Петербургская школа в историографическом контексте

 

Особенностью современной историографической ситуации в изучении дореволюционных научных школ российских историков является доминирование исследований, посвященных петербургским историкам. Именно в их среде историографы увидели более четкое присутствие схоларных признаков, чем, например, в сообществе московских историков. Хотя вопросы о смысловом наполнении и очертаниях культурного пространства таких явлений как «московская» и «петербургская» школа историков требуют дальнейших исследовательских уточнений, но ясно, что петербургская школа стала более освоенным историографическим предметом. Интерес к структуре и границам корпоративной культуры историков-петербуржцев, особенностям формирования лидерства в их среде, проявлениям межличностных отношений, научному соперничеству отличает современную литературу, посвященную этому историографическому феномену.

Представления о петербургской исторической школе как оригинальном явлении, отличающемся своими чертами от традиций московской школы историков, стали складываться уже в конце XIX в. Одним из первых, кто открыл для себя другое сообщество историков и вступил с ним в профессиональный диалог, стал историк-москвич П.Н. Милюков. В систему научных и межличностных отношений с петербуржцами он вступил в период работы в Петербурге над диссертацией[786]. Позднее в мемуарах, созданных в эмиграции, он сконцентрировал свои воспоминания-впечатления в емкую характеристику этого историографического явления. Она хорошо известна специалистам. П.Н. Милюков, обобщая свой далекий коммуникативный опыт, подчеркивал ведущую черту, свойственную историкам-петербуржцам, связанную с преобладанием в их среде принципов, заложенных еще А.Л. Шлёцером: «русскую историю нельзя писать, не изучив предварительно критически ее источников». Он, однако, полагал, что новаторский для своего времени подход Шлёцера требовал развития и модернизации. П.Н. Милюков попытался сопоставить образы двух школ – московской и петербургской – и определить их особенности и взаимовлияния. Его симпатии явно на стороне родной московской школы, которая «шагнула гораздо дальше» петербургской, поскольку предприняла разработку не изученных в то время проблем российской истории, выйдя за пределы традиционной для тогдашней историографии тематики древнейшего периода. Это вызвало необходимость выявления и включения в научный оборот «громадного архивного материала», а также обновления предметного поля науки. «История быта и учреждений» в их эволюции – вот что интересовало его самого и рассматривалось в качестве новой постановки исследовательской проблематики, мимо которой, по его мнению, проходили петербуржцы.

Зафиксировав, по сути, факт различного понимания историками двух научных центров задач исторической науки, он, вместе с тем, считал, что петербургские историки, при установлении контактов с москвичами и, в частности, с самим Милюковым, оказались под воздействием более сильной научной традиции московской школы. Конечно, подчеркивал он, изначальная петербургская традиция продолжала сохранять в их среде свои позиции. Последовательно ее реализовывал, например, ученик К.Н. Бестужева-Рюмина Евгений Францевич Шмурло. Попытки компромиссного соединения опыта двух школ виделись П.Н. Милюкову в творчестве виднейшего представителя историков Петербурга – С.Ф. Платонова: «Даже С.Ф. Платонов, идя на компромисс (речь идет о восприятии им некоторых подходов и стиля исследования, свойственных историкам-москвичам – Н. Алеврас), блестяще разрешил его, посвятив первую часть по Смуте XVII в. критике источников (они этого требовали по своему характеру), и лишь во второй части изложил историю Смуты – по-московски»[787].

Представители петербургской школы тоже выразили свое отношение к особенностям историографического почерка двух школ. Характерен в этом смысле нередко цитируемый текст выступления А.Е. Преснякова на защите докторской диссертации (1918). Позиционируя себя в качестве представителя «петроградской исторической школы», историк подчеркивал, что определяющей ее чертой являлся «научный реализм, сказывающийся, прежде всего, в конкретном, непосредственном отношении к источнику и факту – вне зависимости от историографической традиции». В отличие от Милюкова Пресняков не видел преимуществ московской школы. Связывая ее с традициями историко-юридического подхода, выраженного, по его мнению, не только С.М. Соловьевым, но и В.О. Ключевским, он полагал, что в отличие от историков-петербуржцев москвичи в своих научных построениях тяготели к приоритету теории и социологической схемы[788]. Подбор фактов и интерпретация источников оказывались в этой ситуации подчиненными им. Сходных представлений о «расстановке сил» в научном пространстве историков двух столичных университетов придерживался представитель младшего поколения дореволюционных историков петербургского университета – С.Н. Валк[789]. Он исходил из того, что любой центр университетского образования в силу «особых местных условий» формировал и свой тип ученых-историков, и неповторимый облик научных школ[790].

В современной историографии наиболее полное освещение состояния изученности феномена петербургской исторической школы представлено Е.А. Ростовцевым[791].

Процессу интенсивного исследования данное явление подверглось в 1990-е – начале 2000-х гг., когда в отечественной историографии осуществлялись активные поиски критериев понятия «научная историческая школа» и были предприняты попытки идентифицировать целый ряд явлений истории исторической науки как схоларные по своей природе. Изучение петербургской исторической школы впервые приобрело полемический характер в 1997 г. на Третьих мартовских чтениях, посвященных памяти С.Б. Окуня[792]. На основе же общих итогов довольно многочисленных в 1990-е – начале 2000-х гг. исследований из области истории петербургской школы[793] можно вычленить несколько проблемных узлов. Они связанны с определением особенностей коммуникативной природы петербургской школы и специфических признаков ее теоретико-методологической платформы, установлением соотношения опыта данной школы с другими схоларными традициями (с московской, в первую очередь), выяснением функционально-ролевой нагрузки в контексте общего развития исторической науки.

Специфика петербургской школы, кроме отмеченной еще современниками – источниковедческой доминанты, как элемента ее методологической идеологии – определяется, кроме того, длительным периодом отсутствия явно выраженного лидера. Эта особенность, по мнению некоторых историографов, «стимулировала зарождение разнонаправленных тенденций в рамках петербургского сообщества историков»[794]. Следствием этих тенденций можно считать интенсивное формирование в конце XIX- начале XX в. системы петербургских школ с подчеркнутым лидерским началом в лице С.Ф. Платонова и А.С. Лаппо-Данилевского, а также формированием схоларных потенций в деятельности А.Е. Преснякова. Сложную архитектонику петербургской школы можно объяснить не только наличием, по крайней мере двух самодостаточных лидеров, имевших своих учеников и последователей, но и тем фактом, что именно эта научная среда положила начало методологического размежевания российских историков. Этот процесс дал основание Е.А. Ростовцеву сделать вывод о формировании в конце 1890-х гг. двух направлений петербургской школы – теоретического во главе с Лаппо-Данилевским и эмпирического во главе с Платоновым[795]. Предложенная дифференциация согласуется с близким по характеру восприятием данных научных явлений со стороны других историографов. Ряд из них, кроме того, констатируют различные типы коммуникативного облика школ этих двух историков: существенной чертой школы С.Ф. Платонова называют ее учебно-функциональный характер (В.П. Корзун, С.П. Бычков; С.В. Чирков; Е.А. Ростовцев), школу же Лаппо-Данилевского некоторые ученые определяют как «невидимый колледж» (В.П. Корзун, С.П. Бычков)[796].

Особый колорит петербургской школе придавало присутствие в российской столице Академии наук, в стенах которой действовало историко-филологическое отделение (ИФО), и Министерства народного просвещения, в ведомстве которого находилась Археографическая комиссия. В том и другом учреждении сложились группы профессиональных историков. Между ними и историками Петербургского университета сформировались довольно тесные линии взаимодействия. Географическая близость к Академии наук содействовала активному сотрудничеству с ней университетских историков Петербурга и их более быстрому продвижению по лестнице академической карьеры. Деятельность А.С. Лаппо-Данилевского, как это показано в обстоятельном исследовании Е.А. Ростовцева, является ярким примером подобного научного общения, давшего плодотворные результаты. С течением времени именно работе в Академии наук в составе ИФО Лаппо-Данилевский придавал первостепенное значение. Активное привлечение петербургских историков (в частности, С.Ф. Платонова, А.С. Лаппо-Данилевского, А.Е. Преснякова и др.) к деятельности в Археографической комиссии[797] не только обогащало их исследовательский опыт и содействовало реализации крупных археографических проектов, но и создавало благоприятные условия для формирования специальных исторических дисциплин источниковедческого цикла. Не случайно, с деятельностью петербургских историков связано становление актового источниковедения (дипломатики), летописеведения, археографии и др. специальных исторических дисциплин. В среде же московских историков, например, археографические исследования, осуществлялись, как правило, специалистами архивных учреждений. В Москве же было положено начало такой дисциплине как архивоведение.

С учетом наличия в Петербурге не менее трех историко-научных центров Е.А. Ростовцев пришел к важному выводу, уточняющему границы пространства петербургской школы: «… в 1840-1860-е гг. историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета, Академия наук и Археографическая комиссия стали институциональной основой формирования петербургской исторической школы» [798]. Таким образом, под крышей петербургской исторической школы автор обнаруживает широкое сообщество петербургских историков, не ограничивая его только рамками университетской среды. Общий контекст его монографического исследования дает основание считать, что отмеченная особенность рассматривается историографом как специфическая черта этой школы, отличающая ее от московской школы историков.

Портрет петербургских историков как схоларного явления корректирует В.П. Корзун на основе особенностей культурной атмосферы северной столицы. Имея в виду более выраженное стремление культурной среды Петербурга к синтезу «российского и западноевропейского», она подчеркивает, ссылаясь на исследования истории петербургской культуры М. Кагана, повышенный интерес петербургских интеллектуалов к творчеству западноевропейских философов и психологов. Это стало питательной основой восприятия и развития, например, А.С. Лаппо-Данилевским идей неокантианства, общих философских представлений о единстве и целокупности научного знания, опыта науковедения. Достижения в области литературоведения, возникновение семиотики стали, по замечанию В.П. Корзун, дополнительным фактором для развития междисциплинарных тенденций, которые первыми уловили петербургские ученые. «Художественный стиль Петербурга», «графичность и сциентизм петербургской культуры», новации языковедения, – все это рассматривается как плодотворная основа формирования оригинальной схоларной традиции петербургских историков[799].

В современной науке присутствует различное понимание характера взаимоотношений петербургской и московской исторических школ: одни исследователи склонны противопоставлять их как научные феномены историографии, другие подчеркивают тенденции сближения этих школ по ряду параметров.

Например, С.В. Чирков подчеркивает, во-первых, существенно различающиеся позиции тех историков, которые стояли у истоков формирования традиций научных подходов к изучению истории. Называя в этой связи в качестве знаковых фигур историков первой половины XIX в. – петербуржца М.С. Куторгу и москвича Т.Н. Грановского, он, вслед за С.Н. Валком, в первом из названных видит родоначальника «научного критического исследования». Внедряемые им принципы через поколенный ряд историков петербургского университета к концу XIX в. обрели черты «проблемно-источниковедческой методики», наиболее ярко воплотившиеся в творческом почерке С.Ф. Платонова. Во-вторых, С.В. Чирков полагает, что в результате различного понимания методологической значимости источниковедческих пассажей в исторических исследованиях историков двух школ, сформировались различные типы их научных культур. Это важное обстоятельство стало основой самоидентификации историков петербургской и московской научных традиций в рамках антиномии «мы и они»[800]. Подобному пониманию различающихся научных образов двух школ близка позиция Е.А. Ростовцева. Он также идет по линии противопоставления научно-методологических систем, заложенных их основателями – М.С. Куторгой и Т.Н. Грановским. Подчеркивая, что тот и другой по-разному понимали смысл задач, стоявших перед исторической наукой, Е.А. Ростовцев делает вывод, что для московской школы было характерно концептуальное осмысление отечественной и мировой истории. Условия же формирования воззрений петербургских историков (имеется в виду «строгий правительственный контроль над столичным университетом», который не способствовал развитию концептуального подхода, а также отмеченное уже наличие Академии наук и Археографической экспедиции) сформировали в их среде иную научную традицию. Ее он связывает с характерным для петербуржцев-историков утверждением «научно-критического метода в качестве базового в историческом исследовании»[801]. Еще более определенно противопоставление двух школ выражено историографом во введении к монографии, где автор подчеркивает «оппозицию» петербургской школы с ее двумя внутренними направлениями (эмпирическим и теоретическим) московской школе с характерным для нее «социологическим» ракурсом[802].

Несколько иначе оценивают природу научных коммуникаций московских и петербургских историков другие историографы. А.Н. Цамутали, С.В. Брачев, В.П. Корзун, В.А. Муравьев склонны видеть сближение школ, как на уровне межшкольных взаимоотношений, так и в сфере методологии и проблемно-концептуального восприятия прошлого[803]. Наиболее выразительно (и в то же время категорично) подобную позицию в новейших историографических исследованиях зафиксировал А.Н. Шаханов. Он констатирует, что период отчуждения историков Москвы и Петербурга, характерный для старшего поколения ученых, в начале XX в. сменился активным процессом сближения поколения «детей», что более всего подтверждается их совместным участием в крупных исследовательских проектах. Опираясь на взгляды современников и мнения современных исследователей проблем истории исторической науки, он резюмирует: «Ученые ведущих исследовательских центров империи (речь идет об историках – Н. Алеврас) принадлежали к одному направлению в науке, что исключало их конфронтацию по методологическим и концептуальным проблемам»[804]. Некоторая прямолинейность вывода не позволяет безоговорочно согласиться с мнением автора.

Еще более настораживает позиция некоторых современных петербургских историков, которые склонны, на фоне описания традиций петербургской школы, в обвинительно-критическом тоне преподносить особенности научных подходов московских историков (в частности, В.О. Ключевского), высказывая без достаточных аргументов неприятие их научного почерка и ставя, этим самым, под сомнение значимость их творчества[805].

Представляется, что более взвешенным является взгляд тех ученых, которые вполне различают особенности историографического почерка, характерного для каждого из двух ведущих российских центров историко-научного знания, пытаясь проникнуть в природу и смысл этих научных феноменов. Интересно, в этой связи мнение Д.С. Лихачева, высказанное им при характеристике особенностей творчества А.В. Предтеченского, в трудах которого он находил «петербургские черты». Д.С. Лихачев, фиксируя специфику двух научных традиций, не ставит вопрос, какая из них «выше». Уравновешивая значимость и петербургской, и московской науки, он видит в них проявление различных способов познания прошлого, разных черт русской исторической науки. Московскую школу отличали, по его мнению, «красочность», художественные формы стиля изложения, широта охвата явлений, позволивших московским историкам создать «полноценные истории России». «Петербургскую школу всегда отличала другая черта – сдержанность в выводах и стремление рассматривать источники с коротких расстояний, пристальное изучение документов и выработка скрупулезных методов изучения источников»[806].

На наш взгляд, несомненно, на рубеже XIX-XX вв. начался процесс научного диалога историков-петербуржцев и историков-москвичей. В это время складывались условия для взаимного обогащения опыта научной деятельности историков двух столиц. Вероятно, можно говорить о начале синтеза межшкольных традиций и формировании на этой основе в рамках международного пространства типичных черт русской исторической школы. Этому не могла не содействовать, прежде всего, общая для двух школ позитивистская методология, доминировавшая в общей среде российских историков до начала XX века. В то же время новая методологическая модель, создаваемая А.С. Лаппо-Данилевским на основе синтеза идей философско-теоретических доктрин, оппозиционных позитивизму, оставалась неким разделяющим фактором, как внутреннего строения петербургской школы, так и внешним рубежом по отношению к московской школе. Однако абсолютизировать это методологическое расхождение не стоит. Значительная часть русских историков в начале XX в. были озабочены проблемой обновления методологических основ науки. Характерен в этом отношении и известный факт встречи в 1909 г. и разговоров на исторические темы между В.О. Ключевским и А.С. Лаппо-Данилевским[807].

Современная историография петербургской школы историков дает основание рассматривать это явление как концентрированное выражение особенностей всей русской дореволюционной историографии. В петербургской школе переплелись через раннее творчество К.Н. Бестужева-Рюмина (с его почитанием С.М. Соловьева) и через известные симпатии С.Ф. Платонова к взглядам В.О. Ключевского черты московской историко-научной традиции с собственным опытом университетских петербургских ученых, испытавших, кроме того, определенные влияния, идущие от ученых Академии наук и Археографической комиссии.

Старшее поколение петербургских историков (прежде всего, К.Н. Бестужев-Рюмин, В.Г. Васильевский) формировалось в условиях методологического перехода от идей гегельянства к позитивизму. Это немаловажное обстоятельство в совокупности с другими не содействовало созданию цельного научного мировоззрения и методологически определенной схоларной линии развития сообщества историков Петербурга. Наличие нескольких историко-научных центров в столице, более разнообразный, чем в Москве, научно-исследовательский опыт среды историков, вероятно, ослабляли их корпоративную сплоченность и создавали прецеденты формирования, с одной стороны, либо эклектической основы исторических воззрений, либо новых теоретико-методологических доктрин. С другой стороны, условия более сложных коммуникативных практик становились основой появления типов историков-маргиналов, самодостаточных в своих методологических установках. Методологическое идейное разнообразие, характерное для петербургского сообщества историков начала XX в. (например, методологические и философские проекты А.С. Лаппо-Данилевского, Л.П. Карсавина, Н.И. Кареева, С.Л. Франка), отличают петербуржцев от москвичей, работавших в это время в рамках более однородной методологической парадигмы.

Картина персональной представительности петербургской исторической школы многолика, поскольку включает, как уже отмечалось, кроме историков университета, ученых других научных учреждений и разнообразных дисциплинарных областей. Попытаемся обозначить галерею петербургских историков с учетом отмеченных особенностей и принадлежности их к различным научным поколениям.

Одним из первых поколенную структуру петербургской исторической школы наметил еще С.Н. Валк, но более основательно ее представил Е.А. Ростовцев[808]. По его версии наиболее видными фигурами первого поколения (условно – первая половина XIX в.) историков Петербурга являлись университетские ученые – историк-всеобщник М.С. Куторга, профессор М.М. Стасюлевич. Е.А.Ростовцев, правда, не называет среди них имени историка Н.Г. Устрялова, возглавлявшего университетскую кафедру русской истории. Заметим, что деятельность этого историка остается пока в тени, когда речь заходит об истоках петербургской историко-научной традиции. Н.Г. Устрялов, несмотря на то, что построил преподавание, как это подчеркнул А.Н. Шаханов, «по Карамзину» и вел достаточно закрытый образ жизни кабинетного профессора, оставил все же свой след в формировании петербургской историко-научной традиции хотя бы характерным интересом к выявлению и публикации текстов исторических памятников, первыми попытками их классификации, а также своей активной археографической практикой, что закладывало стиль и приоритеты Петербургской школы. Фигуру Н.Г. Устрялова особо выделил С.Н. Валк, поставив ее рядом с М.С. Куторгой. На них двоих он смотрел как на ученых, определивших позитивный перелом в постановке преподавания истории в Петербургском университете в 1830-х гг.[809]

К первому поколению петербургских историков Е.А. Ростовцев относит также галерею представителей Академии наук и Археографической комиссии – А.А. Куника, И.И. Срезневского, Л.Э. Стефани, Я.И. Бердникова, П.М. Строева, А.Ф. Бычкова. Для студенческой аудитории можно заметить, что многие имена в этом ряду мало известны широкой аудитории интересующихся историей, но для профессиональных кругов они являются глубоко почитаемыми специалистами. Некоторые из этого списка имели прямое отношение к реализации археографических проектов первой половины XIX в.

Ко второму поколению (их творчество пришлось на 1860-1890-е гг.)исследователь-историограф относит университетских профессоров В.В. Бауэра, Ф.Ф. Соколова, Е.Е. Замысловского и несомненных лидеровэтого поколения византиниста В.Г. Васильевского и русиста К.Н. Бестужева-Рюмина. Историкам первого и второго поколений петербургская школа обязана была формированием тех основных особенностей понимания смысла, задач и методов исторической науки, о которых уже шла речь.

Третье и четвертое поколения, деятельность которых относится к 1890-м – началу 1920-х гг., представлено учениками и учениками учеников выше названных ученых. Лидерами среди них, как уже подчеркивалось, являлись С.Ф. Платонов и А.С. Лаппо-Данилевский. Видными деятелями были историки Е.Ф. Шмурло, Н.Д. Чечулин, В.Г. Дружинин, Н.П. Лихачев, А.А. Шахматов, С.В. Рождественский, А.Е. Пресняков, Н.П. Павлов-Сильванский, И.М. Гревс, Б.А. Тураев, М.И. Ростовцев, С.А. Жебелев, Э.Д. Гримм, М.Д. Приселков и др.

По мнению Е.А. Ростовцева, перспективной можно рассматривать позицию тех историографов, которые понятие «петербургская школа» рассматривают как «важный элемент построения общей картины национальной историографии». Акцентируя при этом внимание на методологию исторического исследования, как важнейшего показателя схоларной специфичности, он предлагает рассматривать петербургскую историческую школу в качестве течения отечественной исторической науки, в рамках которого сложилась определенная методологическая традиция. Такой подход позволяет историографу использовать понятие «петербургская школа» не только для обозначения научной корпорации, но и как исследовательский инструмент, который дает возможность создавать объяснительные конструкты относительно научно-исследовательских программ, формировавшихся и реализовывавшихся в петербургской школе[810]. Сформулированный им угол зрения автор реализует на примере творчества А.С. Лаппо-Данилевского. Однако важно подчеркнуть, что заданные ориентиры для создания персонального портрета одного из виднейших представителей данной школы, можно (и, вероятно, нужно) экстраполировать на любого историка этой историографической культуры. Позиция Ростовцева, на мой взгляд, делает к тому же интересный поворот к соотношению понятий «школа» и «течение» в историографии. Его подход можно интерпретировать как попытку создания некоторой иерархии коммуникативных практик в исторической науке, которая учитывает их методологическую составляющую. Общий взгляд Е.А. Ростовцева на пространство исторической науки, как можно понять из контекста его рассуждений, опирается на представление о существовании в этом пространстве систем научных школ, образующих течения научной мысли, которые базируются на особенностях их методологий. Наблюдения и выводы историографа, таким образом, обогащают современную историографию научных школ новыми толкованиями целого ряда спорных теоретико-методологических проблем историографического знания.