Государственная школа в системе научных и культурных коммуникаций XIX в.: «внутришкольные» отношения

 

Представители государственной школы принадлежали к тому поколению русского образованного общества, которое выработало особую культуру общения. Ее коммуникативный тип связан с традициями организации салонов, вечеров, балов, визитов, кружков и других способов общения людей, для которого было характерно совмещение непринужденного дружеского времяпрепровождения и светских развлечений с ведением разговоров и дискуссий на философские, политические, научные темы. В подобных сообществах стиралась грань между серьезными занятиями и отдыхом, создавалась особая атмосфера эмоционального подъема и жизненного оптимизма, которая содействовала развитию интеллектуальной жизни, в том числе обсуждению научных и общественно значимых вопросов.

В одном из своих писем К.Д. Кавелин, характеризуя кружок В. Белинского, отмечал, что в нем «споры и серьезные разговоры не велись методически, а всегда перемежались и смешивались с остротами и шутками»[410]. А.И. Герцен вспоминал: «Рядом с болтовней, шуткой, джином и вином шел самый деятельный, самый быстрый обмен мыслей, новостей и знаний;…споры обобщали взгляды, и выработанное каждым делалось достоянием всех…вот этот характер наших сходок не понимали тупые педанты и тяжелые школяры. Они видели мясо и бутылки, но другого ничего не видели. Пир идет к полноте жизни, люди воздержанные бывают обыкновенно сухие, эгоистические люди. Мы не были монахи, мы жили во все стороны и, сидя за столом, побольше развивались и сделали не меньше, чем эти постные труженики, копающиеся на заднем дворе науки»[411]. Среди «государственников», пожалуй, К.Д. Кавелин более всего оказался в гуще людей, склонных к подобной культуре общения. Он и сам во второй половине 1840-х гг., живя в Петербурге, стал основателем кружка, объединявшего либерально настроенных чиновников и представителей нарождавшейся интеллигенции.

В гораздо меньшей мере такой стиль и масштабы культурной жизни были характерны для «кабинетного» С.М. Соловьева. Этому содействовали недворянское происхождение историка, особенности его натуры, а также солидное семейное положение. Он женился в 1848 г. и вскоре семья обросла целой ватагой ребятишек (всего в семье С.М. Соловьева родилось 12 детей). Склонный к традиционализму в семейной жизни, Соловьев после женитьбы вел очень размеренный образ жизни и не любил шумных компаний. В его строго распланированных днях и часах находилось лишь немного времени для посещения итальянской оперы, знакомства с информацией газет и чтения «толстых» журналов, что и рассматривалось как виды досуга и отдыха. Но в пору молодости и его привлекали различные дружеские компании. В своих «Записках…» он вспоминал о посещении «вечеров» у профессора Крылова, «на которых было довольно весело».

Но больший след в его интеллектуальной жизни оставила так называемая «западная партия». Ее основу составили профессора, получившие, по словам Соловьева, «воспитание в западных университетах». Историк подчеркивал привлекательные для него стороны данного сообщества, имевшего внутренние течения: «Партия была обширна, в ней было много оттенков, поэтому в ней было широко и привольно; я, Чивилев, Грановский, Кавелин – принадлежали к одной партии, несмотря на то, что между нами была большая разница <…> в западной профессорской партии было много оттенков, но эти оттенки уживались в ней мирно, единство преобладало, все стояли друг за друга горой»[412]. Характеристика, данная им членам профессорского союза свидетельствует, что по общественно-политическим взглядам ему наиболее близок был Т.Н. Грановский.

К.Д. Кавелина он характеризовал как человека «страшно увлекающегося», который в своих симпатиях «не робел» даже перед идеями коммунизма и к тому же, в отличие от С.М. Соловьева, был индифферентен в религиозном отношении. Но Соловьев прощал ему «выходки против религии», подчеркивая дружеский характер их взаимоотношений: «…мы с ним спорили в потасовку и потом упивались развитием наших сходных научных взглядов (курсив мой – Н. Алеврас)»[413].

Хотя «западная партия» во второй половине 1840-х гг. по ряду причин начала распадаться, Соловьев подчеркивал консолидацию оставшихся в Московском университете профессоров вокруг фигуры Т.Н. Грановского, ставшего после отъезда Герцена «душою кружка». Кружок «молодых профессоров» обновлялся по своему составу: среди его постоянных членов Соловьев особо выделял П.Н. Кудрявцева, П.М. Леонтьева. Он подчеркивал, что благодаря Грановскому кружок стал привлекательным и для поколения начинающих ученых. К «молодым подросткам» он отнес, в частности, будущих профессоров И.К. Бабста и Б.Н. Чичерина[414]. Судя по тону «Записок» сообщество профессоров и характер их неформального общения в 1840-е гг. вполне устраивали историка. Как и другие либералы, он критически относился к характеру правления Николая I, которое не содействовало развитию наук, поскольку, по его словам, «Николай стоял спиной к литературе».

Б.Н. Чичерин, как и К.Д. Кавелин, который был старше первого на 10 лет, также прошел «школу» светских развлечений. Однако в пору его ранней (студенческой) юности, пришедшейся на середину-вторую половину 1840-х гг., салонная форма общения, вероятно уже утрачивала то привлекательное начало, которое соединяло забавы дружеского круга и интеллектуализм взаимоотношений. Характеризуя московские салоны студенческой поры, он признавался, что, «хотя в то время уже студенты охотно принимались в московских гостиных», он и окружавшие его друзья, «этой сферы касались только слегка», посвящая основное время учебе. Но в период послеуниверситетской жизни он глубоко вошел в круговорот светских развлечений. Свои «внезапно развернувшиеся светские наклонности» Чичерин объяснял не столько увлечениями молодости, сколько способом в «трудное для мыслящих людей» время уйти от «унылого заглядывания в себя». Имея в виду атмосферу николаевского режима, Чичерин пояснял: «Задавленные тяжелым гнетом сверху, умственные интересы заглохли»[415]. Попытки возродить в конце царствования Николая I традиции дружеских кружков прежнего времени, с которыми был связан, например, Кавелин, не удавались. Чичерин, в частности, характеризует одну из таких попыток, предпринятых глубоко уважаемым и любимым им Т.Н. Грановским[416]. В отличие от Соловьева, оценки этого кружка со стороны Чичерина имели пессимистический оттенок: «Он пробовал собирать у себя молодых профессоров, но сам говорил, что в этих собраниях царит непроходимая скука». Отчасти это объяснялось им распадом дружеских связей людей, составлявших прежнее ядро интеллектуальной жизни столицы: А.И. Герцен уехал за границу, В.Г. Белинский умер, Ф.Е. Корш, К.Д. Кавелин, П.Г. Редкин переселились в Петербург[417].

Светские увлечения в условиях «нового царствования» (т.е., Александра II), когда перед ученым открылось новое поприще в виде литературно-публицистической деятельности, навсегда потеряли для Чичерина всякий смысл. С середины 1850-х годов, которые С.М. Соловьев обозначил как время «оттепели»[418], Б.Н. Чичерин отдает предпочтение научной, литературно-публицистической, общественной деятельности.

В воспоминаниях Б.Н. Чичерин оставил оригинальные зарисовки портретов своих старших современников-«государственников» – К.Д. Кавелина и С.М. Соловьева, что позволяет уловить не только оценки их творчества и деятельности, но и создать представление об его понимании их идейно-методологической и концептуальной общности. С Кавелиным Б.Н. Чичерин особенно сблизился в 1850-е гг., приезжая в Петербург. Как и другие современники, он отмечал общительный характер, эмоциональность, страстность его натуры, способность уже в зрелые годы с «юношеским жаром» обсуждать заинтересовавшие его вопросы. Чичерин подчеркивал, что с переездом в Петербург, именно Кавелин «сделался маленьким центром, около которого собирались всякого рода и молодые и даже старые люди»[419]. Благодаря широкому кругу знакомств, характерных для К.Д. Кавелина, на его обедах и вечерах Б.Н. Чичерин приобрел новых петербургских друзей, разделявших с ним либеральные убеждения. Среди них особо он выделял братьев Милютиных.

Характеризуя Кавелина, Чичерин подчеркивал сходство их интересов: «Я бывал у него почти каждый день. …Мы с ним очень сблизились, и разговорам не было конца». Хотя Б.Н. Чичерин считал, что способностей к философскому мышлению у Кавелина не было, но признавался: «Толкуя с ним по целым вечерам о русской истории и об отношении ее к западной, я делал философские сближения, излагал вырабатывавшиеся у меня взгляды на общее развитие человечества»[420].

Общность взглядов стала основой их совместной публицистической деятельности накануне реформы 1861 г. Но следует отметить, что в 1858-1861 гг. во взаимоотношениях Кавелина и Чичерина наступил кризис[421]. В 1858 г. они разошлись в оценке взглядов и заграничной деятельности друга Кавелина – А.И. Герцена. Если Б.Н. Чичерин обвинял редактора «Колокола» в стремлении разжечь в России революцию, то К.Д. Кавелин встал на его защиту, гораздо мягче интерпретируя призывы Герцена. Однако и он впоследствии полностью отошел от прежних дружеских с ним отношений. В конце 1861 г. в связи со студенческими волнениями Кавелин, в знак протеста против действий правительства, ушел в отставку, Чичерин одобрительно отнесся к мерам правительства по пресечению этих выступлений. Между бывшими единомышленниками произошел разрыв отношений. Позиция Кавелина во всех подобных инцидентах базировалась на его давнем убеждении в необходимости соблюдения прав личности. Ему всегда претил произвол, исходящий как со стороны власти, так и со стороны радикально настроенных людей[422].

Если иметь в виду период становления государственной школы, то не трудно заметить, что для Чичерина, как и для Соловьева, фигура К.Д. Кавелина играла особую роль катализатора мысли. Оба мемуариста сходились во мнении о нем, как о человеке, способном создавать атмосферу увлеченного научного диалога, дававшего его собеседникам богатые плоды исторических и философских наблюдений и исследований.

Таким образом, в системе коммуникаций государственной школы Кавелин, сам по себе, быть может, не обладавший теми дарованиями, которые были свойственны его коллегам, занимал центральное место. Он имел способность сам рождать новые идеи (прекрасный пример – его «Взгляд на юридический быт…»), инициировать их обсуждение в ходе дружеского общения, побуждать своих собеседников к творческому поиску. Кроме того, его общительная натура содействовала трансляции идей и взглядов «государственников» в широкую культурную среду. Это достигалось не только путем непосредственного общения через принятые в то время формы культурных связей, но и через его публицистику и многочисленные рецензии, на которые он не скупился. В этой же связи нельзя не отметить, что именно К.Д. Кавелин, отличавшийся смелыми и независимыми суждениями, стал одним из защитников С.М. Соловьева, когда началась критика его первых томов «Истории государства Российского». Он же поддержал историка на этапе выработки концепции и идейной основы его диссертаций.

Образ С.М. Соловьева у Чичерина представлен в сравнении с личностью Т.Н. Грановского, которого все признавали в качестве интеллектуального центра Московского университета. По мнению мемуариста, Соловьев «по уму и таланту» уступал Грановскому и «никогда не мог его заменить». Но как историка он его высоко ценил, полагая, что «он имел то, чего не было у Грановского»: «он был неутомимый архивный труженик…, руководимый мыслью и образованием…. У него был верный исторический взгляд. Он к изучаемым фактам относился не с предвзятою мыслью, не с патриотическими фантазиями, а как истинный ученый, основательно и добросовестно, стараясь уловить настоящий их смысл». Относя Соловьева к лучшим людям своего времени («Он совершил то, к чему был призван, извлек из себя на пользу России все, что мог ей дать. …Россия может годиться им»), в то же время Чичерин отмечал «слабые стороны» его исследований, заключавшиеся «в отсутствии основательной юридической подготовки» и «недостатке философского образования» [423].

С.М. Соловьева с Б.Н. Чичериным объединяла общность политической позиции, базировавшаяся на принципе политической умеренности. Известно, например, что Чичерин обозначал свою линию как консервативный либерализм или либеральный консерватизм. Оба в зрелые годы тяготели к кабинетному стилю работы, были целеустремленны в выполнении задуманных программ своих научных исследований. Общественная деятельность, что особенно характерно для Соловьева, не выходила за пределы корпоративных интересов. Тот и другой не лишены были амбициозности, что проявилось в их мемуарных самооценках и оценках современников. Симптоматично, что и в зрелые годы они продолжали дружеское общение. Так. В.О. Ключевский в одном из писем к В.И. Герье (1871) свидетельствовал, что на именинах С.М. Соловьева был и Б.Н. Чичерин[424].

Но, вероятно, ни того, ни другого нельзя сравнить со способностями Кавелина объединять и вдохновлять людей в их общественной деятельности и интеллектуальных занятиях, создавать атмосферу неформального общения, содействовать формированию общих задач в научном поиске, что в совокупности составляет элементы схоларной традиции.

В 60-70-е гг. XIX в. во взглядах К.Д. Кавелина обозначается новый поворот, который был связан с историей его взаимоотношений со славянофилами[425]. Его внимание в последние десятилетия жизни все более сосредоточивалось на проблемах поиска национальной самобытности и выработке позиции противостояния некритическому заимствованию европейских традиций. Эту трансформацию можно объяснить опытом реформирования страны, когда особую актуальность приобрели вопросы национальных особенностей России и путях ее преобразовательного движения. Вместе с тем, он сохранял верность идеи западного вектора этого движения, но предпочитал делать акценты на значимости самостоятельных творческих усилий, которые должны проявить все слои российского общества для достижения нового нравственного и политического облика России. Не будучи приверженным славянофильским идеям общинности и особой роли православной духовности, он был ориентирован на цивилизационный диалог России и Запада, приветствуя идеи культурного синтеза.

Резюмируя, можно предположить, что интеллектуальным и коммуникативным центром государственной школы в период ее становления являлся К.Д. Кавелин [426]. Его отъезд из Москвы в 1848 г. ограничил, но не прекратил связи с коллегами. Это характерно не только для его взаимоотношений с Б.Н. Чичериным, которые выражались во встречах и совместной публицистической деятельности. Отзывы Кавелина на сочинения С.М. Соловьева, несомненно, означали их взаимную солидарность. Лидерство Кавелина в системе государственной школы, вероятно, сохраняло свой импульс до рубежа 50-60-х гг. XIX в., когда труды и нарастающая творческая деятельность его младших современников оставили его фигуру в тени интеллектуальной культуры пореформенного времени.

По своему типу сообщество «государственников», вероятно, можно квалифицировать как «школа мысли», объединившая ученых-единомышленников в неформальное научное содружество, в котором никто явно не претендовал на роль лидера. К тому же какого-либо осознания самими членами этого сообщества факта образования ими некоей научной школы, можно полагать, также не существовало. Во всяком случае, в мемуарах С.М. Соловьева и Б.Н. Чичерина явных пассажей по этому поводу не обнаруживается. Но в лексике ученых понятие научной школы присутствует. Так, С.М. Соловьев, излагая свое представление о способах достижения «правильного взгляда» историка на изучаемое прошлое, писал: «Иногда идет долговременная и ожесточенная борьба между учеными, между целыми школами (курсив мой – Н. Алеврас), идет борьба не оттого, что одни смотрят правильно, а другие – неправильно на явление, а оттого, что одни смотрят на одну, а другие на другую сторону явления и не догадываются соединить свои взгляды…»[427].

Можно только предполагать, что Соловьев, как один из основоположников отечественной историографии, мог мысленно идентифицировать свою научную деятельность с лидерством в одном из ее направлений. Самостоятельная значимость творчества Соловьева несомненна. О нем и его учениках, а также тенденции формирования собственной (персональной) школы в исторической науке можно говорить отдельно [428]. Но в рамках феномена государственной школы, как сложного научного и одновременно общественно-политического и культурного явления, определение его роли как безусловного лидера вряд ли обосновано.

Думаю, что и фигуру Б.Н. Чичерина как лидера государственной школы также нельзя представить безоговорочно. Несомненно, что на определенном этапе ее существования он становится ее ведущим теоретиком. Его полемика с Кавелиным о роли государства в русской истории (1856-1857 гг.) является показателем обретения им полной научной самостоятельности[429]. Однако теоретические положения Чичерина, опиравшиеся на категорично выраженную мысль об организующей силе государства в русской истории, отвлекала его от поисков исторических инициатив, идущих со стороны общества или отдельных личностей. Такой подход не находил полного понимания у идейных соратников. Кроме того, Чичерин, вероятно, не обладал теми личностными качествами, которые могли стать привлекательной основой для восприятия его единомышленниками в качестве коммуникационного центра научного сообщества.

Наши попытки представить государственную школу как феномен российской историографии опирались на мысль, что явление научной школы в каждом конкретном случае имеет неповторимый облик и судьбу, которые складываются из многообразного спектра не только научных, но и социокультурных характеристик, если мы историографию рассматриваем в контексте культуры. Вместе с тем особенности конкретных научных школ не исключают наличия в их модификациях неких общих черт, позволяющих говорить о возможности типизации этих явлений. Можно предположить, что государственная школа, в предложенном ее составе, явилась первым в русской исторической науке сообществом, которое заимствовало не только идеи европейской науки, но и коммуникативную модель научной корпорации ученых, связанных в соответствии с европейскими традициями исключительно научными интересами. Подчеркиваемое в историографии сходство русской государственной школы с немецкой исторической школой права[430], дает основание улавливать подобие не только в отношении содержания их научных программ, но и формы объединения. При этом, настаивая на соединении под крышей государственной школы трех выше обозначенных фигур, хотелось бы подчеркнуть, что и немецкая историческая школа имела в своем составе, как историков права, так и собственно историков.

Не во всем совпадающие научные специализации и интересы представителей государственной школы не помешали им сформировать неформальный союз на основе общих научных идей. Историк права, публицист, общественный деятель (К.Д. Кавелин); историк, преподаватель, академик, видный университарий (С.М. Соловьев); историк права, политолог, философ, общественный деятель (Б.Н. Чичерин), дополняя друг друга, создали многозначный феномен научной русской и европейской культуры.

Принципиальное единство по основополагающим характеристикам русской истории в рамках избранной научной стратегии не исключало при этом наличие расхождений. Думаю, что наличие полемических моментов, несовпадение взглядов по ряду вопросов в пределах «внутришкольной» культуры, не может рассматриваться в качестве аргумента, лежащего в основе полного отрицания возможности видеть в государственной школе коммуникативную модель схоларного типа.

Полагаю, что рассмотренная модель научного единения найдет впоследствии продолжение в другом научном феномене, получившем обозначение русской исторической школы[431]. Вполне вероятно, что подобные традиции коммуникативной культуры лежат в основе и других сообществ (вспомним, например, «Приютинское братство» или даже сообщество евразийцев). Несмотря на принципиальное различие всех этих явлений по целому ряду параметров, их сближает общий стержень: все они были созданы единством научных интересов, мировоззренческих позиций, концептуальных идей и межличностных симпатий, что позволяет видеть во всех них контуры схожей схоларной модели.

 

 

Приложение 1

Гари M. Гамбург. Изобретение«государственной школы» историков, 1840-1995 // Историография Российской Империи: профессия и историописание в многонациональном государстве. Под ред. Томаса Сандерса. Нью-Йорк, 1999 [432]. (Русский перевод – О.В. Богомазовой [433])

Не так давно В.А. Китаев, известный историк, изучающий российскую общественную мысль, утверждал, что в свете бесспорно «ведущей роли государства» в современной российской истории, постсоветские ученые должны переоценить вклад «государственной школы» историографии в российское национальное самосознание. До конца 1980-х, писал он, советские специалисты по историографии рассматривали государственную школу с желчной позиции марксизма, который требовал признать «решающее отклонение методологического и концептуального багажа российской исторической науки второй половины девятнадцатого столетия». Однако драматические события перестройки М.С. Горбачева привели к отклонению марксизма в пользу «нового синтеза» российской истории. Современные историки, ищущие свои корни, «открыто возвращаются к идеям государственной школы или спонтанно стремятся к ним». При этих обстоятельствах, заключал Китаев, созрела ситуация («время было готово») для новой, положительной оценки государственной школы.

Симпатия Китаева к государственной школе историков – часть более широкого образца продолжающейся национальной переориентации, в которой граждане России постсоветского периода «реабилитируют» имперское прошлое и открывают вновь их прежде скрытые культурные связи и сходства с империей. Такое явление может внушать оптимизм, поскольку оно вносит элемент самокритики в историческое понимание, но при этом таит в себе опасность. Поиск прошлого «годного к употреблению», как предупреждал Бернард Левис в другом контексте, легко может привести от спасения исторической памяти к ее улучшению, от восстановления прошлого – к изобретению его.

Эта глава начинается рассмотрением использования термина «государственная школа» как аналитического аппарата в советской, постсоветской, и западной науке. Еще недавно утверждалось, что прозвище «государственная школа» историографии, как и другой вариант ее названия «юридическая школа», был изобретен противниками предполагаемых нами участников школы, чтобы дискредитировать их; что государственная школа никогда не существовала, в том смысле, что она была описана другими историками; и поэтому от термина «государственная школа» нужно отказаться в пользу более соответствующих концепций. Короче говоря, глава демонстрирует, что мы нуждаемся не в новой, позитивной переоценке государственной школы, но в скептическом пересмотре и соответствии самого термина.

I

Во время постсталинского советского периода термин «государственная школа» использовался, чтобы категоризировать пять ученых, активных с начала 1840-х к концу 1870-х-ранних 1880-х. Трое из этих ученых – К.Д. Кавелин, С.М. Соловьев, и Б.Н. Чичерин – расценивались как основатели школы. «Второе поколение» так называемых государственников – В.И. Сергеевич и А.Д. Градовский – сформировались в 1860-х и зарекомендовали себя с распространения исследовательской проблематики основателей, затем перейдя к включению истории местного самоуправления и проблемам сравнительной политической и юридической истории.

Согласно В.Е. Иллерицкому, советскому историографу, который обеспечил «каноническое» резюме интеллектуальных достижений государственной школы, все сторонники школы, признавали государство как «фундаментальный творческий элемент истории и ее движущую силу». Люди или нация (народ) были значимы только постольку, поскольку государство появилось органически из народной/национальной обстановки; взятый в изоляции от государства, народ был аморфной, в значительной степени недифференцированной массой, «инертной» исторической силой. Самая крайняя версия этой формулы предположительно принадлежала Чичерину, которого Иллерицкий обвинял в рассмотрении народа как творения государства.

Из основополагающего предположения о творческой роли государства в истории государственная школа, возможно, вывела два методологических заключения: а именно, то, что появление и развитие государства должны составить главный предмет российской исторической науки; и что историки, стремящиеся понять эволюцию государства, должны систематически изучать развитие частного, гражданского, и публичного права.

Еще более существенным было политическое заключение начальной гипотезы государственников. Согласно Иллерицкому, акцент на творческой силе государства неизбежно принудил членов государственной школы поддерживать российскую монархию, поскольку они видели в Романовых надежную защиту против революционных вызовов относительно права собственности в России. По расчетам Иллерицкого, государственная школа не была просто очередным этапом в развитии российской историографии, а являлась частью идеологически пагубного направления, союзничавшего с ненавистным ему монархическим движением, что должно было быть разоблачено и разрушено.

Опасность, исходящая от превознесения государства, с чем Иллерицкий боролся, была ощутима в отношении государственной школы к крепостничеству в России. Чтобы объяснить роль государства в создании и отмене крепостничества, члены государственной школы разрабатывали специфическую, но впоследствии очень влиятельную теорию «закрепощения и раскрепощения» общества. Согласно им, российское крепостничество было ужасным, но логичным последствием развития современного государства. Чтобы защитить Россию от иностранного вторжения, российское государство привязывало землевладельцев к правительственной службе, а российское крестьянство к земле; этими средствами государство создало военный и бюрократический аппарат, достаточно сильный, чтобы защитить нацию против внешних врагов. Без крепостничества, возможно, не выжили бы ни российское государство, ни российские люди. Таким образом, членство в государственной школе подразумевало не только академический интерес к государственной природе крепостного права, но и уверенность, что крепостничество на тот момент было исторически «закономерным», даже прогрессивным учреждением. Конечно, члены государственной школы также настаивали на отмене крепостного права, поскольку они видели возможную эмансипацию дворянства и крестьянства как логические, законные, и прогрессивные последствия перехода государства в современность. Как только государство достигло безопасности, которую оно искало, оно должно было освободить дворян от их обязательств государственной службы и крестьян от их привязанности к земле. Так как отмена крепостничества происходила сверху, юридическими средствами, а не снизу революционными средствами, главными последствиями освобождения 1861 года было сохранение несправедливых отношений собственности и укрепление монархии. Поэтому, согласно Иллерицкому, теория государственной школы «закрепощения и раскрепощения общества» была просто средством защиты классовых привилегий и существующего политического порядка.

Эта идеологическая тенденциозность, восстанавливающая портрет государственной школы, окрашивала советские трактовки историографии в конце 1980-х. Даже в длинном и теперь уже почтительном введении в соловьевскую «Историю России с древнейших времен» С.С. Дмитриева и И.Д. Ковальченко, изданную после 1988 года, замечалось, что «общее понятие о том, что развитие и последующее совершенствование социального организма происходили под опекой государства, очевидно неадекватно для изображения внутреннего курса исторического развития. Соловьев не видел реальных экономических, социальных, и других противоречий, связанных с генезисом и развитием капитализма в контексте задержки феодально-крепостных отношений». После падения Советской власти в конце 1991 г., российские историки прекратили их (к настоящему времени шаблонные) идеологические возражения государственной школе, но в целом сохранили унаследованное представление о действительных гипотезах школы. Обе «переоценки» Китаевым: государственной школы и Петербургского историка A.Л. Шапиро – внушительный обзор российской исторической науки, принявший без колебания интерпретацию Иллерицкого методики и методологии школы. Только А.Н. Медушевский и А.М. Дубровский подняли вопрос о предшествующих характеристиках работы школы, но при этом оба ученых продолжали использовать этот термин.

От советской историографии термин «государственная школа» (или вариант «юридическая школа») передался в общепринятое пользование западной науке. «Современная российская историография» Анатолия Мазура утверждала, что Кавелин и Чичерин верили в творческую силу государства и маргинальную роль обычных людей в истории; Мазур приписывал Соловьеву убеждение, что «история России – история ее правительства». Дж.Л. Блэк внес значимый нюанс в картину государственной школы, подчеркивая ее долги перед М.Н. Карамзиным и аморфность самой школы, но не оспаривая ее существование. За исключением Клауса Д. Гротузена, немецкие ученые следовали советским характеристикам государственной школы.

Таким образом, получается, что понятие «государственная» или «юридическая» школа историографии доминировало в российской исторической науке между 1840-ми и 1880-ми годами, и что основным направлением критики было превосходство российского государства над инертным народом, и это твердо установилось в не столь отдаленной советской, постсоветской, и западной науке. Несмотря на призыв Китаева к переоценке достижений государственной школы, идентификация Иллерицким школьного сообщества и его интеллектуальных изысканий остается неприкосновенной.

II

Само понятие «государственная школа» историографии спорно. Предполагаемые участники школы не описывали себя в качестве членов «государственной школы» или любой другой школы в этом значении. Конечно, у «первого поколения» государственников действительно были определенные общие моменты и взаимоотношения: их академическая связь с Московским Университетом; их участие в западническо – славянофильских дебатах и вообще их прозападная ориентация; их враждебность к крепостничеству; и их в основном промонархические чувства. В исторической работе их интересы иногда совпадали, особенно в середине 1840-х гг. Несмотря на совместный опыт и взаимное уважение, их прочтения российского исторического развития ни в коем случае не были идентичны и иногда приводили к острым столкновениям мнений, как мы увидим ниже. Кроме того, Чичерин и Кавелин чрезвычайно расходились в важных политических вопросах, таких как их отношение к Герцену, их реакция на студенческое движение 1861 г. и – что более всего важно для данной темы – в их отношении к централизованному государству. Эти различия были настолько глубоки, что в 1861 г. Кавелин разорвал все личные отношения с Чичериным и никогда не восстанавливал их. Учитывая диапазон и глубину проблем, разделявших Кавелина и Чичерина, аргумент Иллерицкого о «влиянии» со стороны Чичерина на его бывшего учителя Кавелина кажется неправдоподобным.

Притом, что так называемое «первое поколение» государственников не считало себя школой, то ни один не создал второго поколения. Действительно, первая главная книга Сергеевича подвергла критике теорию Соловьева о престолонаследии и, также, отклонила схему российского исторического развития Чичерина. Первая серьезная статья Градовского была длинным, весьма негативным обзором книги Чичерина «О народном представительстве» [1866], книги, обычно цитируемой, как одна из капитальных работ государственной школы. Таким образом, ни первое, ни второе поколение ученых не говорило о принадлежности к членам государственной школы, признавая существование самой школы. Если это понятие не было сформировано членами школы, что же было его истоком?

Понятие государственной школы, очевидно, развилось из трех составляющих. Во-первых, радикальные критики Соловьева, Кавелина и Чичерина выделяли этих трех ученых, как сторонников «новой исторической школы», занимающейся развитием российского государства. Оценка критиков, что «новая школа» была заинтересована в объяснении эволюции российских политических институтов, иногда сопровождалась обвинениями, что члены новой школы были сторонниками централизации. После весьма противоречивого нападения Чичерина на книгу Токвиля «Старый режим и Революция в 1858 г.», он стал магнитом для такой критики. Герцен назвал его «государственником», «теософом бюрократии». Бестужев-Рюмин называл Чичерина государственником и доктринером. Даже Кавелин обвинял Чичерина в преклонении «Новому Ваалу» – современному государству. В общем говоря, критики были менее заинтересованы ведущими гипотезами историописания Соловьева, Kaвелина, и Чичерина, чем их политической позицией, в свою очередь, принятой в соответствии с этими представлениями.

Вторая стадия в развитии понятия началась с публикации в 1886 г. статьи П.Н. Милюкова «Юридическая школа в российской историографии». Согласно Милюкову, юридическая школа (Соловьев, Кавелин, Чичерин, и Сергеевич) понимала историю, как процесс развития, анализируя этот процесс посредством изучения эволюции политико-юридических форм, и конструируя «схемы, объясняющие развитие этих форм, что было, в сущности, той же самой схемой». По мнению Милюкова, основное суждение, из которого проистекала юридическая школа, было «идеей происхождения государственных и частных юридических форм из патриархально-клановых отношений». Однако, Милюков признавал, что были острые различия, отличающие Чичерина и Сергеевича, с одной стороны, от Кавелина и Соловьева, с другой. Действительно, главной целью Милюкова было не менее чем убедить читателя, что члены юридической школы приняли общую интерпретацию задачи российской истории, в чем он потерпел неудачу – и тем самым подготовил основание к новой исторической методологии, которая объединит более полно историю общества, включая простых людей. Поэтому, он согласился с жалобой славянофилов, что Соловьев и Чичерин сводили их историю к одним только «формальностям» (то есть, к учреждениям и юридическим памятникам), игнорируя составляющие элементы общества. Заметим, что Милюков не использовал ярлык «государственная школа», потому что он знал, что такой термин не мог легко приспособиться к утверждению Чичерина и Сергеевича, что в Древней Руси не было никакой государственной собственности.

Третья стадия в развитии термина началась с поиска историками начала двадцатого столетия способа объяснить историографию девятнадцатого века через марксистские понятия классового интереса. В 1906 г. молодой марксист Б.И. Сыромятников утверждал, что и в Европе и в России, формирование этнических государств привело к «идеализации абсолютизма, государственной власти... как «создателя» истории и величия народов». По его мнению «государственная школа России» была просто местным случаем общего явления. Сыромятников предупреждал, что «культ нации и государства», построенный предшествующими историками, продвигался потому, что «в жизни народов важность политики уменьшилась по сравнению с проблемами социально-политического характера. Национально-государственная историческая теория с ее преувеличенным уважением к национализму, с ее верой в специфический характер национальной души и с ее исключительным интересом к политической истории, постепенно должна сойти со сцены». В своих примечаниях, Сыромятников ясно дал понять, чт