Святополк Окаянный. Убийство Бориса и Глеба

 

После смерти Владимира в 1015 г., отмеченной в летописи панегириком с именованием Владимира «новым Константином великого Рима», крестившим себя и свой народ, разразилась усобица между сыновьями, сидевшими в своих волостях. Поппэ усматривает истоки этой усобицы в том, что князь назначил преемником законного сына от брака с Анной, каковым он считал Бориса, названного в крещении Романом, в честь византийского деда. Царское крещальное имя – Давид – носил и Глеб, другой предполагаемый сын Анны: Поппэ считает, что Борис и Глеб оказались в летописи сыновьями болгарыни в результате тенденциозного изложения их Жития после победы Ярослава в усобице (сравните, впрочем, болгарское имя Бориса, напоминающее о князе, крестившем Болгарию). Уже говорилось, однако, что слова агиографа в церковной службе о том, что Борис‑Роман «цесарьскыим веньцемь от уности украшен», едва ли можно переносить в область политических реалий – не случайно далее в той же службе о Борисе и Глебе говорится, что они предпочли Царство Небесное:

 

«Крест в скипетра место в десную руку носяща, с Христом царствовати ныне сподобистася»[26].

 

Согласно летописи, Борис был любим «отцемь своимь паче всех» и врзглавлял отцовскую дружину в походе против печенегов – то есть мог считаться реальным соправителем, подобно «кесарю» при византийском императоре – «василевсе» (в своих молитвах, приводимых в «Чтении о Борисе и Глебе» Нестора, Борис – как и Глеб – именует Владимира его царским христианским именем – Василий). Но византийский образец сталкивается с русскими реалиями, и когда Владимир умер, по старшинству киевский стол занял Святополк (сын Ярополка, усыновленный Владимиром), оказавшийся, по «Сказанию о Борисе и Глебе», в Киеве и тайно похоронивший Владимира в Десятинной церкви. Более того, Святополк, продолживший «престижный чекан» Владимира и поместивший на монеты свое изображение (с императорскими инсигниями, в нимбе и с крестом в руке), на реверсе монет велел изобразить свой собственный княжеский знак – не трезубец, а двузубец с крестом, явно восходящий к знакам Святослава и Игоря и, стало быть, демонстрирующий принадлежность Святополка к старшей ветви княжеского рода – ведь он был сыном Ярополка (по монетам с этими знаками стало известно и христианское имя Святополка – Петр).

Три произведения, повествующих о Борисе и Глебе, – летопись, Несторово «Чтение о Борисе и Глебе» и древнерусское «Сказание о Борисе и Глебе» – едины в описании исторических событий, следующих после захвата Святополком престола: Борис не внемлет призывам «отней» дружины следовать отцовскому замыслу и занять киевский стол, ибо не может поднять руки на старейшего брата. «Се да иду к брату моему и реку: «Ты ми буди отец – ты ми брат и старей. Что ми велиши, господи мой?»». Традиции «братнего рода» возобновляются на новой идейной основе: Борис помнит о поступках отца «преже святого крещения», но для него эти деяния «славы ради и княжения мира сего хуже паучины» (суетных мирских связей). Предвкушение мученической смерти противопоставляется здесь «мирской суете» Святополка – его стремлению к власти. Захват власти Святополком завершается убийством оставленного дружиной Бориса на р. Льте – там Ярослав позднее (1019) совершит отмщение и разгромит Святополка. Бориса тайно хоронят в Вышгороде – пригороде Киева – старом княжеском граде, поддержавшем Святополка, в церкви Святого Василия. Следом убивают Глеба, который также не посмел ослушаться старшего брата и отправился на его зов: Глеб был погребен под Смоленском на Смядыни «меж двумя колодами» – оттуда его велел перенести в Вышгород уже вокняжившийся в Киеве Ярослав, и тело Глеба, согласно «Сказанию» и «Чтению», чудесным образом оказалось нетленным.

В противоположность княжеским могилам, окруженным, по летописи, почитанием (вне зависимости от последующей канонизации), о могиле Святополка, разгромленного Ярославом и бежавшего в «пустыню» между «чехами и ляхами», говорится, что она издает зловоние (Святополк «бес памяти погыбе», гласит церковная служба Борису и Глебу). Сам Святополк, прозванный Окаянным, сопоставлялся агиографами с библейским Каином и Юлианом Отступником (также бесславно погибшим на чужбине), то есть изображался гонителем христиан, пришедшим на смену «второму Константину» – Владимиру.

Исследователь культа русских святых Г. П. Федотов предостерегал против «увлечения ближайшей морально‑политической идеей… послушания старшему брату», хотя сам Нестор заканчивает ею свое «Чтение». Он пишет о чудесах, явленных святыми:

 

«Видите ли, братие, коль высоко покорение, еже стяжаста святая к старейшу брату. Си аще бо быста супротивилася ему, едва быста такому дару чюдесному сподоблена от Бога. Мнози бо суть детескы князи, не покоряющеся старейшим и супротивищася им, и убиваеми суть: ти не суть такой благодети сподоблены, яко же святая сия».

 

По Федотову, Борис не вдохновлялся древней традицией старейшинства, ее сформулировал устами святого князя летописец. Действительно, мы можем лишь предполагать глубину этой традиции – предание, донесенное до летописцев киевскими князьями и их дружинниками, обходило проблему отношений внутри княжеского рода при Рюрике, Олеге и Игоре: киевский князь должен был быть единовластным. на Руси – подобным кесарю (как на монетах Владимира, Святополка и Ярослава). С победы в княжеских распрях начинается правление Владимира, и он был младшим среди братьев. Тот же Федотов отмечает, что «династии, популярные на Руси, династии, создавшие единодержавие, были все линиями младших сыновей: Всеволодовичи, Юрьевичи, Даниловичи». Итальянский филолог Пиккио полагает, что мученичество Бориса и Глеба – это опыт христианизации политических обычаев Киевской Руси.

Возможно, формирующаяся при Владимире традиция «десигнации» или даже минората, передача стола (и отцовской дружины) младшему, остающемуся при родителе сыну, вызвала протест прочих братьев, рассчитывавших на традицию «старейшинства». Помимо открытого братоубийства в политике Святополка обращает на себя внимание то подозрительное (с точки зрения многих исследователей) поведение Ярослава, при котором «замалчивается» судьба Бориса и Глеба (в том числе в «Слове о законе и благодати «Илариона). Их имена не становятся княжескими именами Ярославичей, напротив – именем Святополка («Окаянного») Изяслав Ярославич нарекает своего сына (в 1050 г. – при жизни отца). Подозрения в отношении Ярослава, однако, не вполне основательны: нет прямых оснований подвергать сомнению историчность традиции, донесенной «Чтением о Борисе и Глебе», согласно которой чудеса над могилами святых были явлены еще при Ярославе и митрополите Иоанне I – до 1039 г. (под которым в летописи упомянут уже другой киевский митрополит – Феопемпт).

Показательно при этом, что Ярослав называет одного из своих младших сыновей именем Вячеслава – Вацлава, первого чешского святого, культ которого был популярен на Руси. Это было антропонимическое новшество: Вацлав – не представитель русского княжеского рода, а чешский христианский князь, павший от руки родного брата; его Житие оказало непосредственное влияние на формирование агиографического цикла, прославляющего Бориса и Глеба, о чем прямо свидетельствует «Сказание»: Борис сопоставляется там с мучениками Никитой, Вячеславом и Варварой.

Почему же Ярослав не назвал детей именами почитаемых братьев? Дело здесь, очевидно, в древнерусской антропонимической традиции: дети носили имена дедовского, а не «отнего» поколения, недаром Ярослав назвал своего старшего сына именем Владимир. Здесь «родовая» традиция совмещается с христианской, и имена даются детям вне прямой зависимости от того, чем прославился носитель того или иного имени: у следующего поколения князей распространяются «дедние» имена, в том числе Глеб (Святославич), рожденный при жизни Ярослава, и Борис (Вячеславич).

 

Канонизация Бориса и Глеба

 

Характерно, что сами Борис и Глеб были канонизированы под своими княжескими – «русскими» – именами (как впоследствии Ольга и Владимир), хотя вопрос о времени канонизации остается дискуссионным – не в последнюю очередь потому, что восточная (греческая) церковь, в отличие от латинской, не имела формализованной процедуры канонизации, предполагавшей на Западе (с X в.) обязательную санкцию папы. Не случайно летописное сказание (под 1072 г.) о перенесении мощей Бориса и Глеба в новую церковь отдельно повествует о «нетвердости веры» митрополита Георгия в святость князей‑мучеников: лишь после отверзания раки Бориса и благоухания, которым исполнилась церковь, митрополит «ужаснулся», признал их святость и отслужил литургию (что может считаться формальной канонизацией).

Существенно, что Борис в «Чтении» Нестора, едва ли не впервые в русской литературе, являет свой патриотизм, предпочитая умереть на родине:

 

«Не отъиду, не отбежю от места сего, ни пакы супротивлюся брату своему, старейшому сущю; но яко Богу годе, тако будеть. Уне ми есть еде умрети, неже во инои стране».

 

Этот мотив важен для формирования культа «местных» святых – покровителей Русской земли. Чудеса, явленные при перезахоронении Глеба на Смядыни, на месте убиения Бориса на Льте, наконец, в Вышгороде, где огненный столп был виден над местом погребения мучеников, и многие другие чудеса (в том числе традиционные для средневековой агиографии исцеление немощных, освобождение из темницы невиновных), заставившие митрополита Иоанна переместить раку с мощами из недр земных в саму церковь, не просто демонстрировали святость князей‑мучеников. Возникала целая «сеть» почитаемых в связи с деяниями и чудесами русских святых мест, главным из которых стала созданная Ярославом (согласно «Чтению») «во имя святых» деревянная церковь в Вышгороде (ее освящение сопровождалось праздником для «всех людей» и пожертвованием десятины от дани, которую должен был выплачивать, по княжескому повелению, «властелин града»). В «Сказании» Вышгород именуется вторым Солунем – сравнивается с Фессалониками, прославленными культом святого Димитрия: но Димитрий был покровителем лишь одного града, пишет агиограф, обращаясь к Борису и Глебу, «а вы не о едином бо граде, ни о дъву, ни о вьси селении – веси попечение и молитву въздаета, но о всей земли Русьскей!»

Формирование культа Бориса и Глеба как покровителей Русской земли связано с видимым парадоксом. Борис был сыном Крестителя Руси, который упокоился с «праведными», и он избрал самый высокий для христианина сыновний образец. Его предсмертная молитва в «Чтении о святых мучениках Борисе и Глебе» уподобляет его смерть жертве Христа: «Благодарю Тя, Владыко Господи, Боже мой, яко сподобил мя еси недостойного съобыцнику быти страсти Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа. Посла бо единочадного Сына Своего в мир, его же беззаконьнии предаша на смерть; а се аз послан бых от Отца Своего, да спасу люди от супротивяшихся ему поган, и се ныне уязвен есмь от раб Отца Своего». По словам Федотова, «подвиг непротивления есть национальный русский подвиг, подлинное религиозное открытие новокрещеного народа»[27]. Но тот же исследователь отметил и парадокс культа страстотерпцев – святые «непротивленцы» по смерти становятся во главе небесных сил, обороняющих землю Русскую от врагов: «Вы нам оружие, земля Русская забрала и утверждение и меча обоюду остра, има же дерзость поганьскую низлагаем» («Сказание о Борисе и Глебе»). Этот парадокс свойствен христианской историософии в целом: человеческая «история», начинавшаяся с грехопадения, отменяется добровольной жертвой Христа – грядет Царствие Божие; русское «княжение мира сего» хуже «паучины» для следующего Христу Бориса. Но земная история продолжается, и это объясняет актуальность для авторов житий и летописцев «ближайшей морально‑политической идеи»: по смерти святые осуществляют те деяния, которые не смогли исполнить при жизни – ведь Борис должен был вернуться из похода против «поганых». Вместе с тем святые – покровители княжеского рода. «Сказание» начинается с цитаты из Псалма 111: «Род правыих благословится, и семя их в благословолении будеть» – и продолжается повествованием о русском княжеском роде: «самодержце» Владимире, просветившем крещением русскую землю, сыне Святослава, внуке Игоря, и о его двенадцати сыновьях. Борис и Глеб – небесные воины – «вмешиваются» в земную русскую историю, приходят на помощь своим «сродникам»‑князьям, первым из которых был их брат Ярослав. Борис и Глеб не оставили потомков – они были «сродниками», а не предками русских князей: им суждено было стать воплощением единства русского княжеского рода. При их брате Ярославе и его детях создавался культ святых князей, и традиционное наследование от брата к брату, которое признавал «законным» Борис, сам Ярослав заповедовал своим сыновьям.

Конечно, христианская русская агиография изначально была привержена ценностям Нового Завета: князья Борис и Глеб стали добровольной жертвой – жертвой братской любви, которую церковь древней Руси хотела сделать государственной идеологией. Показательно при этом, что паремийные чтения о Борисе и Глебе включены в контекст чтения отрывков из Ветхого Завета – и здесь русская история соотносилась со Священной. Успенский обратил внимание на то, что паремийные чтения о Борисе и Глебе замещали сюжет о Каине и Авеле (с Каином сравнивали Святополка и этнографы) – начальная русская история соотносилась с началом Священной – всемирной истории[28].

 

Глава 14

Ярослав Мудрый

 

Ярослав унаследовал от Владимира ориентацию на византийский образец в сфере государственной эмблематики: он так же, как и отец, чеканит монету, причем, по некоторым предположениям, выпуск «Ярославля сребра» он начал в Новгороде при жизни отца, заявляя таким образом о претензиях на самостоятельность. Показательно, что на монетах изображен уже не Пантократор[29], а святой покровитель Ярослава, Георгий (на реверсе – княжеский трезубец, унаследованный от отца); обнаруженная при раскопках в Новгороде печать Ярослава, видимо, относящаяся ко времени его вокняжения в Киеве (1019), запечатлела облик самого князя в коническом шлеме (но не в императорских регалиях); на обороте – св. Георгий. Очевидно, что «этикетный» византийский образец просвечивает и в тексте ПВЛ, повествующем о вокняжении Ярослава в Киеве; «Ярослав же седе Кыеве, утер пота с дружиною своею, показав победу и труд велик». «Золотой пот» государя, пролитый во благо своих подданных, – общее место в панегириках византийским императорам. Но и здесь русская княжеская традиция не оставляла возможностей для утверждения византийского образца единовластия.

Младший брат Ярослава Мстислав, княживший в отдаленной Тмутаракани, в 1024 г. сел в Чернигове – втором по значению городе Русской земли в Среднем Поднепровье. Через два года, по летописи, братья заключили мир и «разделиста по Днепр Русьскую землю: Ярослав прия сю сторону (Правобережье с точки зрения киевского летописца), а Мьстислав ону». Напомним вслед за А. Н. Насоновым, что Русская земля – первоначальный домен киевских князей в Среднем Поднепровье – сформировалась на основе той территории, с которой брали дань хазары. Наследник хазарских владений Мстислав претендовал на традиционную податную территорию, будучи уже христианским правителем: в 1022 г. в Тмутаракани он построил церковь Богородицы, в Чернигове заложил Спасский собор, где и был погребен. Этот сохранившийся до наших дней четырехстолпный храм с обширными хорами для княжеской семьи, характерными для княжеского церковного строительства, так же воспроизводит константинопольские (корсунские и солунские) образцы, как и предшествовавшая ему Десятинная церковь. Лишь после смерти Мстислава, не оставившего наследников, в 1036 г. «перея власть его всю Ярослав и бысть самовластець в Русьстей земли».