Первые мученики – киевские варяги

 

Несмотря на синкретический характер, пантеон призван был служить средоточием государственного культа, причем в его самых крайних и жестоких проявлениях, свойственных культу варварских государств: успехи этих государств, в первую очередь воинские победы, отмечались кровавыми жертвоприношениями, что должно было происходить и в Киеве. Под 983 г. летопись упоминает победу Владимира над ятвягами в Литве. Князь «иде Киеву и творяше требу кумиром с людми своими» («с бояры о победе» – более определенно говорится в проложном Житии варягов‑мучеников, тексте, как считают, более раннем, чем летопись). «И реша старци и бояре: Мечем жребий на отрока и девицу; на него же падет, того зарежем богом». Жребий, видимо, не случайно выпал на «чужого» – сына варяга, вернувшегося на свой киевский двор из Царьграда и тайно исповедовавшего христианство: варяг был чужим уже и в этническом, и в конфессиональном смысле (немецкий хронист Гельмольд рассказывает о ежегодном принесении в жертву богу Свентовиту христианина, на которого укажет жребий, у полабских славян). Варяг, естественно, воспротивился языческому обычаю, но государственная «треба» – жертва – должна была быть сотворена: отец и сын – варяги‑христиане – стали первыми русскими мучениками, убитыми язычниками. Летопись помещает двор варяга на том месте, где Владимир, крестившись, воздвигнет Десятинную церковь Богородицы: с точки зрения исторической топографии Киева летописец был неточен – Десятинная церковь была построена на месте раннего киевского некрополя; но с точки зрения канона такая конструкция летописца понятна – первая церковь была заложена на крови мучеников.

Конечно, повествование о мученической смерти варягов‑христиан принадлежит раннему агиографу и христианину‑летописцу, составлявшему еще Начальный свод 1095 г. (или вообще относится к самым ранним пластам русского летописания – предполагаемому Лихачевым «Сказанию о распространении христианства на Руси»). Слова варяга о Владимировых богах – «не суть то боги, но древо», самый традиционный довод против язычников, – были особенно верны по отношению к синкретическому киевскому пантеону. Такой взгляд был присущ не только киевской христианской общине – разноплеменный пантеон как целое, очевидно, был чужд и славянам‑язычникам, ориентированным на культ «своего» племени, и не принимавшим «чужих» богов; это способствовало скорому падению Владимирова пантеона.

На месте двора, где жили варяги, Владимир, согласно летописи, построил Десятинную церковь. Там же, где князь крестил киевлян на Почайне, была поставлена «Турова божница». Тур – имя скандинавского громовержца Тора, сходного с Перуном; вероятно, именем «Туры» звали старшего варяга, христианским именем которого было Феодор, младший был крещен с именем Иоанн.

Во всяком случае, когда через два года Владимир совершил очередной поход уже на болгар‑мусульман, князю, по летописи, пришлось не праздновать победу по‑язычески, а обратиться к поискам новой веры.

 

Глава 9

Выбор веры

 

«Выбор веры» в племенном обществе был невозможен. В отличие от христиан, «язычники» – последователи племенных культов – не сомневались в «реальности» иноплеменных богов, но они были заведомо враждебны, покровительствовали «чужим» народам и землям. Варяги Олега и Игоря могли клясться Перуном, но не в силу «выбора» и не в силу предпочтения его Одину и Тору, а потому, что он был богом той славянской земли, где они жили, и богом славянского войска, которое возглавляла русская княжеская дружина. Выбор веры стал возможен тогда, когда Русская земля «стала есть» – Русское государство обрело свое место в мире раннесредневековой цивилизации, столкнувшись с соседями – христианами и мусульманами.

Сказание о выборе веры князем Владимиром – прениях с болгарами‑мусульманами, немцами‑латынянами, хазарскими иудеями, помещенное в «Повести временных лет» под 986 г., по‑разному и не без противоречий трактуется в историографии. В первую очередь исследователи обращают внимание на то очевидное обстоятельство, что «выбор веры», или, в более широком смысле, диспут о вере – это распространенный средневековый исторический и книжный сюжет с достаточно явными византийскими истоками (обнаруженными еще дореволюционным историком церкви Голубинским) и даже предполагаемым иудейским влиянием (летописный сюжет сопоставляется с «выбором веры» хазарским каганом в еврейско‑хазарской переписке – прениями иудея с мусульманами и греками).

В этом отношении более существенной для древнерусской книжности была, конечно, кирилло‑мефодиевская традиция, в данном случае – прения о вере Константина‑Философа с представителями тех же конфессий: мусульманами‑агарянами, иудеями в Хазарии, латинянами в Венеции. Недаром произносящий при дворе Владимира завершающую вероучительную речь грек именуется Философом: еще поздними русскими летописцами XV в. он был отождествлен с самим Константином. Было бы, однако, поспешным сводить сам летописный сюжет «выбора веры» только к византийскому, древнеславянскому или хазарскому литературному влиянию.