Христианство становится государственной религией

 

Низвержение Перуна

 

Заслуживает особого внимания еще один летописный рассказ, который также традиционно относится к литературным стереотипам. Когда, согласно летописному повествованию, приводимому под тем же 988 г., Владимир вернулся с царицей и греческими попами в Киев и велел креститься в реке всему народу, «людье с радостью идяху, радующееся и глаголюще: «Аще бы се не добро было, не бы сего князь и боляре приняли»». Летописи вторит «Похвала Владимиру» в «Слове о законе и благодати» Илариона:

 

«И не бе ни единого же противящася благочестивому его повелению, да аще кто и не любовию, но страхом повелевшаго крещаахуся, понеже бе благоверие его с властию сопряжено».

 

Естественно предполагать, что христианство было принято прежде всего в интересах и по настоянию правящих верхов Русского государства, и радость по этому поводу «людей» – риторическое преувеличение. Но два обстоятельства заставляют понимать взгляды русских книжников как конкретноисторические, а не просто «книжные».

Во‑первых, отказ князя и бояр от языческих культов – разрушение капища и низвержение кумиров – практически лишало эти культы смысла, т. к. князь в славянской дохристианской религии был и верховным жрецом. Владимир сам «учредил» пантеон, который затем ниспроверг. А во‑вторых, очередное обращение социальных верхов к новому культу, очевидно, было не столь уж необычным для киевлян (тем более что христианская община уже с середины X в. существовала в Киеве). Низвержение кумиров, однако, описывается в «Повести временных лет» как церемониальный государственный акт, символизирующий отказ от прошлого.

Когда князь вернулся в Киев из Корсуня,

 

«повеле кумиры испроврещи, овы исещи, а другие огневи предати. Перуна же повеле привязати коневи к хвосту и влещи с горы по Боричеву на Ручай, 12 мужа пристави тети жезльемь. Се же не яко древу чюющю, но на поруганье бесу. Влекому же ему по Ручаю к Днепру, плакахуся его невернии людье, еще бо не бяху прияли святого крещенья».

 

Владимир повелевает спустить Перуна вниз по Днепру и не давать идолу пристать к берегу, пока он не достигнет порогов – покинет пределы Русской земли. В историографии это действо сравнивается с уничтожением календарных чучел‑фетишей типа масленицы и Костромы (или кострубоньки – чучела из «коструба», соломы): чучело, воплощающее зиму, смерть и т. п. «почиталось» в течение праздника, а потом уничтожалось, устраивались его потешные похороны – его разрывали, сжигали или топили в реке. Если сравнивать низвержение Перуна с этими действами, то значит, последние «погребальные» почести воздавались Перуну, вопреки интерпретации летописца, не как обрубку дерева, а как божеству. Действительно, «пускать по воде» в фольклорной традиции означало отправить на «тот свет», но едва ли плач «неверных» по Перуну можно сравнивать с карнавальным оплакиванием фольклорного Кострубоньки и прочих фетишей. Трудно сказать, отразила ли летопись проявление первобытного фетишизма в рассказе о наказании Перуна. Пережитки такого рода сохранялись в восточнославянском быту и в отношении к иконописным образам святых покровителей скота и т. п., которых «наказывали», если они не справлялись со своими обязанностями покровителей. Скорее, описанное в летописи действо следует сопоставлять с традиционными демонстративными актами христианизаторов. Так, немецкий хронист XII в. Гельмольд рассказывает (под 1168 г.), как датский король, захвативший Рюген, велел вытащить «древний идол Святовита, который почитался всем народом славянским, и приказал накинуть ему на шею веревку и тащить его посреди войска на глазах славян и, разломав на куски, бросить в огонь». Это была демонстрация идолопоклонникам бессилия деревянного истукана.

В целом источник летописи и, стало быть, того пафоса, с которым низвергал кумиров Владимир (и датский конунг), очевиден: это Священная история, Ветхий Завет, деяния пророков и праведных царей. Сравните с летописным зачином деяния праведного библейского царя Асы: «И изрубил Аса истукан ее, и сжег у потока Кедрона». Двенадцать мужей, бьющих жезлами кумира, напоминают о двенадцати апостолах – равноапостольной считалась и миссия Владимира, «апостола среди князей», но последующая акция представляется в летописи отражением некоего реального действа. О том, что Перун был пущен по воде, летописец знает из топонима у порогов – Перунова рень, отмель, на которую ветер «изверг» Перуна.

Предание о низвержении верховного божества, очевидно, жило в фольклорной памяти: в позднейших летописях, в частности, упомянут воинский обычай привязывать пленных к хвосту для поругания (так, согласно Никоновской летописи, поступил с пленной литвой Александр Невский). Но в летописном низвержении кумиров присутствует вполне книжный мотив. В популярных в Древней Руси «Словах» Григория Богослова с толкованиями Никиты Ираклийского говорится о мучителях христиан: «мужии же им 12 жезльем би» (древнерусское «жезленикъ» означало «палач»).

Однако «жезленики» упомянуты и в тексте, который послужил основным источником «Повести временных лет» – в Хронике Георгия Амартола. В главе 20 Хроники приводится эпизод из римской истории, где узурпатор Февралий (Феврарий) был схвачен стратигом Маллием: тот «связав врага своего Февроуалия…и нага обнажив… и повеле жезльником бити» со словами: «изиди, Февруарье!» Узурпатор был изгнан и убит – короткий месяц февраль был назван в его память. Характерно, что в историзованной римской мифологии даже воплощение календарных обрядов превращалось в «исторического» персонажа: февруи, очистительные обряды, проводившиеся в феврале, превратились во врага Рима Февралия (предполагают, что божеством очистительных обрядов был Феврий – Februus, бог преисподней, имевший этрусское происхождение). Неясно, сопровождались ли эти очистительные обряды уничтожением ритуального чучела или символическим изгнанием раба, как во время сатурналий, но понятно, почему в обряде, равно как и в казнях христиан, принимали участие «жезленики», а число их равнялось 12: таковым было число ликторов, носителей фасций, которые выметали зло во время февруй (Овидий, «Фасты») и обязаны были присутствовать во время казней. Ясно также и то, почему византийский хронист привел этот сюжет: греческий монах не описывал здесь собственно языческих, бесовских обрядов. Летописец воспринял эпизод с «жезлами» как этикетный мотив, связанный с поруганием, и включил его в свое описание низвержения древнерусских кумиров: этим он отделял князя Владимира от «неверных людей», оплакивавших Перуна, но не толковал бесовских обрядов – «выдумок обманщиков» (к чему призывал и Амартол).

Очередная государственная реформа, естественно, должна была сопровождаться распространением новой государственной религии. По летописи, Владимир ставит церковь Святого Василия на месте киевского капища на холме. «И нача ставите по градом церкви и попы, и люди на крещенье приводити по всем градом и селом». Князь опирается при христианизации населения именно на грады – центры государственной власти. Не случайно политическая реформа была осуществлена Владимиром, согласно летописи, сразу после крещения Киева. Он сажает двенадцать своих сыновей, «просвещенных крещением», в подвластных ему городах и волостях всей Русской земли. Историческая достоверность всех двенадцати сыновей вызывала оправданные сомнения у историков, тем более что трое из них – Станислав, Судислав и Позвизд – не получили волостей и не названы ранее среди потомков Владимира при перечислении жен князя (вместо них упомянуты две дочери). Очевидно, что летописец стремился соотнести число сыновей равноапостольного князя с числом самих апостолов. Более того, в контексте самой «Повести временных лет», где начало славянской истории связано с расселением после Вавилонского столпотворения, а начало русской истории – с избавлением от хазарской дани как от египетского плена (в библейской книге Исход), число славянских племен, расселившихся в Русской земле, также соотносится с двенадцатью библейскими коленами. В исторической реальности сыновья Владимир действительно заняли волости, некогда относившиеся к «племенным» княжениям (и далекую Тмутаракань на Тамани): контролировать обширные земли, в том числе и процесс их христианизации, можно было, лишь опираясь на власть целого княжеского рода.