Средневековая некрополитика: спасение и наказание

Философ Мишель Фуко полагал, что человеческое тело, в том числе мертвое, стало объектом политики только после Реформации [164]. До того момента, на протяжении всего Средневековья, сохранялось своеобразное биополитическое безвременье: государство вспоминало о жизни и смерти простого человека, только если строю или самому суверену угрожала опасность, — например, мятеж. В этом случае карательный аппарат беспощадно расправлялся с бунтовщиками. Так было во время восстания майотенов во Франции XIV века или крестьянского восстания Уота Тайлера в Англии того же времени. Выражаясь языком Мишеля Фуко, средневековое государство было государством «вины и наказания»,  то есть власть определялась через страх наказания за неправильные действия. Если подданные представляли угрозу для государственной, а значит, и для божественной власти, их могли легко казнить. Прикладными же вопросами управления жизнью и смертью (например, регистрацией смертей, установлением их причин и демографическим учетом) в то время ведала церковь [165].

 

Такое положение дел было обусловлено прежде всего, теоцентрической картиной мира средневекового человека, в которой все происходящее объяснялось божьей волей, а перед Богом и смертью все были равны. Лучше всего она выразилась в средневековом изобразительном каноне, известном под названием «Пляска смерти». На таких картинах и фресках, взявшись за руки, танцевали Папа, король, рыцари, простые бедняки и разложившиеся трупы в истлевших лохмотьях. Каждый участник смертельного танца, как правило, был обрамлен надписью, содержащей фразу «к смерти иду я»:

 

 

«К смерти иду я, король. Что почести? Что слава мира?

Смерти царственный путь. К смерти теперь я иду …»  

«К смерти иду я, прекрасен лицом. Красу и убранство  

Смерть без пощады сотрет. К смерти теперь я иду…»

 

 

На знаменитой пизанской фреске итальянского художника Буонамико Буффальмакко, расположенной в галереях средневекового некрополя Кампо Санто, изображаются три полуоткрытых саркофага с тремя разлагающимися трупами. По их телам ползают черви, а стоящие вокруг люди затыкают носы от смрада. По некоторым признакам мы можем понять, кому именно принадлежат останки: это король в богатой одежде из горностая, монах в рясе и бедный крестьянин. Рядом с саркофагами стоит почитаемый святой, отшельник Макарий Египетский. В его руках — свиток с надписью: «Мы были как вы; вы будете как мы». Смертельная демократичность подобных сюжетов должна была убеждать человека в скоротечности жизни и в приоритете божественного над земным. Известный медиевист Олег Воскобойников пишет: «Земная жизнь в те времена не ценилась. У абсолютного большинства средневековых людей неизвестна дата рождения: зачем записывать, если завтра умрет? В Средневековье был только один идеал человека — святой, а святым может стать только человек, уже ушедший из жизни. Это очень важное понятие, объединяющее вечность и бегущее время. Если еще недавно святой был среди нас, мы могли его видеть, а теперь он у трона Царя»  [166].

Следствием теоцентрического взгляда на мир являлось не только особое представление о тесной связи жизни и смерти, но и специфическое понимание природы политической власти. Средневековые феодальные образования сильно отличались от известных нам модерновых национальных государств своим представлением о легитимности. Как отмечает современный исследователь Александр Марей, «два латинских слова — auctoritas (авторитет), [то есть церковь. —  Прим. авт .] и potestas (мощь), [то есть монархия. —  Прим. авт. ] — являлись, безусловно, ключевыми для понимания сути средневековой концепции власти»  [167]. В представлении средневекового человека, государство было особой формацией, в которой у каждого сословия была четкая и понятная всем функция. Духовенство наставляло простой люд на праведную жизнь, феодалы физически защищали население от врагов и следили за порядком, обеспечивая правосудие и справедливость. Долгое время «авторитет» в этой паре был выше «мощи»: власть любого монарха легитимизировала церковь, своим одобрением той или иной кандидатуры она переводила все ее действия в правовое поле, а лишенный поддержки церкви монарх признавался еретиком и тираном.

В итоге субъекта биополитики, то есть человеческого тела, которым можно управлять или властвовать над ним, не существовало. Смерть не имела иных интерпретаций кроме религиозных, а церковь не признавала иной власти над человеком, кроме божественного случая. Поэтому всё, что было связано с биосом, было сконцентрировано вокруг мест духовной жизни: начиная от практик покаяния и раскаяния, в том числе с помощью физического самоистязания, и заканчивая прикладными вопросами погребения. Церковь занималась родами, лечением больных, уходом за умирающими людьми, справляла похороны и содержала погосты.

Вполне логичным в этой ситуации биополитического безразличия выглядело отсутствие законов и норм, регулирующих смерть простого человека, и государственной демографической статистики. Впервые обязанность вести метрические книги, которые учитывали бы число родившихся и умерших, вменили священникам только в XVI веке, уже после Реформации (в Англии — в 1538 году, во Франции — в 1539-м).

Зарождающаяся средневековая некрополитика тоже определялась логикой наказания. Например, монарх мог наказать простолюдина неправильной формой захоронения или запретом на отпевание и молитвенное поминание, таким образом уменьшив его шансы на успешное вхождение в Царство Божье. Именно поэтому тела преступников не погребались должным образом или подлежали рассечению — предполагалось, что расчлененный труп не сможет воскреснуть в Судный день. Историк Ольга Тогоева отмечает: «Казнь политических преступников, обвиняемых в изменах и заговорах, могла занимать до нескольких дней: символически она длилась вечно. Преступника нельзя было похоронить, он должен был исчезнуть с лица земли. В некоторых случаях труп должен был разложиться на виселице, его нельзя было снять. Иногда труп расчленяли и развешивали на разных виселицах по разным городам — в назидание городским жителям или пришлым крестьянам»  [168].

На первый взгляд может показаться, что логика Кетеван Баратели, которая не давала телу Варлама Аравидзе упокоиться на общественном кладбище, так как он совершил серьезное преступление, схожа с логикой средневековых людей. Аравидзе был виновен в репрессиях и убийствах ни в чем не повинных граждан, а значит, должен был быть наказан хотя бы посмертно. Но разница между поступком Кетеван и практиками средневековых политиков всё же есть. С одной стороны, она заключается в типе преступлений, за которые судят мертвецов, с другой — в субъекте правосудия. Если в Средневековье посмертному наказанию могли подвергнуться только те, кто посягнул на власть (а значит, божественный порядок), то в советской Грузии самый страшный преступник — тот, кто покусился на свой народ. И если в первом случае правом судить обладают только монархи и церковь, то во втором его обретает общество.

 

 

Дисциплинируя мертвецов

Первым следствием Реформации стало крушение теоцентричной модели мира — постепенно ее вытеснила антропоцентричная. Человека больше не мыслили как греховное животное, все беды которого были предопределены первородным грехом; он постепенно становился самостоятельным волевым субъектом. Параллельно копились научно-технические знания о мире, в том числе комплекс эмпирически подтвержденных фактов о самом человеке. На смену религиозному человеку приходит человек рациональный и биологический. Становится видимым и сам объект биополитики — тело.

Вторым следствием Реформации стала постепенная трансформация института государства: социальные отношения усложнились, принципы политической власти поменялись. В ходе секуляризации государство не просто отделилось от церкви, но и подчинило ее себе и отвоевало ее собственность. Обычно ее передавали местной знати: например, немецкие князья, поддержавшие Реформацию, получили свое после Крестьянской войны 1524–1526 годов, а в Голландии церковные земли отошли к буржуазии в ходе революции XVI века. В католических странах всё случилось на два века позднее: во Франции — в результате Великой революции 1789 года, в Австрии и Португалии — в результате политики просвещенного абсолютизма. Значение частной собственности росло, для ее охраны и регулирования потребовались не божественные, а светские законы. Церковь и государство окончательно поменялись ролями.

В следующие после Реформации четыре века происходит сложный процесс преобразования мелких феодальных княжеств в первые королевства, затем крупные империи, а позже — в современные национальные государства. Возникают новые политические категории: «народ» и «нация» [169]. Власть стала доказывать свою легитимность, апеллируя к принципу исторической общности, общей правовой культуры. Так, Джон Локк в своей работе «Два трактата о правлении» указывает на то, что вместо божественного права королей на престол теперь необходимы согласие и поддержка народа. Теоретик государства Боб Джессоп отмечает, что лучше всего стремительные процессы институционализации и абсолютизации государств того периода описывают два противоречащих друг другу высказывания монархов — Людовика XIV в XVII веке и Фридриха I в XVIII веке. Первому приписывают фразу: «Государство — это я», а второй якобы сказал: «Я — первый слуга государства». Таким образом, общественное благо становится главной ценностью политической жизни, а монарх и государственный аппарат — гарантами этого блага [170].

После Реформации десакрализованное человеческое тело попадает в новый политический контекст: сначала в ситуацию растущего авторитета суверена и падающего авторитета церкви, затем — в национальное государство, для которого источником власти становится сама совокупность человеческих тел. При этом отдельные человеческие тела не должны были мешать общему порядку и благу, а потому им предписывалось соблюдать правила сожительства. Мишель Фуко определил новую модель государства как «дисциплинарную»: в ней управленцам было важно не только найти каждому телу предназначение, но и воспитать из него верного подданного.

В процессе становления дисциплинарного государства воспитывать начинают не только живые тела, но и мертвые. После Реформации возникают первые секулярные кладбища, которые предстают институциями государственного контроля на местах — наравне с тюрьмой и психиатрической больницей. Они значительно отличались от старых погостов логикой организации пространства: на них возникают индивидуальные могилы, памятники с красивыми эпитафиями, семейные склепы. Впервые на памятниках и мемориальных табличках стали отмечать заслуги умерших и описывать их жизненный путь [171]. Постепенно кладбища стали парками памяти, где посетителям важны уникальные человеческие истории, демонстрирующие, что умерший был хорошим семьянином и добрым христианином.

Развитие представлений о гигиене и медицине привело к попыткам государства дисциплинировать человеческие тела — живые и мертвые. Новое понимание источников массовых заболеваний обратило внимание общества на кладбища как биологическую угрозу, поэтому государственный контроль за местами захоронений усилился. В новой картине мира мертвые должны были разлагаться согласно установленным правилам: на определенной глубине, подальше от сточных вод, в плотно закрытых гробах [172].

На развитие городских кладбищ (переформатирование церковных погостов в городские некрополи) повлияло появление национальных государств как огромных «воспитательных машин». Для строительства нации важны не только общий язык, символика, инфраструктура и власть, но и общая история — и чем она драматичнее, тем крепче получится общность. Один из идейных лидеров национального итальянского движения Рисорджименто Паскуале Манчини писал: «Нация — это бессмертное тело, объединенное метафизическим прошлым, настоящим и будущим»  [173]. В этом контексте государству было важно вписывать умерших предков в единое «национальное тело», создавая и поддерживая мифы о погибших на освободительных войнах солдатах, которые храбро отдали жизнь ради будущего и свободной жизни своего народа. Поэтому особо достопочтенные покойники, представляющие хороший пример для будущих поколений, стали занимать почетное место на национальных некрополях.

В Европе национальные некрополи стали появляться с конца XVIII веке. В 1775 году за территорией Барселоны было основано кладбище Побленоу, в 1784 году начало работать кладбище в Вене, а в 1804 году во Франции открылось одно из самых знаменитых кладбищ мира Пер-Лашез. В 1804 году Наполеон построил в оккупированной Генуе монументальное кладбище Стальено, ставшее впоследствии национальным достоянием Италии, и несколько кладбищ в Испании и Португалии. К концу XVIII века национализация кладбищ дошла и до Российской империи — тогда крупные городские некрополи появились в Москве и Санкт-Петербурге: например, немецкое Введенское кладбище (1771), Даниловское (1771).

В фильме «Покаяние» показана очень схожая логика «дисциплинарного поощрения» мертвого тела: главу города хоронят с цветами, траурным шествием, памятными речами на специальном почетном участке кладбища. Именно против этого от лица народа выступает Кетеван Баратели, по мнению которой, Варлам Аравидзе не заслужил свое место. Его преступления антинародны, а потому он не только не имеет права на привилегии, но и не может быть похоронен рядом с людьми, которых убивал. При этом бунт вроде попытки перезахоронения Аравидзе вряд ли мог случиться еще сто лет назад. Сам жест физического отказа мертвому телу в особом месте погребения — воплощение современной идеи «преступления против человечества» и связанного с ней «суда над мертвым телом». И идея эта возникла в результате ряда трансформаций европейского общества в XIX–XX веках.