Как и когда возникли дебаты о достойной смерти

Представления о «достойной» или «хорошей» смерти лежат в основе самого термина «эвтаназия»: с древнегреческого это слово переводится как «благая смерть». Этимология термина предполагает, что существует унизительная или оскорбительная смерть, которой лучше избегать, так как она не соотносится с общественными представлениями о том, как должен умирать человек. Выходит, что в каких-то из своих проявлений смерть неприемлема и оскорбительна как для общества, так и для самого умирающего. Такое толкование предполагает наличие зрителя или участника события — того, кто может оскорбиться созерцанием недостойной смерти или создать ощущение неловкости самому умирающему [40]. Категория «достойной смерти», таким образом, переводит умирание в разряд социальных, а значит, управляемых процессов.

Американский врач, профессор биоэтики Иезекииль Эмануэль делит историю дебатов вокруг эвтаназии на четыре крупных этапа, каждый из которых характеризуется определенным метадискурсом. Первый охватывает античность: в Древней Греции, а потом и в Риме к самоубийствам и к помощи в смерти тяжелобольным относились толерантно. Зачастую врачи, несмотря на клятву Гиппократа, по просьбе пациентов давали им яды, чтобы прекратить мучения [41]. Тема самоубийства и эвтаназии как «хорошей смерти» была тесно связана с важной категорией всей греко-римской культуры — категорией «достоинства» (dignitas). Достоинство в Античности представлялось как набор внешних атрибутов и определенного поведения, соизмеримый благородному статусу и природе конкретного человека. Достойным человеком считался не каждый: достоинство было зримым выражением авторитета, власти и социального статуса. По мнению Цицерона, «достоинство — это благородная личная власть какого-либо человека, достойная почитания, чести, уважения»  [42]. В этом контексте страшная болезнь, предполагающая мучения, физическую и ментальную деградацию, не соотносилась с образом благородного мужа, а эвтаназия рассматривалась как статусная привилегия: достойная смерть от яда из рук врача — как логичное продолжение достойной жизни [43].

В «темные века» европейской истории отношение к эвтаназии резко изменилось. В связи с кардинальным религиозным переосмыслением человеческой природы люди стали мыслиться в первую очередь как божественные создания и «носители» первородного греха. Главной задачей средневекового человека было искупить его через физическое страдание — так, как это сделал Иисус Христос. В средневековой культуре подобное искупление получает название «Imitatio Christi»; под изображением Христа понималось самоотречение, борьба со страстями и грехом. В такой логике процесс умирания превращался в искупительную практику. Прежнему пониманию «хорошей смерти» как безболезненной и быстрой процедуры места не остается. В середине XIII века философ Фома Аквинский в своей «Сумме теологии» закрепил и осуждение самоубийства (в том числе эвтаназии), сформулировав основные схоластические аргументы «против». Самоубийство, по Аквинскому, — не просто страшный грех. Оно онтологически противоречит естественной склонности человека к самосохранению. Философ полагал, что самоубийца выступает против своей природы, заданной Богом, и против мироустройства в целом.

После Реформации представления об эвтаназии вновь изменились. Философы новой эпохи указывали на зыбкость границ между мученичеством, жертвенностью и самоубийством и ссылались на жизнеописания библейских героев. В XVII веке к этим вопросам обратился английский поэт, юрист и священник Джон Донн, который структурировал существующую дискуссию в своей работе «Биатанатос». Обращаясь к Священному Писанию и работам Августина Блаженного, Донн проанализировал исторические кейсы самоубийств с правовой точки зрения. Он пытался разобраться, например, чем было самопожертвование плененного Самсона, который обрушил на себя и своих врагов каменную крышу дворца? Разве это не самоубийство: «Умри, душа моя, с филистимлянами!»? Постепенно автор подводил читателей к главному историческому кейсу — смерти Иисуса Христа. Донн полагал, что Христос не просто добровольно дал себя убить: он упорно искал смерти и нисхождения в ад, чтобы освободить души праведников и открыть им райские врата. А значит, Иисус вполне может считаться самоубийцей. Главный вопрос, который формулирует Донн, звучит так: в чем кардинальные отличия между альтруистическим и эгоистическим самоубийством? Почему мы поощряем одно и осуждаем другое? С этих вопросов начинается третий этап в дискуссии вокруг эвтаназии, длящийся до середины XIX века.

Интерес к теме самоубийства и эвтаназии в новое время был следствием расцвета европейской гуманистической философии, ковавшей новый проект человеческой личности. Общество бурно обсуждало фундаментальные проблемы вроде прав личности, свободы воли, злой или доброй природы человека. Философы того времени еще не видели разницы между самоубийством и эвтаназией, и их дискуссия по этим вопросам была всего лишь составной частью куда более фундаментальных споров о взаимоотношениях государства, церкви и месте человека в меняющемся мире. Кроме того, философы Нового времени активно черпали идеи из античной культуры и часто воспроизводили и развивали наследуемые категории. Например, все ту же категорию «достоинства» — на новом витке истории мыслители пытались ответить на вопрос: а что вообще значит «жить достойно»?

 

Одним из первых защитников эвтаназии в новую эпоху стал знаменитый юрист и философ Томас Мор. В своем политическом трактате «Утопия», написанном в 1516 году, он предложил умерщвлять безнадежно больных граждан, если они этого просят. Для ярого католика Мора эвтаназия была возможна только с одобрения священников и магистрата. Спустя почти век его аргументы развил английский философ Фрэнсис Бэкон, опубликовавший в 1605 году работу под названием «Совершенствование обучения». В ней он дал определение эвтаназии и определил ее связь с медициной [44]. Он заметил, что эвтаназия вполне укладывается в обязанности медика, ведь его функция не только в том, чтобы излечивать, но и в том, чтобы облегчать страдания. Кроме того, Бэкон разграничил подготовку души к вечной жизни и способы обращения со страдающим телом: боль последнего, по его мнению, для души бессмысленна. Здесь он следовал логике своего современника, философа Рене Декарта, который предлагал разделять в человеке тело и душу, а природу боли связывал не с необходимостью нести ответственность за первородный грех, а с обыкновенной физиологией.

В это же время французский философ Мишель де Монтень развивал юридический подход к эвтаназии. По его мнению, каждый человек имеет право распоряжаться собственной жизнью как частной собственностью. Раз уж общество поддерживает право на собственность как базовое и основополагающее, то логично, что у человека должна быть и возможность выбора — умирать или жить.

Впрочем, не все в Новое время были сторонниками эвтаназии. Британский философ Джордж Стюарт Милль предлагал следующий аргумент: главная ценность современного человека — это свобода выбирать; значит, поступки, приводящие к лишению этого права, должны пресекаться. Иммануил Кант с позиций «категорического императива» и вовсе пытался обосновать абсурдность самоубийства. Сергей Зенкин в статье «Гуманизм и забота о себе» резюмирует позицию Канта так: «Моральная недопустимость самоубийства, его несоответствие категорическому императиву доказывается Кантом от противного, через демонстрацию того, как природа, приняв самоубийство в качестве своего всеобщего закона, стала бы противоречить себе, делая противоположные выводы из одного и того же „ощущения“ (то есть скорее инстинкта) себялюбия»  [45].

Уже с середины XIX века открывается новый, последний этап дискуссии, который длится до сих пор. Обсуждение права на смерть подразделяется на две самостоятельных ветви: самоубийство и эвтаназию стали обсуждать отдельно. Причем спорить об этом начали не только философы, врачи и литераторы: к полемике подключилось общество. XIX век стал временем расцвета кружков единомышленников, которые поддержали легализацию эвтаназии.

Актуализация темы в тот период была связана с несколькими предпосылками. Во-первых, продолжал развиваться декартовский проект европейского человека, связанный с концепцией «тела как машины». Философ предлагал рассматривать тело человека как страдающую хрупкую механизированную оболочку, которую в случае поломки нужно пытаться починить всеми доступными способами. При этом медицина в XIX веке развивалась бурно, продолжительность жизни увеличивалась, а умирающих в стенах медицинских учреждений становилось все больше. Мучения от болезней растягивались во времени, и с ними надо было что-то делать: идея крайне болезненного умирания, полного всевозможных биологических подробностей, не совпадала с концепцией «достойной и приличной жизни»; лондонский денди, в красивом фраке и с напудренными щеками, не мог умирать в блевоте и фекалиях, изъеденный опухолями [46]. Это стало триггером для интеллектуалов того времени, размышлявших о том, как сделать смерть более благовидной, — и эвтаназия стала одним из их практических предложений.

Во-вторых, на фоне набирающей популярность теории эволюции Дарвина развивалась позитивистская научная парадигма, в основе которой лежала вера в рациональную природу человека и неотвратимость прогресса. По этой логике все сообщества не просто движутся из точки А в точку Б, но и постоянно развиваются и улучшаются, адаптируясь к новым условиям. Канадский профессор Айан Доубиггин, автор двух книг по истории эвтаназии, полагает, что именно идеи дарвинизма спровоцировали общественные движения за эвтаназию: в ходе эволюции мир должен избавиться от страданий, а человек должен всегда быть счастлив. Любопытно, что эти идеи пришлись по сердцу и откровенным расистам, которые видели в эвтаназии способ очищения и дальнейшего совершенствования человечества, и гуманистам, верящим в добрую природу человека и видевшим в добровольном уходе из жизни реализацию его естественных прав [47].

Одним из первых активистов, борющихся за эвтаназию, стал американский военный, адвокат, публицист и политик Роберт Ингерсолл (1833–1899). Он утверждал, что общество должно стремиться к умножению счастья и уменьшению страдания, причем как отдельно взятых его членов, так и всего человечества в целом. И эвтаназия — один из способов приблизить идеальное положение дел. Борьба за эвтаназию для Ингерсолла была не просто важной частью биологической, социальной и политической эволюции мира, но и актом отторжения устаревшей христианской морали. Утилитарная логика Ингерсолла — классический пример функционирования идеологии гуманизма с ее верой в иллюзорное светлое будущее, где всё человечество будет счастливо.

В послевоенной Европе середины XX века тема эвтаназии становится важной частью повестки новых общественных движений за права человека. За легализацию борются члены групп «Смерть с достоинством» (США), «Право на смерть» (США, Бельгия, Канада, Австралия, Новая Зеландия, Индия) и многих других, а также независимые активисты: например, Филип Ничке из Австралии или Джек Кеворкян из США, речь о которых пойдет ниже.

Иезекииль Эмануэль отмечает, что характер споров об эвтаназии и содержание аргументов сторонников и противников за последние 150 лет практически не менялись. Речь все о тех же границах во взаимоотношениях человека и государства и, более глобально, о том, кто такой человек и где заканчиваются его возможности. Но почему же эти споры до сих пор остаются неразрешимыми? [48]