагштурмана сменил я – мне и следовало обеспечивать операции проводок и в 1942 году, и в 1943‑м.

Как обычно, накануне перехода в штабе ОВРа проводился инструктаж, им руководил Богданович. Начальник штаба Большов доложил обстановку и план операции. Я осветил ее навигационную сторону и при этом особо обратил внимание командиров лодок и штурманов на систему навигационного ограждения. Говорил о том, что особое внимание должно быть уделено дублированию курсоуказания и, главное, своевременности и точности поворота с Морского канала в сторону Ольгина.

– Ну, а если в этой точке не окажется гидрографического катера «Гироскоп», как тогда?

– Тогда поворот осуществлять по счислению. Продолжать движение по Морскому каналу не следует ни в коем случае, – ответил Богданович.

Той ночью стояла прескверная погода: валил густой и мокрый снег. Он падал на воду, на легкий корпус лодки, на рубку, таял на деревянных паелах, и мы стояли в густой снежной каше – капитан 2‑го ранга Владимир Полещук, командир конвоя, командир лодки Евгений Осипов, сигнальщики, рулевой. Видимости практически не было никакой – мокрый снег лез в глаза, противно лип к лицу, струйками воды стекал за воротники регланов. Но, с другой стороны, эта мерзкая погода была нам выгодна: неприятель не мог наблюдать визуально подводные лодки, которые шли здесь под электромоторами, – впереди – Щ‑406, за нами – Щ‑323. Здесь нам не повезло. На Щ‑406 вышел из строя гирокомпас. Командир конвоя капитан 2‑го ранга В. Полещук, несмотря на мои возражения, принял решение выпустить вперед, в голову конвоя, Щ‑323. Перед самым выходом из закрытой части Морского канала Щ‑323 вышла вперед и буквально через полминуты скрылась в снежном заряде.

Как только конвой вышел в открытую часть Морского канала, немцы открыли по кораблям огонь, который сопровождал нас до выхода на Северный фарватер.

Щ‑406 медленно продвигалась вперед в белой мгле, в которой мы боялись пропустить точку поворота, проглядеть катер… Вдруг из рубочного люка появилась голова радиста, Осипов нагнулся к нему, что‑то тихонечко спросил.

– Имею доложить, – язвительно произнес затем Евгений Яковлевич, – «Гироскоп» в точке отсутствует. Вот так!

– До поворота осталось пять минут, – доложил я Полещуку.

– Зачем он нам, этот поворот? – спросил Осипов. – Погода позволяет идти напрямую, не сворачивая и не путаясь по ольгинскому мелководью.

– Ни в коем случае! – резко возразил я Осипову, ибо понял: командир лодки не придает значения тому, что только вчера здесь вел бой с катерами противника дозорный катер ЗК‑35, которым командовал старший лейтенант Никита Катальников. И нельзя исключить, что под прикрытьем боя фашисты ставили мины.

Полещук поддержал меня, и Осипов скомандовал на руль. Так прошло несколько минут. Вдруг из люка показался командир БЧ‑5 и взволнованно доложил:

– Только что у борта взорвалась мина – в лодке мы слышали мощный удар по корпусу.

Мы постарались успокоить механика, а Полещук сказал:

– Уж с мостика мы бы увидели это. Скорее всего, поблизости разорвался крупнокалиберный снаряд.

Механик пожал плечами в недоумении и нырнул обратно в люк. Полещук взглянул на меня, и я заметил, как побледнело его лицо. Как выяснилось позже, в лодке услышали сильный динамический удар, причиной ему был взрыв мины – на ней подорвалась Щ‑323, которая на 4,5 кабельтова проскочила точку поворота…

 

И вот теперь мы идем в район, где тоже стоят мины… Однако дело не только в них: СБ‑3 как‑то сама нашла проход между ряжами – забитыми в грунт залива толстенными дубовыми бревнами, пространство между которыми заполнено огромными камнями и за прошедшие десятилетия замыто песком. В ряжах имелись проходы, на обычных картах не обозначенные, – в один из таких и проскочила СБ‑3, тысячетонная баржа, и оказалась в районе расположения минных банок. Оставлять ее там до утра было нельзя. Для нас обстановка усугублялась еще тем, что к кромешной тьме прибавился туман и из‑за него не видны были навигационные огни Лисьего Носа, «привязавшись» к которым можно было спокойно найти узкий проход. Остальное, хотя и опасное дело, представляло вторую часть задачи, по крайней мере, ясную по исполнению. Пока же мы не наблюдали не только огней на берегу, но даже расположенного совсем рядом, на ближнем форту, узкого и остронаправленного огня маневренного пункта.

В штабе конвоя и на корабле понимали, что пройти при данной ситуации ряжи и не посадить на них БТЩ будет делом почти невыполнимым. Знали о минах и понимали, что нет гарантии в том, что, если БТЩ не подорвется на них, этого не случится с баржей. А нам надо было и самим выйти, и СБ‑3 вывести. Минуты бежали. Их оставалось до рассвета совсем немного. Я ходил по мостику и думал. Решение нашлось неожиданно: я стукнулся о тумбу сигнального прожектора, ругнулся и…

– Константин Матвеевич, – обратился я к командиру Т‑217 Буздину, стоявшему рядом, у штурманского столика, – ты знаешь, как полезно иной раз стукнуться обо что‑либо?

– Но лучше не надо, – улыбнулся Буздин в ответ.

– Вопрос – обо что стукнуться. Взять, например, прожектор. Они же установлены не только у тебя на мостике, но и в Лисьем Носу, в ПВО. Как ты полагаешь, если они начнут светить, туман пробьют?

– Обязательно, но только если луч направить вверх!

– Правильно! По ним возьмем пеленги и найдем проход. Что может быть проще?

Через минуту на мостике уже был шифровальщик, а через 20–30 минут мы увидели, как из туманной мглы на норде в небо уперлись два световых столба. Вскоре Т‑217, успешно протиснувшись сквозь находившуюся в нескольких кабельтовых от места, с которого мы начали поиск, щель в ряжах, подходил к СБ‑3. Взять баржу на буксир было делом не слишком сложным, даже во льдах, и вскоре мы уже выскочили из этой ловушки, благополучно миновав и мины. Но с тех самых пор, вспоминая операцию по переброске войск, я считаю, что из всех конвоев во льдах Невской губы той поры этот оказался самым, наверное, трудным.

 

Ф. РУТКОВСКИЙ,

капитан‑лейтенант, командир сетевого заградителя «Онега»

Танки на палубе

 

К декабрю 1943 года я прослужил на сетевом заградителе «Онега» почти полгода: меня назначили на корабль вскоре после того, как был тяжело ранен капитан‑лейтенант Сапунов. Из последнего похода на Лавенсари мы вернулись во второй половине декабря, пробиваясь от Толбухина маяка через молодой, но довольно крепкий ледок. Ошвартовались к Усть‑Рогатке, к ее западному молу. Нам дали до Нового года отдых, а там предстояло заняться ремонтом. Но с отдыхом не получилось: уже через двое суток мы и сетевой заградитель «Вятка» стояли у причалов Морского завода. Зачем это делалось, нам объяснил комдив – капитан 3‑го ранга Безукладников: предстояли перевозки боевой техники, к ним надо соответственно подготовить корабли.

И вот в трюмах закипела работа: рабочие ставят дополнительные крепления, приваривают их вглухую к палубе и подволоку. Мой новый помощник, суровый Иван Самофалов, ворчит по этому поводу:

– Делают, строят! А как мы тут потом с сетями развернемся?

В нем все еще говорит командир боевой части, каковым он на «Онеге» служил до недавнего времени.